Взгляд в звездное небо. Избранные эссе о культуре

«Песня о Каменных барабанах» Хань Юя, каллиграфическое произведение Мао Цзэдуна

В тот год я был в журналистской командировке в уезде Шихэцзы и лично лицезрел заслуги этих деятелей культуры.

Как это ни горько, история не склонна лить по ком-либо слезы, ее интересует только вклад. Горе требует мужества и стойкости перед лицом потерь. Величественные святилище Хань Юя, гора Хань Юя и река Хань Юя напоминают нам не о его горестях, а воспевают его заслуги.

Ли Юань^[33] и его сын Ли Шимин^[34] завоевали всю Поднебесную, но в эпоху Тан ни одну гору, ни одну реку не назвали в честь них, а Хань Юй был лишь провинившимся чиновником, который всего восемь месяцев управлял южными дикарями, но его фамилией здесь назвали и гору, и реку. Немало людей в истории мечтали о бессмертной славе. Они вырезали надписи на каменных стелах, основывали храмы и святилища, но разве хоть одна стела, хоть один храм могут быть высокими, как гора, и вечными, как река? В них – неугасаемая память о человеке, сотворившем добро. Человек подобен капле в море, лишь когда его судьба сплетается с интересами народа и прогрессом всего общества, он становится бесконечно ценным, признается обществом.

Я перечитал все послания к Хань Юю в святилище – и стихи, и строфы, и прозу, и парные надписи – с эпох Тан и Сун вплоть до современности. Одни из них написаны на мемориальных досках, другие вырезаны на камне, всего их не менее сотни. За более чем тысячу триста лет множество людей успели познакомиться здесь с Хань Юем. В душе моей невольно зазвучали строки:

 
Лишь утром он подал доклад ко двору
а вечером уже пустился в путь за восемь тысяч ли.
За восемь месяцев сделал для народа четыре добрых дела,
и теперь в его честь названы гора и река.
 

«Шиюэ», 1998 год. № 6

Думы о долголетии в Цинчжоу – вечный Фань Чжунъянь

Округ Цинчжоу провинции Шаньдун – один из старейших административных районов. Когда Да Юй обуздал воды потопа^[35], Китай разделился на девять областей, одним из них был Цинчжоу, об этом упоминается в главе «Деяния Юя» в «Книге истории»^[36]. Сегодня люди приезжают в Цинчжоу в основном для того, чтобы подняться в горы и увидеть огромный иероглиф 壽(«долголетие») или почтить память Фань Чжунъяня (989-1052).

