Buch lesen: "Дочь Агриппы"

Говард Мелвин Фаст

Schriftart:

Howard Fast

AGRIPPA’S DAUGHTER

Основные действующие лица

Беренис Бесагриппа – царевна Галилеи (позднее царица Калки).

Ирод Агриппа – отец Беренис, царь Израиля.

Габо – служанка Беренис.

Ирод Калки – первый муж Беренис (он же – ее дядя), царь города Калки в Ливане.

Агриппа – брат Беренис, царь Галилеи.

Полемон – царь Силиции, второй муж Беренис.

Симеон Бенгамалиель – муж Беренис (третий), внук ребби Гиллеля и владыка Великого Синедриона.

Гамалиель Бенгиллель – отец Симеона, сын основателя дома Гиллеля.

Гесс Флор – прокуратор Иудеи.

Тит Флавий Веспасиан – римский военнокомандующий, позднее император Рима.

Симеон Баргиора – военный лидер сикариев.

Кипра – мать Беренис.

Друзилла – младшая сестра Беренис.

Мариам – сестра Беренис.

Марк Лисимах – младший сын алабарха Александрии.

Александр Лисимах – алабарх Александрии.

Германик Лат – легат в Палестине над торговой миссией Клавдия.

Енок Бенарон – начальник царской стражи.

Вибий Марк – проконсул Сирии.

Куспий Фад – прокуратор Иудеи.

Гиркан – старший сын Беренис.

Беренициан – второй сын Беренис.

Анат Берадин – купец.

Адам Бенур – оруженосец.

Гидеон Бенгармиш – глава дома Шломо в Тиберии.

Исмаэль Барфаби – верховный жрец.

Гиллель Бенгамалиель – брат Симеона.

Сара – мать Симеона.

Дебора – жена Гиллеля Бенгамалиеля.

Ачон Бараврим – поставщик зерна в Сирии.

Вентидий Куман – проконсул Иудеи.

Иосиф Бенматтафей Хакоген (Флавий Иосиф) – еврейский военачальник и историк.

Баас Хакоген – глава дома Хакедрон.

Менахем Хакоген – главарь сикариев.

Якобар Хакоген – еврейский банкир.

Давид Ба́рона Пурпур – богатый римский еврей.

Посвящается БЕТТЕ, которая прошла со мной через все —
все лучшее и все худшее

Часть первая

Беренис было шестнадцать лет, когда ей пришлось стать свидетельницей убийства родного отца. Причем за ходом событий, приведших к трагической развязке, она наблюдала со странным спокойствием. С той поры, как отец вступил на путь добродетели и нанял армию уличных певцов, чтобы объявить во всеуслышание о появлении святого среди смертных, у Беренис к родителю проявился интерес, однако ее отношение к нему не изменилось. Ребенком она боялась его, подростком – ненавидела, затем наступило равнодушие. Ненависть была не свойственна Беренис, и злость ее быстро проходила, так как отнимала слишком много сил и разрушала душу.

Их семья жила в Кесарии на побережье. Заканчивалась осень. День обещал быть прохладным и приятным. Однако ночью ветер переменился, и к утру он подул с пустыни, преодолев холмы Нижней Галилеи и скатившись на побережье как кипящее масло. Ветер предвещал несчастье, и все в Кесарии знали – от предстоящего дня не следует ожидать ничего хорошего. И Беренис знала это. Она ожидала наступления жаркого, душного, перехватывающего дыхание утра еще до того, как подул ветер. Но Беренис его не боялась. Даже наоборот, ее внутреннее чувство подсказывало, что ей в этот день беда не грозит. Сегодня в ее семье ожидалось некое подобие театрального представления, а Беренис любила театр.

Итак, она не спеша оделась, чтобы совместить день бедствий с развлечением, в ярко-красную хлопковую сорочку и зеленую накидку. Ее служанка, смуглая беньяминка, – низкорослая, с тяжелыми бедрами, черноволосая и черноглазая, – выразила свои сомнения, удивившись такому сочетанию цветов. Но Беренис только взглянула на нее, и та сразу умолкла. Некогда служанка носила имя Леа, но хозяйке оно не понравилось, и Беренис стала называть ее идумейским именем Габо, что в переводе означает «черный песчаный крот». Семнадцатилетняя Габо была рабой своей госпожи уже три года. С момента своего появления она не понравилась хозяйке, и та била ее по малейшему поводу короткой плеткой, а подчас пускала в ход и руки. Иногда Беренис избивала ее до крови: скорее из-за личной неприязни, чем за грехи. Однако, повзрослев, Беренис убедилась, что холодный взгляд или строгое слово в той же степени плодотворны, что и битье. К тому же такой метод воспитания освобождал ее душу от угрызений совести, которые мучили Беренис после экзекуций над служанкой.

