Глава 1.
Мертвый дом
Если лететь на Камчатку из Петербурга или другого западного русского города, придется пересечь ее всю; некоторые говорят, что это неудобно, но ведь есть и на что поглазеть. Правда, для этого требуется хорошая погода, которая в тех краях бывает нечасто, да еще чтобы место продали не какое-нибудь, а возле иллюминатора. Зато уж если повезет, редко кто останется недовольным: разве что старые брюзги, которые и на самом смешном фильме умудряются делать кислую мину, и сам Бог не скажет, как у них это получается. Западный берег Камчатки, который омывает студеное Охотское море, плоский и болотистый, но он таков лишь затем, чтобы сильней оттенить красоту вырастающего за ним Срединного хребта. Горы эти проходят через весь гигантский полуостров, от севера и до юга; они совсем юные и, пожалуй, даже не помнят некогда бродивших по земле огромных ящеров. Гордые своей силой и молодостью, они то грозно вздрогнут, и тогда по телевизору говорят об очередном землетрясении, то с грохотом выбросят высоко в небо серую тучу пепла, а по их склонам изольется огненная лава, подобно жидкому металлу; свысока смотрят они на древний Урал, пусть тот и богаче недрами. Самолет летит дальше, и вот под крылом уже река Камчатка, давшая название всему этому краю. Весной и летом она вся бурлит от входящего в нее лосося, и тогда на ее берегах во множестве собираются медведи на пир и провожают самолет удивленными глазами. Пилотам нет до них дела; вскоре показываются уже другие горы, выходящие к Тихому океану, и среди них выделяются Ключевская, Кроноцкая и Корякская Сопки; словно три богатыря, стоят они у восточного рубежа России. Недалеко и знаменитая Долина гейзеров, где прямо из земли бьют термальные источники, покрытые паром; некоторые из них так горячи, что в них можно сварить яйцо всмятку. А вот и Авачинская бухта – конечная цель путешествия; на ее берегу стоит Петропавловск-Камчатский – центр всего края. В 1854 году храбрые русские моряки разгромили здесь англо-французский десант; с тех пор, говорят, неупокоенные души англичан и французов скитаются вдоль берега, в скалах, протяжным стоном пугая морских птиц.
Тодик очень давно слыхал эту легенду, но не рассказывал о ней даже Морти: друг ведь мог разуверить его, а кому же охота быть разуверенным? Призвать в свидетели птиц Тодик тоже не мог, хоть и пытался их расспросить: чайки чересчур суетливы и, не дослышав вопроса, улетают в море за рыбой, а если и ответят что-то, так галдят, что ни слова не разберешь. Так ничего и не вышло у Тодика с этой затеей; он, впрочем, не слишком-то и огорчался, а в столь солнечный и тихий день, как сегодня, ему и подавно не хотелось переживать о чем-либо. По мольбам туристов Бог посылает такие дни, думал Тодик, а больше он ни о чем не думал: он ждал того, что произойдет на земле, но смотрел в небо – светлое, родное, бесконечное. Вдруг что-то мелькнуло перед его взором; мальчик скосил глаза и тотчас ощутил на своем лице приятный холод.
«Снег? Откуда?»
Снежинка, которая таяла на самом кончике его носа, молчала; вслед за ней опустилась вторая, затем третья, четвертая, пятая. Тодик принялся считать их: ему казалось, что снежинки пришли к нему в гости, и было радостно, что гостей так много. Сперва Тодик считал про себя, но затем его губы непроизвольно начали шевелиться: «Двенадцатая… Тринадцатая… Четырнадцатая… Пятнадцатая…»
– Стопятисотая!
Тодик не успел дернуться: кто-то, подлетев сзади, обхватил его одной рукой, а чья-то мягкая ладонь закрыла лицо, отчего все сразу исчезло – и небо, и солнце, и снежинки.
Тодик рванулся:
– Пусти!
– Загадку прежде отгадай!
– Какую еще загадку?
– Когда снег при солнце бывает?
Секунд десять Тодик размышлял, потом сдался:
– Ну не знаю я!..
– Дурачок! Когда надо, чтобы кто-нибудь этому радовался!
– Ух ты! А ведь и правда! – Тодик открыл глаза и прямо перед собой увидел смеющееся лицо товарища.