Фань Чжунъянь

В пяти ли к югу от Цинчжоу находится гора Юньмэньшань. Если, стоя у подножия, посмотреть на вершину, можно увидеть на утесе смутные очертания иероглифа 壽一ради этого чуда и приезжают сюда люди. Вверх ведет извилистая каменная тропинка, по обе стороны которой раскинулись китайские кедры, их обильная листва устилает дно горных ущелий. Стволы у них не толстые, но крепкие и прямые, они растут прямо из камней. Корни свисают вдоль обрыва, извиваясь, словно молнии, а сами деревья пробивают камни и стоят на ветру, будто флаги. Иногда деревья оказываются в середине дорожки и преграждают путь, потому что во время строительства дороги их решили оставить, кора на них уже отшлифована туристами до блеска. Оглядывая окрестности, невольно чувствуешь дыхание минувших лет. Мы быстро поднялись до середины горы и остановились передохнуть в павильоне Ваншоугэ. Отсюда красный иероглиф на вершине уже можно хорошо рассмотреть. Город остался далеко внизу, поля с высоты напоминают тканое полотно. Собрав остатки сил, я поднялся на вершину, оттуда иероглиф 壽 показался мне кораблем со множеством мачт, которые цепляются за облака и прорезают туман, казалось, он вот-вот придавит меня. Парень, поднявшийся в группе туристов вместе со мной, подошел поближе и прислонился к скале. Оказалось, что он не достает даже до кончика вертикальной черты нижней графемы иероглифа. Это самый большой в мире иероглиф 壽, настоящий шедевр, японские каллиграфы часто пересекают море, чтобы полюбоваться им. В 1560 году в честь своего дня рождения его приказал высечь Чжу Цзайгуй, цинчжоуский Хэн-ван. С тех пор прошло более четырехсот лет. На горах еще не растаял последний снег; стоя на прохладном весеннем ветру, я внимательно рассматривал это чудо. Высота иероглифа – 7,5 метров, ширина – 3,7 метра, трудно представить, как его тогда рисовали, как вырезали, как при этом не испортили его структуру и сохранили изящество написания. Хэн-ван создал чудо, но его интересовало не искусство. Это сейчас при раскопках древних захоронений, найдя образцы письмен северных царств эпохи Южных и Северных династий, мы относим их к шедеврам каллиграфии, а раньше они были просто камнями. Хэн-ван велел вырезать этот иероглиф как пожелание себе долголетия, а также для укрепления авторитета императорской фамилии среди простого народа. Но как жизнь не может длиться вечно, так и авторитет может рассеяться, как дым. Несколько поколений спустя резиденцию Хэн-вана разграбили, но этот иероглиф, имеющий художественную ценность, сохранился до наших дней. Если пройти от иероглифа вперед, можно попасть в грот, вход в него похож на городские ворота. За ними парит облачная дымка, она реет над горой Юньмэньшань. Дорога ведет через ворота к вершине и напоминает хребет карпа, ее подъем ровный, каменные ступени ведут к беседке, храму и буддийской молельне. Опершись на перила, я посмотрел вдаль. С востока дул легкий бриз, по небу летели рваные облака; и далекие оставшиеся внизу горы, и река казались похожими на картинку. Я вспомнил, что когда Да Юй обуздал воды потопа, он направил поток на восток, в море – только так удалось спасти Поднебесную от бурлящей пучины вод, так возник Цинчжоу. С тех пор мужчины здесь вспахивают землю, а женщины ткут, поколение за поколением занимаясь честным трудом. Фань Чжунъянь когда-то работал здесь чиновником, Ли Цинчжао жила отшельницей, Хэн-ван правил своим уделом. Люди вырезали на этих скалах надписи, рыли гроты, устанавливали статуи, шумела молва, шла работа. Лишь сама гора оставалась безмолвной. Думаю, когда дух горы Юньмэньшань увидел, как Хэн-ван молится о долголетии и тратит баснословные деньги, чтобы вырезать здесь иероглиф, он лишь презрительно хмыкнул и продолжил медитировать. Я обошел вокруг вершины, посмотрел на надписи, которые делались с эпохи Тан по эпоху Мин, на облака, нависающие под горой, и испытал гордость за гору Юньмэньшань, которая, невзирая на дожди и грозы, не боясь грома и молний, возвышается над округой тысячи лет. Линь Цзэсюй говорил: «Вершины гор поднимаются на головокружительную высоту, можно быть стойким, только не зная страстей». У горы нет ни страстей, ни желаний, она может простоять века.

Спустившись с горы, я отправился на запад Цинчжоу, чтобы посетить Фаньгунсы (святилище Фань Чжунъяня). Люди построили его в память о знаменитом чиновнике эпохи Северная Сун, вот уже тысячу лет здесь возжигают благовония. Это святилище невелико, двор имеет площадь не более двух баскетбольных площадок. В центре дворика находится колодец Фань Чжунъяня, говорят, его возвел сам чиновник. Вода в нем невероятно прозрачная; по легендам, Фань Чжунъянь делал на этой воде «белое цинчжо-уское лекарство», которое оказывало чудодейственный эффект при лечении хронических недугов. Словно памятная вещь родного человека, этот колодец стал для потомков символом Фань Чжунъяня. В стихотворении эпохи Сун говорится: «Вода [в колодце] чистая, сладкая, она неисчерпаема, / как доброта в сердце Сивэня» (второе имя Фань Чжунъяня – Сивэнь). И сейчас в воду этого колодца можно смотреться, как в зеркало. В восточной части двора располагается само святилище, там хранятся портрет Фань Чжунъяня и настенный рисунок с картинами из его жизни. Справа и слева от святилища находятся залы государственных деятелей Оуян Сю (1007–1072) и Фу Би (1004–1083), которые когда-то возглавляли реформы годов Цинли^[37] в эпоху Северная Сун. Во дворике есть бамбуковая роща, ее изумрудные заросли очаровывают изяществом и дарят прохладу. Позади рощи находится галерея, на стенах которой вырезано знаменитое произведение Фань Чжунъяня «В башне на Юг от Юэ». В глубине двора растут три древних катальпы эпохи Тан и софора эпохи Сун, они свидетельствуют о возрасте этого святилища. К северу от деревьев стоит стела, на которой написаны слова генерала Фэн Юйсяна (1882–1942) в стиле лишу^[38]: «Он обладал отвагой десяти тысяч воинов, варвары бежали от него врассыпную, страшились его, как огня. Он был первым в чужом горе и последним в чужой радости, хотел бы я, чтобы мои современники усердно учились его примеру». Эти слова очень точно описывают жизнь Фань Чжунъяня. Еще в детстве он потерял отца, семья у него была бедная. Он учился с огромным рвением, утром варил себе котелок каши, а когда она остывала, делил ее на четыре части, и этим питался целый день.