Таким образом, и на этот раз строгого взгляда Беренис оказалось достаточно для Габо, которая поняла, что ее хозяйка не настроена спорить. Она наденет зеленое с красным, золотые туфли, золотой пояс и набросит золотую сетку на волосы. Откровенно говоря, эти цвета ей к лицу. К шестнадцати годам Беренис расцвела. Она была выше большинства девушек ее возраста, скуластое лицо отличалось исключительно чистой кожей, большие руки, длинные пальцы, широкие плечи и крепкий, правильно очерченный подбородок подчеркивали в ней характерный облик хасмонянки. Рот был широковат, нос великоват. Но весь ее облик не имел и признака идумейского происхождения.

Беренис была худым, непривлекательным, неуклюжим ребенком, а к шестнадцати годам превратилась в интересную девушку, выделявшуюся среди других в царстве своего отца. А отец ее был царем. Она же – царевной.

Беренис можно было бы назвать и царицей, однако сама мысль об этом вызывала у нее отвращение. По своему масштабу и влиянию она была царицей маленького, неавторитетного, даже заштатного городка Калки в Ливане. Царь Калки, ее муж, приходился ей дядей, и к этому замужеству ее принудил отец десять месяцев назад. Этим утром, когда задул знойный ветер, ей впервые захотелось, чтобы ее муж и дядя, Ирод Калки, был бы рядом с ней. Он не переносил жару. А в Калки климат прохладный – одна из немногих радостей города. Она слегка улыбнулась при мысли, что он появится на такой жаре и на его лысине проступит красное пятно от возмущения.

– Габо! – позвала Беренис.

Служанка затаилась. Она не доверяла улыбке госпожи.

– Габо, правда, что заклинания на арадских изделиях обладают действенной силой?

– Я никогда не была в Араде, госпожа.

– Ты же беньяминка. А говоришь, не была там!

– Я родилась в Бетабе, госпожа, в Иудее, и там же стала рабой конюха вашего отца. Арад же находится в Идумее.

Она рискнула возражать и даже притихла от своей смелости.

– Идумейцы, беньямины – черные, грязные, – не переношу! Я приказала тебе мыться! Мыться каждый день, соскоблить всю эту коричневую грязь с кожи!

– Я так и делаю, госпожа, – взмолилась Габо.

– Я знаю, что ты делаешь, – валяешься с каждым, кто попадается на твоем пути, как последнее животное. Сколько их было вчера? Сколько самцов ты пропустила через себя?

– Да ни одного! Ни одного, госпожа!

– И у кого из них самый большой, Габо? – Гнев Беренис проходил по мере того, как ее охватывал азарт. – Самый длинный? Покажи, какой длины. Вот такой? – Она раскинула руки, и Габо рассмеялась.

Только с Габо да еще со своим братом Беренис вела себя свободно и раскованно; со всеми остальными – всегда насторожена, высокомерна, официальна, от случая к случаю остра на язык, чаще молчалива, всегда неразговорчива и – для тех, кто ее понимал и знал, – опасна. Она и сама этого не знала, и осознание своей силы пришло тогда, когда Беренис перестала бояться своего отца. Когда она первый раз стала хозяйкой ситуации, то отчетливо почувствовала пьянящую силу власти, а потом – и опасность, которая сопровождает эту власть. В дальнейшем ей становилось все легче и легче справляться с ситуацией, как, например, этим утром.

Отец Беренис Агриппа, где бы он ни находился – в Галилее в своем городе Тиберии, на побережье Хазареи или в горах Иерусалима, – всегда делал из еды культ и приглашал членов семьи и друзей разделить с ним трапезу. Но вместе они встречались не часто. Так, сегодня его жена, мать Беренис, Кипра, осталась в постели. Больная, она слабела с каждым днем. Несмотря на горячие соляные ванны, силы не возвращались к ней. Обе сестры Беренис оставались при мужьях: Друзилла, младшая, в Коммангене, а Мариам – в Александрии. Брат был, однако, здесь. Он уже сидел в зале для завтрака, когда вошла Беренис, и с наслаждением поглощал финики, оливы и сыр, запивая их вином.

Завтрак сервировали по-гречески: немного фруктов, оливы, сухой хлеб и вода из родника, – но даже такую легкую закуску брат превращал в пир. Беренис заметила: сколько бы он ни ел, ее длинноногий, смуглый семнадцатилетний брат (его, как и отца, тоже звали Агриппа) не набирал вес, сохраняя фигуру Аполлона, как будто являл собой воплощение легенды о том, что кровь Ирода несет в себе что-то дьявольское.