– Морти! Напугал ты меня…
– А ты думал, тебя бес в объятиях держит?
– Тут на всякое подумаешь, когда ты подкрадешься тихой сапой… Слушай, Морти, – Тодик перевернулся кверху спиной и показал рукою куда-то вниз, – вон тот гейзер через час начнет фонтанировать. Давай вместе посмотрим, как он извергается. Вдвоем интереснее!
– А ты почем знаешь, что через час? В будущее заглядывал?
– Немножко…
– Вот по хроносканеру и посмотришь. Или вообще по телику.
– Так никакого же удовольствия…
– А придется… Слушай, Тодька, – голос Морти вдруг стал серьезен, – я ведь здесь не просто так, а по делу…
Тодик вздрогнул:
– Откровение?
Морти пожал плечами:
– Как обычно… Плод Господень дозрел – значит, срезать надо.
– А где он?
– Там. – Морти взглядом показал направление.
– И далеко?
– Через весь континент. – Тодик понял по голосу друга, что он не шутит.
– Ой…
– Кто ж виноват, что ты в такую глухомань забрался? Ладно, подхвачу тебя снизу, если совсем из сил выбьешься.
– А петь ты будешь или я?
– В прошлый раз я пел, теперь вроде бы твоя очередь… Впрочем, на месте разберемся.
Морти и Тодик взмыли вверх, держа курс на Охотское море, еще покрытое льдом; его мальчики пересекли быстро. За морем на тысячи километров шла тайга; после долгой, суровой зимы она потихоньку оттаивала, но казалась совсем еще мертвой. Ни единой птицы не было в воздухе, и только большой ворон, хозяин этих мест, тяжело поднимался над стеной бескрайнего леса. Заметив его, Морти крикнул:
– Эй, приятель, здравствуй!
– Зря ты, – негромко вымолвил Тодик. – Сейчас увяжется за нами…
– Увяжется – оторвемся: не беда!
Тем временем ворон и впрямь сильнее замахал крыльями и полетел к ребятам:
– Утр-речка, утр-речка!
– Как дела, разбойник? – спросил Морти.
– Пар-ршиво! Супр-руга, кар-рга стар-рая, всю плешь пр-роклевала: р-ребятишки жр-рать пр-росят, все кор-рму да кор-рму! – Ворон чуть-чуть обогнал мальчиков и заискивающе посмотрел Морти прямо в глаза.
– На чужой кар-равай клюв не р-разевай! – передразнил ворона Морти, подражая его карканью. – Надеешься, что мы тебя наведем на поживу? Да ведь там, куда мы держим путь, свои вороны имеются. Или думаешь, их птенцам есть не надо? Давай, Тодька, ходу! И не ной: тебе разминка полезна, а то у тебя уже складка образовалась на кое-каком месте!
Тодик смущенно обернулся и оглядел себя:
– Врешь ты все, Морти! Ничего там нет…
– А вот теперь есть! – И прежде чем Тодик опомнился, он ощутил резкую боль пониже спины.
– Ай, Морти! Зачем щиплешься?
– Что, хочешь меня в ответ ущипнуть? Догони сначала!
– Ах ты! – Тодика охватило безудержное веселье, и он устремился вслед за вырвавшимся вперед товарищем. Старый ворон проводил их взглядом, затем недовольно каркнул в последний раз и воротился к пристойному для себя делу: разыскивать пищу для своих голодных детишек.
* * *
Тодик и Морти держали курс на юго-запад; долгая дорога притомила их, и они уже не пересмеивались. Теперь под их крыльями расстилалась вместо тайги степь, а над степью висели свинцово-сизые облака, и казалось, что ночь опустилась на землю раньше времени. Точно так же, как почти ничего не видел глаз, почти ничего не слышало ухо, и странно было ощущать подобную тишину в этой степи, где, как прекрасно знали ребята, жило много людей, стояли большие города и работали шахты. Теперь же лишь откуда-то издалека доносились редкие взрывы, но это был не шум горных работ, а что-то совершенно другое.