Потом он сдал экзамены кэцзюй на чиновничью должность, стал старшим ученым (дасюэши) Палаты Лунтугэ («Палаты драконовых письмен», подразделение императорской библиотеки), зарекомендовал себя как предельно честный человек, всеми силами выступал за реформы. Вскоре участились набеги Западного Ся, при дворе не нашлось сведущих в военном деле людей, он, будучи гражданским чиновником, командовал войсками, охранял границу и нанес противнику сокрушительное поражение. Жители Западного Ся с почтением говорили, что он один стоит миллиона доблестных воинов, жители пограничных районов уважительно звали его «старцем из Палаты драконовых письмен». Даже император, глядя на карту, говорил: «Пока есть Фань Чжунъянь, мне не о чем беспокоиться». Когда его отозвали обратно ко двору, чтобы осуществить реформы годов Цинли, он целеустремленно, с большим размахом принялся за дело. Его многократно переводили на разные должности, в разные районы, где он лично продвигал политические реформы. И при дворе, и на границе, и в регионах он всегда болел душой за правителя и народ. Забота о стране и о людях горела в его сердце, как огонь. Фань Чжунъянь был политиком такого же типа, как Чжугэ Лян и Чжоу Эньлай^[39]. Всю жизнь он шел по пути управления государством, трудился в поте лица, отдавая весь свой талант для решения политических и военных вопросов, а вот теоретизировать на бумаге не любил. Не то чтобы у него не было литературного таланта, просто не хватало времени. На третий год правления императора династии Сун Жэнь-цзуна под девизом Хуанху (1051) Фань Чжунъянь стал начальником округа (чжифу) Цинчжоу. Это место стало последней остановкой в его чиновничьей карьере и жизненном путешествии. На следующий год он скончался от болезни. «В башне на Юг от Юэ» он написал за семь лет до своей кончины, когда из-за болезни был отозван с фронта. Как и «Предложение о выходе войск в поход», это произведение великого человека, квинтэссенция всей его мудрости.

Святилище Фань Чжунъяня, эпоха Сун

Представляю, как в старости он сидел в своем маленьком дворике в беседке у колодца, как тревожно прохаживался в бамбуковой роще, как корил себя за то, что мало успел, как волновался о народе и о стране. Он вспоминал свою жизнь на границе, когда в походах не оставалось времени на сон, полководец был седовлас, а солдаты проливали слезы, вспоминал жизнь в дворцовых чертогах, когда он усердно трудился, помогая государю, вспоминал, как помогал при стихийных бедствиях и раздавал еду, как видел тяготы простого народа. Обобщив опыт мудрецов прежних эпох и собственный политический путь, он наконец вздохнул: «Печалится он прежде всех – и той печалью, что мир объяла весь кругом. И рад он после всех тогда лишь, когда весь мир объяла радость»^[40]. Эта глубокая мысль, словно колокольный звон в большом храме, разнеслась по округе, потрясла весь мир. Этот звон звучит вот уже тысячу лет, он вдохновил немало принципиальных и достойных людей, направил на истинный путь многих чиновников. «В башне на Юг от Юэ» создавались не в самой башне, автор не наблюдал сам непосредственно прекрасные виды озера Дунтинху. Это символическое произведение. Фань Чжунъянь метафорически отразил в нем свое понимание жизни и общества, политические перипетии, идеи и пережитые страсти. В незримом присутствии пейзажей Дунтинху он изверг свои мысли бурным потоком, а затем внезапно остановил и собрал в это умозаключение, которое, подобно радуге, пересекло небеса и сияет в них тысячу лет.