Брат приветствовал сестру шуточной церемонией, поцеловал руку и предложил инжир, который она жевала с отсутствующим видом, пока он рассказывал, что им предстоит в этот день.

Беренис слушала вполуха. Она умела сосредоточиваться на главном и равнодушно слушала, одновременно думая о другом, не забывая при этом наслаждаться сладким соком вымоченного в вине инжира. Агриппа-брат рассказывал ей о пьесе, посвященной императору Клавдию, которую ставят в честь Агриппы-отца. Во второй половине дня им всем приказано присутствовать в театре.

– По моему разумению, вымысел отвратительный, – заявил Агриппа. – Совершенно естественно, что император, как автор пьесы, главный везде и во всем, но, по-моему, ему все-таки не следует переступать черту и заниматься вульгарным плагиатом.

– Это не хуже, чем кичиться победами, которых он не добился, и детьми, которых у него не было.

– Знаешь, сестра, у тебя вечно какие-то оригинальные рассуждения, хуже некуда. В некотором смысле. Все-таки Клавдий сторонник мирного, а не военного развития истории. Но он помешан на литературе, и это ужасно.

– Почему? Хороший автор зарабатывает деньги, к тому же неплохие. Кстати, вспомнила, что у меня они кончились. Одолжишь мне?

– Нет, – твердо заявил Агриппа. – Куда ты тратишь деньги? Послушай, Беренис, не хочу показаться свиньей, но эта компания – очень талантливые греки из Колофона. А их девочек просто так не возьмешь. Что же мне, облизываться всю оставшуюся жизнь? А вот за деньги…

– Ты животное, – заявила Беренис.

– О да. Но надо тебе сказать, сестра…

Он замолк, не успев закончить фразу. Беренис решила, что король Агриппа вошел в комнату и стал за ее спиной, но когда она обернулась, чтобы поприветствовать его, то увидела всего лишь двоих жрецов двора ее отца, Финеаса и Арона, толстых, раскормленных и вечно голодных. Они поклонились в пояс и повернулись к буфету. Покрошив хлеба в миски, залили его вином. Пока хлеб намокал, монахи кончиками пальцев хватали финики и пихали их в свои алчные рты, бормоча приветствия на арамейском языке.

Беренис обратилась к брату на латыни:

– Знаешь, что бы я сделала на месте царя?

– Что, сестра?

– Кастрировала бы всех священников.

– Ах-ах. А почему ты уверена, что эти жирные негодяи не знают латыни?

– Взгляни на них, – улыбнулась Беренис.

Толстяки ответили ей тем же. Теперь они пожирали вымоченный в вине хлеб, поливая его медом.

– Святое дитя, – выговорил один из них.

– Святейшее дитя, – промямлил другой. Он умудрялся жевать и говорить одновременно с набитым ртом. – Радость Богу.

– Чудесные создания, – произнесла Беренис на латыни.

Тут священники стали так быстро заглатывать еду, что чуть было не подавились. Потом они рукавами отерли губы, приосанились, наклонили туловища и застыли в позе, которая, по их мнению, должна выражать обретенное достоинство. Жрецы повернулись к столу, где был накрыт завтрак, и устремили свой взор на длинное помещение, одна сторона которого выходила к морю. От нижних садов его отделяли тонкой резьбы кедровые перила. Священники насторожили уши. Послышались шаги царя и его свиты, сопровождаемые звоном оружия.

Отец Беренис Агриппа в одночасье из негодяя превратился в достойного человека, царь порока стал царем добродетели. Как многие новообращенные в другую веру, он мог бы стать непереносимым в своих поступках и нетерпимым в новых убеждениях. В порыве добродетели он мог бы сделать существование окружающих еще более тяжелым, чем раньше. Беренис с ранних лет отличалась наблюдательностью. И в свои шестнадцать хорошо помнила Агриппу грешного. Во всяком случае, возвращение его из Иерусалима в Тиберий сразу после произошедших с ним перемен.

Все происходило так. Три года назад во время праздника урожая Саккот король Агриппа отправился в Иерусалим. Поступок этот в те времена был не так уж и безопасен. Калигулу, садиста и развратника, императора Рима, убили (долгожданное событие, которое с благодарностью восприняло все Средиземноморье), на его место призвали мягкого просвещенного Клавдия. Как и многие цивилизованные и образованные римляне, Клавдий был юдофилом и к тому же компаньоном Агриппы. Широким и великодушным жестом он добавил к скромным владениям Агриппы в Галилее и на побережье обширные территории Самарии и Иудеи, объединив таким образом старый Израиль и сделав Агриппу королем всей Палестины. Снова еврейский царь стал править древними и новыми землями иудеев.