Морти замедлил полет и принялся кружить, как это обычно делают грифы; Тодик напряженно следил за товарищем. Поиски продолжались недолго: минуты через три Морти заскользил вниз. Тодик полетел за ним, к небольшому хутору, или, точнее, тому, что от него осталось, поскольку часть дома была разрушена, а все остальное, видимо, стало жертвой начавшегося пожара. Влетев в разбитое окно, чему не помешали и решетки, мальчики увидели следующую картину. Хоть дом и устоял в огне, изнутри он выгорел практически весь; смрад висел нестерпимый; возле стены съежилось несколько черных фигур, которые, очевидно, были когда-то людьми, но сейчас напоминали скорее плохо сделанные обезьяньи чучела. Фигуры эти воняли сильнее, чем что-либо другое в этой комнате, а те из них, у кого еще оставались руки, держали их перед собою, словно пытаясь заслониться от какой-то страшной и неминучей беды. Лицо Морти сделалось мрачнее, чем тучи, что висели над хутором; сжав кулаки, мальчик повернулся в ту сторону, откуда послышался глухой отзвук очередного взрыва, и процедил:
– Скоты! Живьем бы у них душу из тела вырвать!
– Морти, не надо, – робко произнес Тодик. – Они, быть может, и не хотели: случайно так получилось. У нас ведь тоже не всегда все хорошо выходит…
– «Не всегда хорошо выходит!» – передразнил его Морти. – Знаешь, Тодька: если еще будешь их защищать, по загривку схлопочешь! Пошли дальше: тут одни трупы, и здесь нам делать нечего.
Морти был прав, и ребята, покинув комнату, очутились в коридоре, столь же обгорелом и зловонном. Они уже хотели разделиться, чтобы побыстрее обыскать весь дом, как Морти вдруг поднял палец:
– Тс-с, Тодька! Слышишь?
В дальнем конце коридора темнела приоткрытая дверь, на которой Тодик разглядел нарисованного бельчонка и догадался, что она ведет в детскую. Рядом виднелись и остатки мишуры: наверное, пожар начался, когда хозяева готовились к какому-то празднику. Из-за двери доносились тихие всхлипывания; Морти и Тодик подошли и заглянули внутрь. Прямо напротив двери, на полу лежала девочка; казалось, ей было столько же лет, сколько и ребятам. С какой-то тревогой смотрела она на нежданных гостей, но, судя по всему, их не видела, поскольку не попыталась ни застонать, ни пошевелиться. Рядом с ней, по щиколотку в красноватой жиже, стоял незнакомый мальчик; кулаком он утирал слезы, а его большие белые крылья бессильно поникли до самого пола, будто одрябнув, как широкие листья в засуху. Морти подошел к нему совсем близко и окликнул:
– Брат! Прости, не знаю, как тебя звать…
Мальчик резко выпрямился; в его глазах по-прежнему стояли слезы, но сейчас сверкнул и гнев, и он крикнул:
– Убирайтесь вон, чернокрылые!
Морти опешил, но почти сразу пришел в себя:
– Не дури!
– Вас сюда никто не звал!
– Мы посланы Богом забрать у нее душу!
– Она будет жить!
– Жить? Ты вообще видел, что у нее с ногами?
– Живут и без ног!
– И ты думаешь, она долго протянет?
– Ее спасут! Скоро здесь будут люди! Смотри!.. – Мальчик очертил пальцем круг в воздухе, и тотчас на этом месте появился диск; он ярко переливался всеми цветами радуги, как игрушки, которые в парке продают маленьким детям.
– Да? А у меня по-другому показывает… – Морти повернулся к товарищу. – Тодька, дай-ка сюда твой хроносканер!
– Зачем?
– Дай, раз говорю! Нужно!
Тодик повиновался. С полминуты Морти сверял показания.
– Ну, как я и думал! Заранее испортил свой прибор и думал всех нас обмануть. Мошенник!
– Сами вы мошенники! Она вырастет и станет взрослой. Встретит хорошего человека, которому наплевать, может она ходить или нет. У них родятся дети, и я буду охранять их счастье. Я вам ее не отдам!
– Драться хочешь?
– Морти, стой! Не надо… – Тодик приблизился к белокрылому мальчишке и серьезно, по-взрослому посмотрел ему прямо в лицо:
– Ты ведь не хуже нас знаешь, что все это неправда?
– Замолчи!..