Весенний ветер касался зеленых веток на деревьях, стоящих здесь с эпох Тан и Сун; бамбуковые деревья покачивали нежно-изумрудными листьями, река времени принесла в это древнее святилище еще одну весну. Фань Чжунъянь тихо сидел внутри и молча наслаждался весенним днем. Я прогулялся по дворику и, постояв перед святилищами Фань Чжунъяня, Оуян Сю и Фу Би, подумал, что в истории было немало чиновников, занимавших те же посты, что и они, и немало тех, кто точно так же усердно трудился на политическом поприще, но отчего-то именно Фань Чжунъяня помнят уж тысячу лет, именно его до сих пор не забыли. Я подумал, что просто усердно трудиться и искренне жертвовать собой недостаточно – всему этому придет конец со смертью человека, он заслужит признание лишь своих современников. Намного важнее оставить после себя духовное наследие, идеи, откликающиеся в народных сердцах, соответствующие законам истории. Именно это высказывание – «печалится он прежде всех – и той печалью, что мир объяла весь кругом. И рад он после всех тогда лишь, когда весь мир объяла радость»^[41] – своим прогрессивным взглядом на печали и радости сделало память о Фань Чжунъяне вечной.

Я вышел из святилища, сел в машину и выехал за город. По дороге мне встретились две высокие каменные арки, они казались особенно одинокими на холодном ветру. Люди говорили, в этом месте когда-то жил Хэн-ван, могущественный член императорской семьи, ныне здесь остались лишь две эти арки у дороги да иероглиф 壽 на горе. Я посмотрел вдаль, туда, где осталась гора Юньмэныпань, – она гордо высилась в туманной дымке, упираясь вершиной в самое небо. Человек, вырезавший иероглиф, не остался в веках, осталась лишь эта безмолвная гора; тот, кто строил эти высокие арки, тоже давно уже умер. Только те, кто собственными жизнями ворочает жернова истории, вечно живут в нашей памяти.

Апрель 1991 года

Читаю Лю Юна

Лю Юн – не самая крупная фигура в китайской истории. Его либо не знают вовсе, либо слышали о нем мельком и благополучно забыли. Но в последние годы эта «ивовая лоза»^[42] накрепко оплела меня, и причиной тому вовсе не его знаменитые строки «Под ивою прибрежной, / луной щербатой, ветром свежим»^[43], и не его строки «Пусть я иссохну с утешеньем, что ради милой можно пострадать»^[44], а он сам, его жизненные перипетии, нечаянное везение и вынесенная из них жизненная мудрость.

Лю Юн родом из Чунъани, с севера провинции Фуцзянь, он не оставил о себе практически никаких прижизненных записей, не известны даже точные даты его рождения и смерти. Я ездил на север провинции Фуцзянь, хотел разузнать там о его происхождении, отыскать хоть какие-то сохранившиеся реликвии, но не нашел ни единой зацепки, никакой информации. Сегодня известно только, что примерно в тридцать лет он покинул родные края и уехал в столицу, чтобы получить ученую степень и стать чиновником. Как и большинство интеллигентов в эпоху феодализма, он считал политику единственной целью в жизни. Впрочем, это естественно: кто не мечтает прожить свой короткий век как можно ярче? Благодаря таланту можно обрести власть, а благодаря власти – реализовать свои амбиции, изменить мир, оставить о себе память в веках. В те годы у людей не было такой свободы самореализации, как сегодня, когда любой может стать предпринимателем, писателем, певцом, футболистом. Тогда к богатству и славе вела лишь одна дорога – чиновничья. Множество людей политическое поприще сгубило. Были такие поэты, как Ли Бо и Тао Юаньмин, которые не нашли место в политике и ушли в отшельники; как Су Ши и Бо Цзюйи, которым по душе больше была литература, чем политика; как Мэн Хаожань, который прятался в горе Чжуннаньшань, а мечтал о столице; как Чжугэ Лян, который говорил, что не гонится за славой, носил холщовую одежду и возделывал землю, а сам тайком копил силы и как только встретил просвещенного государя, сразу начал вершить великие дела. Лю Юн был человеком иного рода: он сначала с огромным энтузиазмом занялся политикой, а потом, столкнувшись с трудностями, не ушел подобно многим образованным людям в отшельники и не прятался в горах, а поселился в городе, затерялся в самой гуще народной толпы и там обрел литературную известность, свое место в литературе. Это крайне редкий случай для китайской феодальной интеллигенции.

