Buch lesen: "Американка"

© Giunti Editore S.p.A., Firenze-Milano, www.giunti.it, 2021

© Тигай А., перевод, 2023

© Издание на русском языке, оформление. Строки

* * *

Моим мамам

Глава 1

Анита Паломба встретила меня, свою американскую дочь, в те выходные, когда потеряла мужчину всей своей жизни. Что это? Наказание для женщины, которая многого требовала от судьбы? Или следствие природного равновесия в мире, в котором всего должно быть одинаковое количество: мужчин и женщин, дождя и засухи, дней и ночей?

Анита могла бы выбрать другую девушку, например, Бренду из Калифорнии. Бренда тоже вышла из вагона Везувианы ¹ вместе с багажом и зачарованно оглядывалась вокруг. Мы покинули сказочную Италию с открыток и прибыли в реальную Италию из новостных сводок. Тушь подчеркивала понятное изумление Бренды и зелень ее полных надежды глаз. Я же пока не красила ресницы, не была готова заявить во всеуслышание, что я женщина. Но Бренда была полна оптимизма. Высокая, с прямой спиной, она чем-то напоминала итальянские новостройки, которые сбились в кучу и подглядывали за нами распахнутыми от жары окнами балконов.

Анита могла бы выбрать Сиф из Швеции, в чьих чистых глазах отражалось мое растущее беспокойство. Или предпочесть сына – Хуанга или Хесуса, шагнувших на итальянскую землю в аэропорту Фьюмичино и сразу потерявших первые буквы имен ².

– Улидза Носсера, – объявил Хесус, ставя сумки у указателя на остановке «Улица Ночера». Пока рядом не было местных и взрослых, он решил развлечься, коверкая итальянский.

Но нет, Анита выбрала меня. Наверное, она узнала меня по фотографии. И вот она уже шла ко мне навстречу, улыбаясь и сияя, словно не могла удержать внутри секрет, которым спешила со мной поделиться.

Казалось, Анита только что прибежала с пляжа. Запыхавшаяся, загорелая, со связкой ключей в руке. В вороте расстегнутой рубашки была видна ямочка между грудями, а юбка с цветочным узором развевалась от ветра, поднятого уходящим поездом. Ее золотистые и гладкие, как лицо, ноги торопились мне навстречу. Я не могла разглядеть ее брови: может, она натуральная блондинка? Как потом оказалось, нет.

Без всяких приветствий Анита сразу крепко обняла меня. Меня уколола ее золотая цепочка и пощекотали ее жесткие волосы. Но это объятие избавило меня от чувства первой неловкости, которую обычно испытывали все подростки при встрече со своими новыми семьями. Судьба крепко взяла меня за руку. От Аниты пахло духами Fendi и мятной жвачкой, она слегка дрожала, и эти волны дрожи прошли сквозь меня, словно слабый электрический ток. Анита засмеялась – хрипло и одновременно по-детски. Так смеются, когда тебе рассказали новый анекдот, а ты, хоть и стараешься держать себя в руках, все равно не можешь не рассмеяться. Как мне удалось пробудить в незнакомой женщине такой прекрасный и искренний смех?

Она освободила меня от своих объятий.

– Dio mio ³, наконец-то ты здесь! Я – Анита, можешь звать меня мама Анита. Ты, наверное, проголодалась? Хочешь есть? Пойдем скорее домой, я тебе что-нибудь приготовлю. И ты отдохнешь. Устала, наверное?

– Да. – Мне кажется, это был лучший ответ.

За Анитой, словно ее помощник, шел представитель берлинской ассоциации. Он немедленно попытался вернуть себе положение официального встречающего. Мужчина энергично пожал нам всем руки и погнал через дрожащий, словно при землетрясении, железнодорожный переезд. Выбоины заглатывали колеса моего чемодана, автомобильные гудки оглушали меня – и в считанные мгновения я потеряла из вида своих попутчиков.

Анита припарковалась во втором ряду, поэтому так спешила. Она без усилий уложила мой чемодан в багажник, словно он не был забит книгами на английском, скетчбуками и тяжелыми зимними вещами.

– Если что, кирпичи можно купить и в Кастелламмаре, – ехидно заметила Анита.