– Никого она больше здесь не встретит. И никого не родит!.. Просто тебе жалко расставаться с нею. Хочешь урвать хотя бы несколько минут! Но прах возвращается к праху – помнишь, как нас учили? А души, если чисты, наполняют Божьи закрома. У ней душа чистая, и это лишь благодаря тебе. Ты хорошо справился: знаешь, я тебе даже немного завидую…
Белокрылый мальчик судорожно сглотнул; внутри него словно что-то надломилось, и он уткнулся горячим, мокрым лицом в голое плечо Тодика:
– Я всегда хотел иметь сестренку!.. Поэтому, когда стал ее хранителем, чувствовал себя самым счастливым на всем свете. А она стала для меня сестрой!.. И даже больше! Думал, проведу с нею еще много лет. А теперь меня прикрепят к другому человеку, и я никогда ее не увижу! Вам этого не понять!..
– Скорее всего, ты прав, – не сразу ответил Тодик. – Полностью понять тебя я не смогу. И Морти не сможет… А вот моя мама – она бы, наверное, поняла…
– Твоя мама?
– Она держалась почти до конца. И лишь когда гроб стали опускать, я услышал ее крик: «Не отнимайте его у меня! Подождите!» Двое мужчин держали ее – один за левую руку, другой за правую, – а она все рвалась и кричала… Хотя, если так рассудить, зачем? От меня, мертвого, все равно дома не было бы никакого проку!.. Хочешь, поплачем вместе, если тебе от этого станет легче? Я не за компанию – мне самому грустно… – Последние слова Тодик произнес дрогнувшим голосом, будто и впрямь готов был вот-вот разреветься. – Только давай недолго – она ведь мучается…
Мальчик с белыми крыльями медленно поднял голову, затем перевел взгляд с Тодика на Морти, который стоял чуть поодаль, и тихо произнес:
– Простите, чернокрылые братья! Позаботьтесь о ней…
Он опустился на колени и поцеловал девочку в лоб – по обычаю братьев-хранителей, когда они навсегда оставляют подопечного. После этого мальчик взмахнул крыльями и покинул дом, где ему нечего было больше делать. Морти шмыгнул носом и принялся как-то очень внимательно разглядывать закопченную стену, будто надеялся что-то прочитать на ней; заметив это, Тодик шагнул к товарищу и взял его за руку, но Морти резко развернулся:
– Пустое, Тодька! Ты – молодец!.. Давай уже закончим!
– Давай! Я спою ей самую лучшую песню, какую только знаю!
Тодик сложил руки крестообразно на груди, приподнялся на цыпочки и раскинул свои широкие черные крылья; еще миг – и он завис в воздухе, не поднимаясь, впрочем, высоко. Летать в комнате было не так удобно, как прежде над тайгой или степью, но Тодик уже привык к подобным мелочам и не обращал на них внимания. Через секунду раздался его звонкий голос:
Ночь ушла – приходит день,
Исчезает злая тень.
Добрым людям на земле
Не блуждать уже во мгле!
Терпеливых ждет награда,
И душа, как прежде, рада
Вслед за Господом идти
По заветному пути…
Тодик продолжал петь; он был настолько сосредоточен, что даже не смотрел на девочку. Но если бы он кинул на нее взгляд, то заметил бы, что ее дыхание мало-помалу делается более ровным и спокойным, словно не было уже ни боли, ни испуга, и вот наконец девочка улыбнулась, как улыбаются дети, когда мать укутывает их на ночь одеялом и желает добрых снов. Морти тем временем сделал движение пальцами, точно хотел зажать что-то в кулак, и тут же на его ладони возникла круглая печать, на которой была изображена Адамова голова – давний символ смерти и бесстрашия человека перед ее лицом. Печать эту Морти прижал ко лбу девочки, и вокруг ее головы появился зеленоватый ореол, видимый только Господу и его слугам; оттенок его был настолько чист, что его не смог бы воспроизвести ни один художник. Сияние расширялось, и вот оно охватило девочку уже целиком, охватило и самого Морти. Мальчик увидел, что он стоит на узкой тропке, которая вилась меж двух полей, причем справа росла густая пшеница, а слева склонялись набитые зернами подсолнухи. Морти двинулся вперед, иногда огладываясь по сторонам: хотя он и не очень боялся повстречать здесь бесов, предосторожность все-таки не была лишней. Ласковый южный ветерок трепал волосы у него на макушке, шелестел в залитой солнцем ниве, и, кроме этого перешептывания колосьев да песни Тодика, которая лилась будто бы с небес, никаких звуков больше не было. Но вдруг Тодик сбился с ритма, точно поперхнувшись; вероятно, он перестарался и попробовал взять слишком высокую ноту. Тотчас контуры всех предметов начали искажаться, темнеть, становиться такими же уродливыми, как безжизненные людские тела в опустошенной огнем комнате. Морти почудилось, что он очутился внутри какого-то ночного кошмара, когда не видать дороги и непонятно, куда же дальше идти.