Примерно в 1017 году, в первый год правления императора эпохи Сун Чжэнь-цзуна, Лю Юн приехал на экзамены в столицу. Он думал, что его талант гарантирует ему место среди лучших из лучших, и уже грезил о великих делах. Однако он провалил первый же экзамен. Он не расстроился и улыбнулся: «Деньги и почет не достаются по щелчку пальцев, для успеха необходимы высокие стремления». Через три года он снова сдавал экзамены и опять провалился. На этот раз он уже не сдержал недовольства и написал свое знаменитое стихотворение «На золотой дощечке…» на мелодию «Хэчунтянь»:

 
На золотой дощечке,
В списке сдавших экзамен
Имя свое средь первых
Тщетно ищу глазами.
 
 
Рушатся, гибнут планы
Сразу, в одно мгновенье!
Где же стезя ненужных
Блистательному правленью?
 
 
Коль не дано судьбою
Соколом в небо взвиться,
Так почему я не волен
Вдоволь земным насладиться?
 
 
Что мне за польза думать:
Лучше так иль иначе,
Ждут ли меня успехи
Или одни неудачи?
 
 
Песенник известный,
Я средь простого люда,
В сущности, первым министром
Принимаюсь повсюду.
 
 
Дом, где живут певицы,
Сердцу поэта дорог.
Там его снова приветит
Шелком расшитый полог.
 
 
Девушка есть там… К счастью,
 Доброго стоит слова,
Стоит того, чтоб с нею
Встречи искал я снова.
 
 
В ней я найду опору,
С нею найду забвенье,
И проведем мы время
В ласках и наслажденье.
 
 
В радости, без заботы
Дни побегут за днями…
Юность, бери от жизни
Полными горстями!
 
 
А на девичьи песни
И на вино простое
Славы пустые звуки
Разве сменять не стоит?^[45]
 

«Ну и что, что я не сдал экзамены на пост чиновника, – решил он. – Если я талантлив, я все равно получу признание в обществе и буду таким же чиновником, только без чиновничьей одежды. Зачем мне эта дутая слава, я лучше обменяю ее на вино и веселье». Так он высказал свое недовольство, причем избрал для этого форму, в которой был особенно силен – стихотворную, хотя тогда он еще не знал, какое влияние обретут его стихи. Изящные фразы и прекрасная мелодика языка вскоре покорили всех любителей поэзии, зазвучали на праздниках и торжественных собраниях как среди простого народа, так и в высшем обществе – везде, где жили люди, звучали стихи Лю Юна. Это напомнило мне, как в годы «культурной революции» знаменитого каллиграфа Шэнь Иньмо причислили к преступникам и заставили писать объяснительную. Но как только он заканчивал одну, ее сразу воровали, не дожидаясь даже, пока высохнет тушь. Стихотворение Лю Юна, в котором он выразил свой ропот, быстро стало известным и дошло до дворца. Услышав его, император Жэнь-цзун пришел в ярость и затаил на поэта злобу. Лю Юн провел в Пекине еще три года, вновь предпринял попытку сдать экзамены и в этот раз преуспел. Но когда император лично вывешивал списки успешно сдавших экзамены, то сказал, что Лю Юн «только и знает, что петь да балагурить, за ним идет дурная слава», и вычеркнул его имя. Этот удар оказался слишком серьезным. Лю Юн еще глубже ушел в народ и погрузился в творчество, говоря с усмешкой: «Я пишу стихи по приказу самого императора». Целыми днями он пропадал в публичных домах, водил дружбу с певичками, многие из которых прославились благодаря его стихам. Они искренне его оберегали, кормили, давали кров и даже платили гонорары. Как вы думаете, на какие средства этот бедный литератор скитался в Пекине? На те, что выручал с продажи своих стихов. Скитальческие тяготы, невзгоды и холод со стороны императорского дома вдохновляли его творить еще усерднее. Он стал первым поэтом, сблизившимся с народом. Свою творческую жизнь в городских трущобах он вел целых семнадцать лет, до тех пор, пока на сорок седьмом году жизни не сдал экзамены и не получил скромный чиновничий пост.