Наверное, нужно было засмеяться. Но Анита уже включила первую скорость – словно пнула пятками старую лошадь – и больше не веселилась. Она сосредоточилась на дороге. Анита вела машину, как нью-йоркский таксист, лихо крутила руль, много сигналила – без особой причины и злости, ехала в противоположном направлении по улице с односторонним движением.

– Так быстрее, – объяснила Анита, но мне показалось, что толку от ее маневров нет.

Наверное, магазины снова открылись после обеденного перерыва. Повсюду сновали люди с покупками, они курили и разговаривали во весь голос. Мы почти касались их боковыми зеркалами, и в салон проникали облачка дыма и обрывки фраз. Кто-то тепло приветствовал Аниту и с доброжелательным любопытством смотрел на меня. На ходу люди обменивались новостями, желали друг другу самого хорошего, стараясь перекричать шум города. Потом наша машина ускорилась, и застежка ремня безопасности снова застучала о дверцу.

Я думала, не пристегнуться ли мне. Но вдруг Анита решит, что я в ней сомневаюсь? Она же просто гонщик «Формулы-1». Юбка задралась, открывая бедра, удивительно красивые и крепкие для женщины ее возраста. Когда Анита нажимала на педаль тормоза или сцепления, на ее ногах вырисовывались мускулы. Анита повернула, выезжая на встречную полосу, чтобы обогнуть машину, припаркованную во втором ряду. Она выкрикнула проклятие водителю, хотя сама несколько минут назад сделала ровно то же самое. А потом Анита узнала провинившегося человека за рулем.

– Эй, Гаэтано! – закричала она и засмеялась. – Ты права себе купил, что ли?

– А, это вы, прекрасная синьора Анита! Когда зайдете на чашечку кофе?

Мы поехали дальше, и я спросила:

– Ты всех тут знаешь?

– А, так ты умеешь говорить, – радостно отозвалась Анита и добавила почти с осуждением: – И тебе, дорогая моя, придется выучить неаполитанский диалект.

Чтобы не попасть в пробку, мы проехали по тротуару, чуть было не врезавшись в каменную клумбу.

– Да, я много кого тут знаю. Видишь ли, с тех пор, как развелась, я больше двадцати лет работаю в профсоюзе. Но родилась я не в Кастелламмаре.

– А где?

– Я из Граньяно. Это становится понятно, как только я открываю рот, – Анита произнесла эти слова с неприкрытой гордостью. – У меня ужасный акцент!

– Это далеко отсюда?

– Граньяно? Нет, это чуть дальше, на материке. Граньяно – столица пасты. Ты не знала? – Я ожидала упрека, но она спокойно добавила: – Не волнуйся, я тебя отвезу туда. Ты должна познакомиться с моими братьями и сестрами.

– Сколько их у тебя?

– Девять.

Вдруг я осознала, что у меня совсем не осталось сил. Тело размякло от жары, проникающей в открытые окна машины, голова налилась тяжестью от количества людей, слов и мест, которые мне предстояло узнать. Мы проезжали мимо бесконечной череды новостроек. Я надеялась увидеть исторический центр, какие-нибудь площади, Средиземное море – но смог мешал мне хоть что-то разглядеть.

Я вспомнила Колле-ди-Тора, городок недалеко от Рима, который приютил нас на четыре недели, чтобы мы погрузились в итальянскую языковую среду. Мы уехали из Колле-ди-Тора только сегодня утром, но мне казалось, это случилось давным-давно. Мне было почти больно вспоминать об этом городке. Узкая оранжевая полоса крыш над тонким языком суши в прозрачной и неровной водной глади. Под одной такой оранжевой крышей мы и жили. О том, что дом принадлежал Церкви, напоминали только скрипучие одноместные кровати и распятие над кухонной дверью. Чтобы отблагодарить за гостеприимство, было достаточно пропалывать сорняки между камнями на пляже и подбирать редкие банки из-под кока-колы, оставленные туристами.

В Колле-ди-Тора для нас все было в новинку и все приносило удовольствие. Стирка вещей в ведре, развешивание их в саду, прогулка босыми ногами по колючей траве… Сливы прямо с веток и их прогретая солнцем мякоть. Фрукты прямо с дерева не ел раньше даже Хесус; хоть он и был колумбийцем, но жил в мегаполисе. Что уж говорить о нас, американцах, привыкших к супермаркетам? Или о шведке Сиф и высоченной исландке Ингрун – какие фрукты росли на их широтах?