– Тодька! Фальшивишь! – крикнул он.
Страшные образы исчезли: видимо, Тодик услышал товарища или сам понял свою ошибку и впредь ее не повторял. Морти продолжил путь; тропа завернула в палисадник и уперлась в крыльцо какого-то дома. Мальчик быстро сообразил, что это – тот самый дом, который он видел сегодня с воздуха, но теперь он был чистый, светлый, и внутри него раздавались веселые голоса и смех. Окно слева было распахнуто; заглянув туда, Морти увидел большую комнату, где собралось много нарядных людей. Одни из них уже сидели за длинным столом, на котором стоял торт с воткнутыми в него свечами, другие стояли рядом и оживленно болтали между собою. Морти толкнул входную дверь; казалось, он вошел невидимкой, потому что никто из присутствующих не обратил на него внимания. Впрочем, Морти и сам не желал его привлекать: он спешил в конец коридора, к двери с изображенным на ней бельчонком. Отворять ее не пришлось: навстречу вышла девочка; с удивлением, но без боязни она разглядывала незнакомого мальчугана, чуть склонив головку набок.
– Кто ты? – спросила она. – Тебя пригласила мама, ты принес мне подарок?
– Аминь! – произнес Морти.
Фигурка девочки начала растворяться в воздухе перед его глазами, как бесследно пропадает пустынный мираж. Вот она и совсем уже исчезла, и лишь на том месте, где должно было находиться ее сердце, возник ярко сияющий комочек; он пульсировал, будто живой. Морти бережно взял его в ладони; комочек был настолько горячим, что пришлось совершить над собою усилие, чтобы его не выронить. Подняв глаза, Морти вновь увидел Тодика, а рядом, в кровавой, дурно пахнущей луже, – мертвую девочку; она по-прежнему улыбалась, и ничто уже не могло стереть эту улыбку с ее лица.
– Все, Тодька! Полетели! – шепнул Морти. – Нет, не назад, через крышу: она не должна видеть то, что видели мы.
Двое чернокрылых мальчишек взмыли вверх, вознося юную душу в жилище Бога, где ей пристойно было находиться. Теперь ее держал Тодик, чтобы Морти мог немного передохнуть. Тучи сгустились еще больше, и из них на землю упали первые тяжелые капли, словно требовалось омыть ее после совершенных на ней грехов. Надвигалась и гроза, нередкая в тех местах весною. Морти и Тодик видели, что она приближается, но отнеслись к этому спокойно: проводя почти все время в воздухе, они разучились ее бояться, так же, как ребенок, выросший на железнодорожной станции, не боится стука поездов. Поэтому Тодик не придал значения тому, что при первом, еще далеком раскате душа девочки сильнее прижалась к его пальцам, будто умоляя защитить ее. Когда же удар грома раздался совсем рядом, Тодик в ужасе почувствовал, что в его руке больше ничего нет. Душа, которую он нес, выскользнула и теперь летела вниз, к разверзающейся до самых облаков темной бездне; камень не мог бы падать быстрее.
Морти сразу обо всем догадался.
– Что ты наделал, Тодька! – крикнул он.
В следующее мгновение Морти понял, что друг его уже не слышит: сложив крылья, Тодик устремился за крохотным светящимся шариком, похожим на сорвавшуюся с неба звезду, глядя на которую люди обычно загадывают желание. Безжалостная, истерзанная войной и напоенная скорбью земля приближалась; она уже готова была поглотить душу девочки, и Тодик, изо всех сил вытянув руки, в отчаянии осознавал, что не успевает. Вдруг перед его носом возникла длинная оскаленная пасть, и мальчик каким-то чудом не врезался в нее. Тодик резко затормозил; прямо на него уставилась черная звериная морда с большими желтыми глазами. Мальчик подумал, что это какое-то чудовище из преисподней, и что есть мочи завопил:
– Она моя, не отдам! Ни за что не отдам!