Что это за место такое – публичный дом? Там получают наслаждение, там падают духом, там доходят до разорения и учатся транжирить деньги, там становятся распущенными и опускаются на самое дно. Даже обладающие невероятной волей и несгибаемым характером в публичном доме чаще всего сгнивают до костей и превращаются в грязь. Но Лю Юна публичный дом не испортил. Его талант и здесь нашел применение. В китайском языке есть такое изречение: талант как шило – в мешке не утаишь. Действительно, шило рано или поздно уколет своим острием. Императору Жэнь-цзуну талант Лю Юна был не по нраву, и он выбросил поэта из императорского двора прямо на дно городской жизни, совершенно не предполагая, что простая одежда и мирская жизнь не уменьшат блеск его поэзии. «Песенник известный, /Я средь простого люда, / В сущности, первым министром ⁄ Принимаюсь повсюду», – как писал Лю Юн. Все так и получилось, просто блистательный талант облачили в скромный наряд. Но одного таланта мало, нужна еще и воля, ведь многие в окружении певичек беспечно растрачивали свой талант впустую. Конечно, можно обвинять Лю Юна в отсутствии воли, в том, что он не был таким, как призывал поэт Синь Цицзи: «Мужчина должен обладать железной решимостью, / проявлять себя в деле, / держать на плечах небосвод». Можно корить его в том, что он не был похож на поэта Лу Ю: «За тысячи ли, в званье хоу, ⁄ Отправиться жажду я снова. ⁄ Пусть сед я, ⁄ Но сердце пылает, / Да только про то ⁄ Кто узнает!»^[46]. Но они все жили в разное время. Лю Юн – в самом начале эпохи Сун, когда страна была едина, царило спокойствие, а культура и экономика возрождались и процветали. Столичный город Кайфэн тогда был самым большим в мире, стремительно формировался новый слой городского населения и под стать ему развивалась популярная городская культура. Фридрих Энгельс писал об эпохе Возрождения: «…эпоха, которая нуждалась в титанах и которая породила титанов»^[47]. Городская культура тоже нуждалась в своих титанах. И появился Лю Юн. Он стал первым в истории Китая писателем, который посвятил себя городской поэзии. Плодородная городская среда приняла и вскормила его, и он, словно упавшее в землю зернышко, стал стремительно расти, раскрывая свой талант.

Вклад Лю Юна в поэзию можно сравнить с вкладом Ньютона и Эйнштейна в физику, он носит эпохальное значение. Поэт создал новую форму цы – чандяо, которые насчитывали более ста иероглифов. Эта форма сменила дуаньлин – цы малой формы в несколько десятков иероглифов. Лю Юн освободил цы от официального стиля, смело привнес в него мотивы городской жизни, городские чувства, городской язык, создал стихи, в которых горожане воспевали сами себя. Он также развил повествовательные приемы, отказался от метафор и с помощью простого повествования воспроизвел в своих стихах невероятное настроение. Его слова пронизывали, словно ультразвуковое зондирование, были точны, как электронный микроскоп, невозможно не восхититься тонкостью, которой он достиг в искусстве. Ему хватало нескольких слов, чтобы добиться эффекта, который сложно обеспечить даже с помощью целого набора видеооборудования. Обратимся к его знаменитому цы на мелодию «Башэн Ганьчжоу», которое не устаревает уже девятьсот лет:

 
Шелестящей моросью под вечер
смыта осень,
шквалистый неукротимый ветер
холод носит,
пригасив закат.
Красота увяла, и несносен
красный листопад.
Только Вечная река безмолвно
на восток уносит волны.
 
 
И за ними устремилась в дали
мысль к родным пенатам…
Нет туда возврата,
на лице следы печали от забот остались.
Милая, ты, верно, на балконе
ждешь, когда река пригонит
от границы неба челн назад,
тщетно ждешь, что я домой вернусь…
В этот миг меня у балюстрады
тяжко обволакивает грусть^[48].
 