Этими теплыми сливами мы набивали карманы, а потом надевали вьетнамки и по тропинке за «Баром Карло» спускались к берегу озера, где стрекотали цикады. Поев, мы споласкивали загоревшие руки и лица в теплой воде. Или снимали шорты и в не успевших просохнуть купальниках и плавках шли в воду. Вечера мы проводили на центральной площади с местной молодежью и много жестикулировали, пытаясь объясниться. Сквозь листву просачивался свет фонарей, и отполированные сотнями ног камни мостовой словно устилала леопардовая шкура.

– Бобро божаловать в Кохонес де Торо, – говорил Хесус, и все смеялись.

За эти четыре недели я исписала свою первую тетрадь и пообещала себе, что следующие одиннадцать месяцев не сбавлю темп. Я заполняла страницы рисунками и словами, и последних было не в пример больше. Описания закатов, луны – самого красивого фонаря над площадью, немок с длинными светлыми волосами, которые качались на поверхности озера и казались упавшими с неба ангелами. Все эти сцены напоминали картины, которые я рассматривала в Чикагской художественной галерее.

Но сейчас, в машине Аниты, мне почему-то вдруг показалось, что я запомнила не самое важное, что я идеализировала тот месяц в Колле-ди-Тора. Мы остановились на очередном перекрестке, и Анита заскрипела зубами, роясь в бардачке в поисках жвачки. Я же с растущим стыдом поняла, что описывала в дневнике одни банальности, только внешнюю сторону жизни, а суть прожитого, его глубокое значение ускользнули от меня.

Какая из этих пасторальных сцен в Колле-ди-Тора поразила меня в самое сердце? Какая оставила след? Если бы не чернила, которыми я старалась запечатлеть их, эти сцены исчезли бы бесследно, как изображение на экране выключенного телевизора: искра электричества – и темнота. События, люди, образы – я словно не прожила их. Я только фотографировала их внутренним взором, собирая материал для рассказа. Я не смогла безрассудно погрузиться в них, полностью отдавшись происходящему, как любая нормальная девушка шестнадцати лет. Нет, мои воспоминания были выборочными и отстраненными, с тонким налетом ностальгии, словно у старухи. Это не жизнь, думала я про себя, ты откладываешь события, чтобы пережить их потом, в безопасности, на бумаге. Это не жизнь. Это страх перед ней. Ты не живешь. Ты боишься жизни. Мне казалось, что я ни разу в жизни не написала ничего интересного и что мне больше нечего сказать.

Мы припарковались у дома Аниты.

* * *

Мы еле влезли в лифт с моими чемоданами. Сто лир – и мы на втором этаже у двери в квартиру Аниты. За дверью слышался лай.

– Спокойно, Салли, это мама, – сказала Анита. – Сегодня я не вернусь в офис, дорогая моя, сегодня особенный день. – От скрипа ключа в замке лай только усилился. – А ну, хватит, спокойно! А то синьора Ассунта взбесится!

При виде Аниты собака успокоилась, на меня она не обратила внимания. Это была старая немецкая овчарка с внимательным влажным взглядом. Задние лапы ее, наверное, были поражены артритом, потому что опустились под невидимым весом к плитке коридора. Это была старомодная плитка, с осколками цветного мрамора, напоминающего засахаренные цукаты.

Одна из комнат напротив входа – моя. Кажется, это кабинет. Полки были заставлены романами и энциклопедиями, стоял металлический письменный стол, подобный я видела в римском офисе полиции, когда получала визу. Только на этом столе лежал томик Гегеля. Анита поставила мой чемодан в угол комнаты у огромной кровати. На голых белых стенах змеились маленькие трещинки, напоминающие улицы на карте города.

Анита решила показать мне всю квартиру. Салли шла за нами на дрожащих лапах, ее когти постукивали по полу. В спальне и комнатах сыновей Аниты потрескалась штукатурка. Самые большие трещины хозяева попытались заделать по-настоящему – гипсом, а не закрыть картиной или постером. Только кое-где висели фотографии, криво приклеенные к стенам скотчем. Но в целом в доме царила безупречная чистота и пахло моющим средством.