И тут он услышал хриплый голос, похожий на ворчание собаки:
– Да не верещи, никуда я не собираюсь ее утаскивать! Дай только отогрею малость: она, бедняжка, совсем захолодала!
– Брат Анубис! – с радостью воскликнул Тодик.
Странное существо распахнуло крылья, и на его покрытой густой шерстью груди мальчик увидел спасенную душу девочки. Похоже, последние несколько минут и впрямь были для нее нелегким испытанием: теперь она уже не сияла, как прежде, да и сам свет стал какой-то мертвенно-бледный.
– Ты как здесь оказался?
– Пролетал из Египта по своим делам… Знаешь, пирамиды чем-то похожи на вулканы. – Псоглавец осклабился: он, очевидно, был в курсе, где Тодик любит проводить время.
– У, Тодька, раззява! – Подлетевший Морти щелкнул товарища по затылку, но не больно, поскольку увидел, что все обошлось.
– Ее ведь взрывом убило? – спросил Анубис.
– Да.
– Тогда понятно, почему она так напугалась грома. Держите вашу беглянку да смотрите, впредь не упускайте ее, а то мне подбирать за вами – тоже невелика слава…
– Ну, спасибо, Анубис! Даст Бог, сочтемся! – промолвил Морти.
Тодик робко, словно еще не веря, принял от Анубиса душу девочки. На сей раз он прижал ее к себе и почувствовал, как по всему телу разливается приятное тепло: видимо, девочка простила его и поняла, что бояться больше нечего. Многое подумалось Анубису в тот момент и о многом вспомнилось, но он был от природы не очень-то болтлив и потому промолчал. Он лишь смотрел своими добрыми собачьими глазами, как ребята набирают высоту; их сегодняшнее дело было еще не окончено, но ничто уже не могло им помешать.
Глава 2.
Навсегда вместе
В самой смерти есть жизнь: так на голых скалах кое-где пробивается трава, а широкая река пересекает бесплодную пустыню. Целая страна существует благодаря этой реке уже не одно тысячелетие. Много воды утекло за столь долгий срок в теплое синее море, которое плещется у северных рубежей этой страны, и в самой стране многое изменилось с тех пор, когда там впервые поселились люди. Другой теперь уже там язык, и вера другая, но по-прежнему крестьянин выходит в поле с тяжелым плугом и мольбой о добром урожае, а усталый путник находит отдых в тени колючей пальмы, под ее широкими листьями. И, конечно, как и раньше, по улицам городов и деревень бегают мальчишки, чьи лица обожжены солнцем, а босые ноги покрыты пылью. Счастливы те из них, у кого есть родители, но хуже приходится тому, кто вынужден есть сиротский хлеб, а он горек, словно полынь, растущая на солончаках.
Маленький Авимелех, которого все знакомые звали просто Ави, иного хлеба не знал. Родителей Ави, когда ему не было еще и двух недель, согласно царскому указу угнали на работу вверх по реке, к порогам, а самого мальчика собирались убить, чтобы в дороге не был обузой. Ави укрыл дядя Мадай, который держал гончарную мастерскую и ссужал всем желающим деньги под небольшой процент; стражникам он солгал, что ребенок родился мертвым. Когда Ави немного подрос, он захотел найти своих родителей, но дядя Мадай сказал, чтобы мальчик выкинул это из головы, а один умный человек, умевший гадать по полету коршунов, заверил Ави, что его родителей уже нет в живых; из жалости к мальчику он не взял денег за свое пророчество. Дядя Мадай слыл человеком порядочным, но мало от него Ави видел ласки, а зачастую приходилось терпеть и побои. Еще хуже стало, когда дядя Мадай пристрастился к ячменному пиву; несмотря на всю помощь Ави, кувшины из дядиных рук выходили уже не те, что прежде, на базаре смеялись над ними, и в дом пришла бедность. К несчастью, и само пиво вздорожало, поскольку год выдался неурожайным, и потому дядя Мадай занимал все больше денег у храма, который стоял недалеко от мастерской.