Прочитав эти строки, я вспомнил, как впервые попал в долину Цзючжайгоу. Тогда мне совершенно не нужно было искать хороший вид для фотографии, можно было снимать наугад – все равно получился бы прекрасный кадр. Так и с этим стихотворением: можно взять из него любое предложение, и оно будет чувственным и проникновенным, невероятно прекрасным. Таким мастерством обладали лишь немногие древние поэты.

Как знаменитые горы и высокие пики возникают по велению природы, так и человек достигает вершин искусства независимо от своей воли. Лю Юн сам не думал, что когда-либо займет столь важное место на китайской литературной арене. Это подобно оригиналам каллиграфии, которые в основе своей лишь каменные таблички на могильных плитах, где описана жизнь усопших, их создатели даже не оставили своих имен, но именно их мы сегодня используем как образец. Все творческие успехи рождаются по стечению обстоятельств, сочетание разных факторов создает особый климат, в котором творческое зерно сначала пускает корни, а затем дает ростки. Лю Юн спустился на дно городской жизни не потому, что хотел стать знаменитым писателем; глубоко опечаленный результатами экзаменов, он в тоске скитался по публичным домам, но его литературный талант и художественный дар нашли отклик в здешней шумной жизни, вдохновился мелодичным перебором струн и нежными, изящными женщинами. Лю Юн не деградировал. Он попал в ловушку, что вытягивает из людей деньги, но стал не потребителем, а великим творцом. Это еще раз доказывает, что успех в жизни не зависит полностью ни от человека, ни от случая. На игровом поле общества человек лишь фишка и судьба здесь играет им, как хочет, но на собственном игровом поле человек может вести свою игру. Талант, время, воля, знания, среда – вот фишки, которыми ему дано распоряжаться по своему усмотрению. Он не может выбирать среду жизни, но может ее использовать. Какие-то базовые условия, базовый талант и образование есть у всех, но добьется ли человек успеха, зависит от того, как он использует эти данные. Например, сосна, встречающая путников на горе Хуаншань. Она растет на отвесной скале, страдает от ветра и снега, но ствол у нее твердый, как железо, а листва пышная, как облако, у путников она вызывает глубокое почтение. Но если бы у соснового семечка была возможность выбирать, оно, конечно, предпочло бы расти на равнине, где мягкий ветерок и яркое солнце. Бессердечный горный ветер занес его сюда, а может, его принесла в клюве птица и бросила на вершине, на самом краю крутого обрыва. Оно взывало к небесам, молило о пощаде землю, а затем, вдоволь наплакавшись (и, быть может, даже пороптав, как Лю Юн), покрепче вцепилось в горный камень и решило, что если жить, то жить ярко! И стало изо всех сил наполняться питательными соками и стремиться листиками к солнцу, глубоко пустило корни в поисках воды, боролось с ветром и снегом и, наконец, выросло в высокое дерево. И тогда оно подумало: «Как хорошо, что когда-то я попало именно сюда, ведь если бы я родилось где-то под горой, то провело бы самую обычную жизнь». Что такое жизнь? Это созидание, максимальное взаимодействие с внешним миром с помощью тех скромных данных, что дала мать-природа, создание новой жизни. Почему талант зарождается в сложных условиях? Потому что человек мечтает совсем не о том, что дали ему небеса. В борьбе за желаемое он обретает нечто совершенно иное, лучшее, чем то, что у него было и что он желал. В благоприятных условиях, когда все происходит как хочется, у человека нет ни внутреннего конфликта, ни желаний, он не мечтает о новом мире, ради которого стоило бы бороться и творить, ему остается лишь коптить небо и зря проживать жизнь. Лю Юн получил степень цзиньши после четырех попыток сдать экзамены при императорах Чжэнь-цзуне и Жэнь-цзуне. За это время степень цзиньши получили всего 916 человек (включая Лю Юна). Они успешно стали чиновниками, некоторые, возможно, даже прославились, но история давно позабыла о них, а слава Лю Юна пережила его самого.

Небеса справедливы ко всем. Всем отмерена своя воля, свой талант – неважно, большой или маленький, неважно, у знатных или у бедняков. Если у человека горячее сердце, его талант найдет применение, он не впустую проживет жизнь и оставит о себе добрую славу. Именно поэтому история запомнила императоров Цинь Шихуана и У-ди, именно поэтому помнит она и Лю Юна.

«Дандай», 1997 год, № 2