Несмотря на закрытые окна, в затемненной гостиной ощущался самый свежий воздух. Анита даже не подняла жалюзи, только включила свет, чтобы я быстро осмотрела большой гобелен в землистых тонах, сверкающие бокалы, бархатный оливковый диван и два кресла. Эти вещи оказались единственным напоминанием о старине, которое я встретила с утра. И даже если этот антиквариат был поддельным, учитывая скромную обстановку квартиры, я все равно испытала разочарование, когда Анита выключила свет в комнате и закрыла за нами дверь. Ключ остался в замке.

– Я открываю эту комнату только для гостей.

– Красивый дом. Он твой?

– Да какой там, с моей-то зарплатой. У меня столько счетов, что я с трудом дотягиваю до конца месяца.

На кухне Анита со вздохом открыла стеклянную дверь на балкон, сменила мокасины на тапочки и сняла часы, потирая припухшее от жары запястье.

– Есть хочешь?

– Пока нет.

– И я нет, к тому же я на диете. Давай кофе выпьем. Ты ведь пьешь кофе?

– Да, большое спасибо, – я ответила с чрезмерной вежливостью. Я одновременно чувствовала себя и в гостях, и дома. Не знаю, почему Анита вызвалась приютить незнакомого человека на целый год в своей квартире и бесплатно его кормить. Ее намек на деньги, такой взрослый комментарий в нашем разговоре, меня обеспокоил. Я ведь даже не догадалась привезти ей подарок из Америки.

– Иди, приведи себя в порядок.

Не знаю, что Анита имела в виду, но все равно я пошла в свою комнату. Села на кровать, достала из рюкзака испещренный печатями официальный документ, напечатанный на машинке, подтверждающий мое право до 31 июля 1987 года «проживать в итальянской семье с целью межкультурного и лингвистического обмена в экуменическом контексте». Приютила ли меня Анита из религиозных соображений? Может, она хотела поймать меня на каком-то грехе, реальном или воображаемом? И что на самом деле означало «экуменический»?

Я сняла ботинки. Пол приятно холодил ноги. Я села на пол и начала разбирать чемодан, стараясь не шуметь. Вдруг удастся стать невидимкой? Но нет, в комнату вошла Салли и села рядом, рассматривая меня печальными глазами. Овчарка позволила мне погладить ее морду и почесать белый колючий подбородок.

– Фрида, иди сюда, кофе остынет.

Анита поставила две чашечки на скатерть с красными цветами. Вместе с ручками кухонных ящиков эти цветы были единственными яркими пятнами на белой кухне. Им вторил цветочный узор на юбке Аниты. Подведенные голубым карандашом глаза хозяйки были цвета моего эспрессо – до того момента, как Анита добавила в кофе каплю молока. Коричневый не сочетался с голубым, но выбор карандаша явно был неслучайным. На загорелом лице Аниты голубой напоминал о бескрайнем море, которое я видела только мельком из поезда. Салли лежала на подстилке в углу и вздыхала. Пока мы в молчании пили кофе, Анита заговорщически смотрела на меня. Мое тело наполнилось беспричинной веселостью.

Анита посмотрела вниз и нахмурилась.

– А что это ты босиком?

– А что?

– Смотри, какие у тебя ноги грязные!

– Где?

Анита наклонилась, взяла меня за ступню, как мама, когда делала мне массаж шиацу. Но вместо массажа Анита шлепнула меня по своду стопы.

– Вот, как я и говорила. Черные-пречерные. И в собачьей шерсти.

– Ну немножко, – я со стыдом посмотрела на свою слегка почерневшую ступню.

– Приехала из такой современной страны, а ходишь как дикарка, – у Аниты вырвался необидный смешок, ситуация ее веселила. – Завтра на рынке купим тебе вот такие тапочки.

Она подняла обе ноги, идеально прямые, как у моей старой куклы Барби Малибу, у которой под купальником были видны линии загара. Тапочки Аниты оказались расшиты стразами и бусинами. Если бы я была младше, я бы безумно захотела такие же.