И вот однажды в мастерскую вошел жрец с выбритой налысо головой и длинным свитком в руках; за ним следовали два храмовых раба. В свитке было написано, какая именно ссуда была выдана дяде Мадаю и в какой день; жрец вслух прочитал все, ничего не пропуская, а затем объявил, что дядя Мадай обязан отработать долг в принадлежащих храму каменоломнях, откуда мало кто возвращался живым. Далее жрец еще спросил, намерен ли дядя Мадай что-нибудь сказать в свое оправдание; дядя ничего не ответил, потому что был пьян. Рабы схватили его за руки и выволокли из гончарни; больше Ави дядю не видел. Самого Ави не тронули, потому что он не годился для тяжелой работы, но мальчик оказался без крыши над головой: мастерскую храм отобрал в свою пользу. Ави не позволили даже переночевать у ее порога, и мальчик ушел в ту часть города, где собирался обездоленный люд. Потянулось голодное и полное превратностей время. Иногда Ави удавалось сплести из прибрежного камыша простую обувь или неуклюжую корзину и потом задешево продать: этим ремеслом он отчасти овладел, еще живя у дяди, и теперь оно пригодилось. В другие, менее счастливые дни, он просил милостыню; по злой насмешке судьбы, больше всего подавали на ступенях именно того храма, из-за которого Ави некогда сделался во второй раз сиротою. Друзей у Ави не было: другие мальчишки, чья кожа была смуглее, а речь – правильнее, сторонились его, а когда он пытался приблизиться к ним, бросали в него камни. Поэтому мальчик еще сильнее замкнулся в своем одиночестве, хотя оно тяготило его наравне с голодом и зноем.
Незаметно настал месяц мехир – единственный, когда в тех землях могут выпадать ливни. Под такой ливень и попал Ави, когда возвращался с берега реки; он бежал, накинув на голову плащ и стремясь поскорее спрятаться под каким-нибудь навесом, когда краем глаза заметил справа от себя какой-то черный комочек, копошащийся на раскисшей земле. Сколь ни был силен дождь, любопытство Ави оказалось сильнее, и, приблизившись, мальчик увидел щенка, который еле брел на подгибающихся лапах: видимо, его мать погибла, и голод выгнал его из убежища в непогоду. Щенок не испугался Ави: он доковылял до ступни мальчика и лизнул ее. Жгучая жалость охватила Ави; он завернул щенка в свой плащ и поспешил в укрытие, где мог бы обсушиться. Там Ави накормил щенка тем немногим хлебом, который у него был, и потом они оба уснули, прижавшись друг к другу. Когда Ави утром проснулся, щенок был рядом; вчера мальчик еще не знал, оставит ли щенка себе, но теперь оттолкнуть его казалось невозможным, а значит, нужно было добыть пищи на двоих. Вечером Ави вернулся; щенок встретил его, радостно повизгивая и прыгая возле его ног, и от этого у Ави стало веселее на душе. Надо было дать щенку имя, и Ави назвал его Шахор, а по-русски Черныш; щенок быстро стал отзываться на эту кличку. Так они стали жить вдвоем. Вечерами Ави любил пересказывать Чернышу историю своей недолгой, но такой трудной жизни, делиться с ним своими огорчениями и надеждами; щенок внимательно слушал, глаза у него при этом были серьезные, и Ави казалось, что Черныш его понимает. Ави был счастлив: раньше он часто молился, чтобы Господь послал ему верного друга, и вот теперь эта мечта сбылась. Так пролетели два года; Черныш превратился в молодого красивого пса; подрос и Ави, но все еще оставался мальчишкой.
И вот однажды произошло следующее. Ави шел по улице недалеко от того места, где обычно ночевал, и вдруг увидел, что навстречу ему бегут люди. Так народ обыкновенно торопится на какое-нибудь празднество, но теперь лица у всех были испуганные. Приглядевшись, Ави увидал еще и другое: следом за людьми бежала незнакомая собака. Ави растерялся: он не знал, что все это значит, и потому был сбит с ног налетевшим на него грузным лодочником с пристани. Лодочник не помог Ави подняться: он лишь громко выругался, призывая на голову мальчика проклятие всех богов, и побежал дальше. В то же мгновение Ави увидел прямо перед собою оскаленную морду, и с желтых клыков на его щеку капнула тягучая, словно камедь, слюна; такой слюны Ави прежде никогда не видел ни у людей, ни у животных. Чужая собака уже готовилась схватить Ави за горло, как вдруг неведомо откуда взявшийся Черныш налетел на нее, повалил на землю, и через несколько секунд она уже корчилась с перекушенной глоткой. На шее у Черныша алела небольшая ранка, но Черныш не обращал на это внимания; он прыгнул к Ави и принялся облизывать ему лицо. Ави смеялся, целовал и гладил своего друга, который спас ему жизнь.
Через десять дней пришла беда. Ранка, которая, казалось, уже совсем зажила, стала нестерпимо чесаться; Черныш раздирал ее опять чуть ли не до крови, но зуд не унимался. Дальше стало еще хуже: Черныш ослабел, у него начали отниматься ноги – сначала задние, потом передние, будто в его теле распространялся какой-то яд. Теперь Черныш мог только ползать, но даже это делать уже не пытался: забившись в тень, он смотрел куда-то в даль мутным, тоскливым взглядом, и лишь когда приходил Ави, едва заметно шевелил кончиком хвоста. Встревоженный Ави не понимал, что происходит; однажды он попробовал перенести Черныша на солнце, думая, что так ему станет легче, но пес огрызнулся на мальчика – первый раз в своей жизни. С тех пор Ави не пытался приподнимать Черныша и нести его куда бы то ни было: он лишь кормил и поил его, но даже это делать становилось все труднее. Черныш не отказывался совсем от воды и пищи, но и то, и другое он глотал с трудом, словно хлеб был нашпигован иголками, а вместо воды Ави предлагал ему кислоту: пса мучили жестокие спазмы, идущие, казалось, от желудка и до самого рта. Ави продал свой плащ и купил амулет, куда был вставлен засушенный листик благородного лавра; торговка на базаре уверяла, что он помогает при судорогах. Этот амулет Ави надел на шею Чернышу, но облегчения не последовало: то ли мальчика обманули, то ли амулет действовал только на людей. Ави понял, что пес умирает и что с этим ничего уже не поделаешь; с тех пор у мальчика было только одно желание – чтобы страдания Черныша поскорее прекратились. Однажды на закате, когда на небе зажглись первые звезды и среди них багровела планета Хор, Ави поднял глаза вверх и прошептал самую горячую в своей жизни молитву:
– Боже, пошли Чернышу смерть!
И слеза скатилась по его щеке.
Смерти не было – ни в этот день, ни в следующий. Ави решил, что дальше так продолжаться не может, и когда возвращался вечером в очередной раз, нес с собою вместе с хлебом еще и увесистый камень, при помощи которого надеялся прервать мучения Черныша. Хлеб этот уже не был ни куплен, ни выпрошен: Ави украл его с прилавка, когда хлебопек куда-то отлучился; видимо, в его доме произошло какое-то несчастье, поскольку оттуда раздавался громкий плач. Ави задыхался от стыда: ведь ему прежде воровать не доводилось. Но мальчик не видел другого выхода: он боялся, что, если будет голодным, то не сможет нанести задуманный удар с необходимой силой. Не один Ави – многие уличные мальчишки голодали, да и остальным приходилось несладко. Давно уже говорили о невесть откуда взявшейся саранче, о падеже скота и прочих надвинувшихся на страну бедствиях, и на этом фоне судьба Ави казалась не более чем песчинкой, которую поднимает жестокий пустынный вихрь. Сам Ави, впрочем, и не думал об этом: присев возле Черныша на корточки, он рассуждал про себя, как лучше нанести удар. Камень, который мальчик сжимал в кулаке, был неровный, и одна из его сторон образовывала острую грань. Ею, пожалуй, можно было убить сразу, но Ави боялся, что Черныш испытает слишком сильную боль. Другая, гладкая сторона, выглядела не столь пугающей, но и менее надежной. Ави не знал, что же выбрать; если бы он мог просто вынуть из Черныша душу, как извлекают зерно из колоса, то охотно отдал бы за это половину своей жизни. Чем дольше Ави вертел камень в руках, тем яснее понимал, что довершить задуманное тем или иным способом у него не хватит духу. Наконец пальцы Ави разжались, и он выронил камень, который глухо стукнулся о землю. Мальчик опустился на колени и горько заплакал.