– Симпатичные, – искренне похвалила я, хотя у меня никогда бы не хватило смелости носить подобные. Я не хотела, чтобы Анита покупала мне такие шлепанцы, однако у меня не было сил спорить. Даже мое тело уступило Аните, когда ее рука в золотых кольцах потянула меня в ванную с обшарпанными стенами, но безупречно чистым кафелем. – Так, помой ноги и больше босиком не ходи. Хорошо? Завтра куплю тебе тапочки, а пока держи вот сабо.

Анита наполнила биде теплой водой и заставила меня опустить в нее по очереди каждую ногу. Так вот зачем нужно биде. Пока я, по указанию Аниты, намыливала ступни, она похлопала меня по ноге.

– А бедра у тебя что надо! А у меня смотри, какие крепкие. Потрогай! – Анита поставила на унитаз ногу в блестящей обуви и задрала юбку, чтобы показать мне мускулы, которые я уже оценила в машине. – Ты когда-нибудь видела, чтобы у женщины в сорок лет были такие бедра?

Зазвонил телефон, и Анита ушла. Я вытерла ноги – они были влажные и вкусно пахли – и надела деревянные сабо. Обувь оказалась мне велика, о чем сообщала на каждом шагу по дому. По дороге на кухню я краем глаза заметила, как Анита стояла в коридоре с телефонной трубкой в руке, опираясь бедром на мозаичный столик. Она смотрела в пол, и ее голос звучал нежнее нежного.

* * *

Лучшая часть лета уже прошла, и темнота окрасила площадь под балконом, но жизнь в квартале кипела. Скрипели тормоза, кричали дети, с грохотом опускались железные ставни. Мы начали готовить ужин. Анита положила на стол пучок зелени, завернутый в газетную бумагу.

– Это фриарелли ⁴, – объяснила она, разворачивая сверток, словно букет роз.

– Фриарьелли?

– Сальсичча ⁵ с фриарелли – любимое блюдо моего сына Рикки. Я его готовлю, только когда точно знаю, что его брат не будет есть дома. Стоит Умберто почувствовать запах сальсиччи, он слетает с катушек! – Анита поджала губы и спародировала сдержанный и назидательный тон: – «Свинина вредна, холестерин закупоривает сосуды… Лучше есть маркезанскую сальсиччу из кабанятины с соусом из свежих помидоров». А я Умберто все время говорю: «Умбе, слушай, ты что, врач? Шеф-повар ресторана с тремя звездами Мишлен? Нет! Ты просто заместитель управляющего в дешевой забегаловке, так что будь добр, помолчи!»

Анита расхохоталась, как ребенок. Кажется, высокомерие сына веселило ее не меньше, чем моя дикость. Она показала мне, как отделять листья фриарелли от корней.

– Желтые цветки не выбрасывай, мы их тоже съедим.

Цветы и свинина. Одна мысль о них пробудила голод. Я быстро прикинула в уме: если у Аниты есть сын, достаточно взрослый, чтобы работать управляющим в ресторане, значит, она забеременела очень рано. Может, ей было столько же лет, сколько мне сейчас.

– Комары. – Анита опустила жалюзи. Уличные звуки почти исчезли, в кухонной духоте были слышны только наши шаги.

– Что это за линии? – Я указала на стену над полкой, где хранились ключи.

– Трещины-то? Остались после землетрясения.

Я не успела задать ей следующий вопрос, как собака навострила уши и негромко гавкнула. Зашел молодой человек. Сразу стало понятно, что это сын Аниты. У него был тот же аккуратный нос и крупная верхняя губа. Но рот его казался больше, и улыбка выглядела более лихой и даже слишком чувственной.

Он меня поцеловал и заявил:

– Я тебя не обнимаю, потому что боюсь испачкать.

На нем была синяя форма механика, вся в масляных разводах, его руки были черными. Затем, словно спохватившись, парень добавил:

– Извини, я – Рикки.

– Очень приятно. Фрида.

– Знаю. Фрида как «Фа фридда ин монтанья» ⁶?

Рикки ушел в душ. Когда он появился на кухне, сальсичча уже шипела на сковородке. За Рикки тянулся шлейф пряного запаха лосьона после бритья. Он переоделся в атласную рубашку нежно-розового цвета, его волосы были смазаны гелем, в ухе поблескивала серебряная серьга.

– Мама, ты не видела мои солнечные очки? – спросил Рикки. – Новые, которые мне Федерика подарила на день рождения?

– Ты сразу уходишь?

– Еще чего. Сначала поем.

Мы сели за стол. Сальсичча оказалось сочной, фриарелли – острыми, хлеб – хрустящим. Анита ела сосредоточенно, но нехотя, словно жевать – скучная ежедневная обязанность, которую надо поскорее выполнить. А может, чувство вины портило ей удовольствие? В самом деле, она бормотала про себя:

– Завтра снова сажусь на диету.

А Рикки ел, как положено молодому мужчине, который весь день работал в автомастерской. Он подобрал хлебом соус и снова спросил про очки.

– Откуда мне знать, куда ты их положил? – ответила Анита.

– Ты поняла, какие очки я имею в виду? Которые стоят семнадцать с половиной тысяч лир? – уточнил Рикки, нарочито отчетливо произнося стоимость.

Мать ответила ему на правильном итальянском, словно воспитательница в детском саду:

– Риккардо, я сейчас тебе кое-что объясню. У меня есть солнечные очки, за которые я заплатила три тысячи лир из своего кармана. И я их берегу. Когда ты закончишь стажировку и станешь зарабатывать достаточно, чтобы самостоятельно купить очки, а не принять их в подарок от своей девушки, – вот тогда ты сможешь позволить себе их потерять.

– Да я знаю, как ты убираешь квартиру, – заявил Рикки частично на диалекте, но я уловила общий смысл. – Все вверх дном в доме переворачиваешь.

– Тогда давай ты будешь застилать кровати, мыть пол и готовить, а я поеду отдыхать на Ибицу.

Рикки презрительно скривил губы, но на его лице проступила нежность. Просто Салли подошла к нему в надежде получить кусочек сальсиччи.

– Эта хитрюга всегда голодная, – пробормотал Рикки сквозь зубы, пытаясь скрыть очевидную любовь к собаке.

Он дал Салли кусочек.

– Ты моя красавица! – Я была поражена, как быстро менялось выражение лица Рикки. Так же как у матери: непонимание вмиг превращается в гнев, а гнев – в веселье.

Я вспомнила шесть или семь театральных японских масок, которые висели на стене столовой моего родного дома. Одна маска изображала ярость, другая – удивление, третья – горе и так далее. Под сенью этих сильных эмоций моя мама придумывала молитвы перед едой. Она произносила вполголоса и с закрытыми глазами: «Возблагодарим нашу прекрасную планету за изобилие на богато накрытом столе. Бесконечна наша благодарность солнцу, дождю и земле за то, что они родили эту чистую и питательную еду». Каждый день мама говорила примерно одно и то же, хотя это она готовила ужин и подавала его на керамических тарелках, расписанных вручную в стиле раку ⁷.

Что мой отчим говорил после этой молитвы по-японски, мне так и не удалось узнать. Однако последнее слово должно было остаться за ним. Потому что он иммигрировал в США уже взрослым, и меняться ему было слишком поздно. Пришлось моей маме научиться пользоваться палочками для еды и укоротить ножки стола. Отчим был гуру правильного буддийского питания. Многие его последователи вылечились от рака. Ремиссия наступала только благодаря тому, что женщины впадали в транс от его слов, произнесенных отчетливым нежным голосом. Сидя на полу, положив руки на колени и поджав под себя ноги, я и моя сводная сестра ждали, когда мама закончит молитву. Мы с вожделением смотрели на дымящиеся плошки с мисо супом, тофу и жареным бурым рисом. Веганская диета никогда не позволяла нам наесться досыта.

Пока мама читала молитву, я иногда рассматривала бамбук, росший в саду за стеклянной дверью, или маски за спиной моей сводной сестры. Эти маски походили на сестру, но лишь наполовину. Я обнаружила это однажды, когда она пришла в мою комнату и попросила нарисовать ее портрет. Внимательно разглядывая лицо сводной сестры, я заметила, что только один ее глаз большой и круглый. Он достался ей от матери-американки, от которой она сбежала, как только стала подростком. Даже нос, возвышающийся над изогнутыми в полуулыбке сжатыми губами, был английским только наполовину. Я взяла лист бумаги и прикрыла им левую сторону портрета. Так сестра стала похожа на множество других девочек из города Нейпервилл в штате Иллинойс.

– Смотри, так и не скажешь, что твой папа – японец.

– Да? – Сестра подошла ко мне.

– Да, но смотри.

Я прикрыла бумагой другую сторону портрета. Тут же стало заметно, что у девочки более продолговатый разрез глаз, ноздря чуть шире, линия рта загадочна.

– А так ты похожа на гейшу.

Сестра помрачнела – не знаю, расстроило ли ее сходство с отцом или с матерью. А может, все дело было в асимметрии, которая, кажется, есть у нас всех, но на ее лице оказалась слишком явной…

Рикки встал из-за стола.

– Ну что, ты не видела очки? Я оставил их здесь, на полке, рядом с ключами.

– Зачем тебе солнечные очки, уже темно.

– Нужны, и все.

– И с кем ты встречаешься? Очень надеюсь, что с Федерикой.

– Не лезь не в свое дело, – Рикки взял ключи, послал мне воздушный поцелуй и спросил: – Фрида, у вас тоже мамы такие?

Не дожидаясь ответа, он вышел, хлопнув дверью. Диалог Аниты с сыном выбил меня из колеи. Почти все время я рассматривала цветочный узор на скатерти, который постепенно покрывался крошками и брызгами масла. Острые ремарки разговора, окрашенные сарказмом и неаполитанским диалектом, пролетали над моей головой, словно стрелы. Я боялась, что если подниму глаза, то мать и сын попытаются втянуть меня в спор. И правда, стоило мне встретиться взглядом с Анитой, та как будто хотела, чтобы я высказалась и поддержала ее точку зрения. Может, она научит меня ругаться, так же как научила Рикки стремительно менять выражения лица, словно маски Но ⁸? Я совсем не хотела ругаться, поэтому просто ужинала. Желтые цветки фриарелли оказались не такими горькими, как я думала. Я сжевала их вместе с остальной едой, почти не заметив.

Мы начали убирать со стола.

– Так и не скажешь, но мы с Риккардо очень похожи, – говорила мне Анита. – Он такой же, как я. Может раскричаться из-за пустяка, но тут же остывает.

– Но он ушел, ударив дверью.

– Надо говорить «хлопнув». Он не рассердился по-настоящему. Рикки эмоциональный и никогда не сожалеет о прошлом. Это для него слишком философское занятие.

– А Умберто?

– Умберто думает, что достаточно прочитать пару книг по философии, чтоб стать философом. Он не понимает, что для этого надо прожить настоящую жизнь, ошибаться и учиться на этих ошибках.

* * *

Позже Анита позвала меня к себе в комнату. Она сидела на двуспальной кровати, на нее падал свет ночника на столике. Без косметики, в хлопковой белой ночной рубашке, которая подчеркивала загар, Анита казалась гораздо моложе. О возрасте напоминал только кроссворд у нее на коленях и очки для чтения.

– Ты еще не в пижаме?

– Нет, я не до конца разобрала свои вещи.

– Ты положила одежду в ящики, как я тебе объяснила? Рубашки в один ящик, белье в другой?

– Да, более-менее.

– Молодец. – Она напомнила мне: – Завтра поедем на рынок в Граньяно покупать тебе шлепанцы.

Значит, Анита позвала меня к себе просто так. Может, ей хотелось поговорить. Ее светлые волосы выделялись на фоне черного лакированного изголовья. Над кроватью висел образ Девы Марии. Картина была нечеткой, написанной в коричневых и бронзовых тонах, напоминала офорт на пожелтевшем пергаменте. Даже Младенца на руках Девы Марии не было. Но все равно ощущалось, что это именно Мадонна. Ее взгляд был полон боли и умиротворения. Словно она смирилась, приняла ношу древней, общей, безликой боли. От покрова Марии исходили позолоченные лучи, но она не смотрела в небо. Она смотрела вниз, на землю. Вокруг рамы картины по стене шли глубокие трещины, оставленные землетрясением: они тянулись с потолка, напоминая стрелы.

– Если будет хорошая погода, еще и на пляж сходим. Я как раз в субботу не работаю. А если нет, прокатимся в Кастелламмаре.

– Хорошо. Спасибо, Анита.

Упоминание о море меня обрадовало. Надеюсь, Анита не обидится за то, что я еще не называю ее мама Анита.

– Там на горе есть замок, поэтому город и называется Кастелламмаре-ди-Стабия ⁹. Замок очень красивый, но осмотреть его можно только внешне, это частные владения. На самом деле в Кастелламмаре есть еще один замок, однако он совсем в руинах.

Я чувствовала, что Аните хотелось подольше поболтать со мной, может, усадить на кровать рядом. Но у меня был длинный, невероятно длинный день, и больше всего на свете я хотела пойти в свою комнату. Вместо этого, сделав несколько шагов к двери, я неожиданно для себя спросила:

– А ты… с Церковью?

– В каком смысле?

– Не знаю… Ты часть общины, ходишь на мессу, вот это все?

– Нет, с тех пор как я развелась, я не имею права исповедоваться, мне не дают разрешение причащаться. А почему ты спрашиваешь? Ты ходишь в церковь?

– Нет. – Кажется, Анита почувствовала облегчение. – Но тогда почему у тебя эта картина?

– Вот эта? А что? Церковь – это одно, а Мадонна – другое.

У себя в комнате я разделась и заметила свое отражение в зеркале на двери. Смотреть особо было не на что. Белые трусы чуть пузырились на узких бедрах. Живот слегка вздулся – без сомнения, дело было в хлебе, масле и абрикосовом варенье в Колле-ди-Тора. В Италии они подавались на обычный завтрак, но для меня хлеб, масло и варенье казались божественным вмешательством, сладким грехом, самым лучшим грехом на свете. Может, мне тоже надо было посидеть на диете, но я никогда на ней не сидела, даже не знала, как это делают.

Все мои округлости – в неправильных местах. Это было тело девочки, а не девушки. Оно подчеркивало мою незрелость. В моей душе был изъян, она вынуждена была обитать в моем теле и поэтому оказалась неспособной рисковать, расти, цвести. Может, единственное, что оправдывало мое тело, – маленькие розочки сосков. А моя маленькая грудь только острее давала мне почувствовать собственную наготу. Ее подчеркивал контраст между уязвимой белизной груди и загорелыми руками и животом. Моя грудь никогда не видела света солнца.

Я вспомнила немок в озере, как их длинные тела раскинулись звездочками на поверхности воды. В доме были только общие душевые и не имелось нагревателя, поэтому поначалу мы мылись в купальниках в теплой и мягкой озерной воде. Но как-то на нас накричали за то, что своими шампунями мы наверняка отравили кучу невидимых рыб, – мне было ужасно стыдно. После этого мы мылись дома, грея воду в кастрюле.

Немки же мылись голышом под открытыми душевыми лейками, которые торчали из стены дома, примыкающей к саду. Вода из них шла ледяная, но у немок, наверное, была горячая кровь, им было все нипочем. Девушки поднимали мускулистые руки, чтобы сполоснуть светлые волосы, которые от пены казались почти зелеными. Их пышные груди покрывала обильная пена и ледяные капли. Я старалась особо на них не пялиться, потому что стеснялась и потому что надо было подать хороший пример немногочисленным мужчинам в доме. Думаю, что на самом деле им тоже было неловко, даже Хесусу. А вот местных мужчин эти купания не смущали, скорее наоборот. Из нашего сада была видна главная улица Колле-ди-Тора. Не раз мне казалось, что кто-то подглядывает за нагими девушками сквозь блестящую листву и висящие на деревьях круглые плоды.

Я надела пижаму и выключила свет. Вдруг эти три места – Колле-ди-Тора, Нейпервилл, Кастелламмаре – показались мне настолько разными, словно их разделяет не только пространство, но и время. Как будто города принадлежат трем разным измерениям, никак не связанным друг с другом. Не верится, что можно сесть на самолет или поезд и перебраться из одного города в другой. Мест, которые я покинула, больше не существовало, подобно пейзажу, исчезающему за спиной путешественника. Каждое место ускользало от меня, и мне его было не ухватить. Но может, я этого и не хотела.