На волне радости от такого щедрого подарка Агриппа и его советники приняли решение: царь должен отправиться в Иерусалим, предстать перед евреями, обратиться к ним и завоевать их доверие. Но это легче сказать, чем сделать. Агриппа правил еврейскими землями, что совсем не означало признание евреев. В глазах народа он все еще оставался царем зла, интриганом, поработителем и убийцей. Его осуждали за то, что живет он как язычник, обучает детей так же бегло говорить по-гречески и на латыни, как и на арамейском – языке народа Израиля или иврите – священном языке Торы, воспитывает их на языческий манер и прививает языческие знания, противоречащие Закону иудеев.

Не так-то просто оказалось Агриппе отправиться в Иерусалим на праздник Саккот и объявить, что он займет свое место напротив Храма, в Святая Святых, и там с Торой в руках прочитает то, что укажет ему Бог Иегова. И пусть в тех строках прозвучит его судьба и будущее, а также воля Божья. Ведь не римский император ставит его царем евреев, а сами евреи.

Агриппа счел, что Бог проявляет доброту к тем, кто готов выполнить за него часть черновой работы, поэтому сам просмотрел Тору и выбрал отрывок на свой вкус. Но он не понравился его советникам. Они заявили, что Агриппа сует голову в пасть льву, причем льву Иуды, так как отрывок выглядел провокационным. Евреи не могли оставить это без внимания.

– Как знать, – ответил им Агриппа. – И разве я сам не еврей? И ничего не смыслю?

Отсюда пошла его репутация как мужественного и мудрого человека. Возможно, в Саккот на праздник кущей в Иерусалиме собралось миллион евреев. Может быть – миллион, а может – полмиллиона. Кто знает? Кто считал? Но для Агриппы, царя евреев, стоящего у подножия Храма, это стало откровением. Он себе даже не представлял, что евреев вообще так много на свете. Море еврейских лиц, куда ни бросишь взгляд и на сколько хватает глаз. Дворы Храма наполнены ими. Евреи на стенах Храма, евреи на улицах, на крышах домов – и все в ожидании, что он скажет.

Агриппа выбрал Второзаконие, главу 18:15. Расчет его был не прост, так как по крови он в большей степени принадлежал хасмонянам (от Маттафея, отца Иуды Маккавея), а по линии царей со стороны отца к недоброй памяти Ирода Идумейского. Итак, приходилось делать нелегкий выбор. И вот пергаментный свиток Торы перед ним. Жрецы развернули Второзаконие и открыли отрывок по его выбору. Теперь они внимательно и задумчиво следили за ним и в то же время наблюдали за толпой. Агриппа читал:

– «Ты определенно сделаешь его царем над собой, того, кого изберет Бог: один из братьев да станет царем над остальными…»

«Непревзойденный актер», – удивлялись жрецы. Но даже сам Агриппа не смог бы себе поверить. Агриппа-злодей становился Агриппой-святым. Все происходило на глазах тысяч евреев, голос царя дрогнул, из глаз полились слезы, и он с рыданием выкрикнул:

– Один из братьев да станет царем над остальными, вы не можете поставить чужака над собой, того, кто не брат вам… Вы не можете.

Его слышали только первые несколько рядов, где-то около тысячи человек.

– Что он говорит?

– Почему он рыдает?

– Кто услышал?

– О чем речь?

Полмиллиона голосов передавали из уст в уста слова Агриппы. Им внимала вся площадь собора, все улицы вплоть до Нижнего Города, где собрались рабы и нечистые, носильщики, погонщики верблюдов, сборщики мусора, могильщики, убогие и прокаженные. Всех объединило любопытство, которое преодолевает преграды. Кто его не видел и не слышал, продолжали вопрошать:

– Что сказал царь?

Сверху, издалека, из-за стен Святая Святых, места, несущего им смерть, прикоснись они хоть пальцем к нему, доносилось:

– Он плачет.

Этого никто не мог понять.

– Почему плачет?

– Он отлучен кровью Идумеи. Отлучен проклятием Ирода. Поэтому и рыдает.

Ну вот, теперь все прояснилось, даже внизу, где собрались могильщики и уборщики нечистот. А наверху, во дворе храма, где на возвышении стоял царь со свитком Торы, евреи, стоящие перед ним, были тронуты его речью. Они кричали:

– Нет, нет! Ты наш брат!

– Я не достоин вас, – рыдал Агриппа.

– Ты достоин. Ты наш брат.

Эти слова подхватили и понесли по рядам. Вскоре они охватили весь город. Даже нечистые, стоявшие в миле от города, кричали до боли в горле:

– Ты наш брат! Ты наш брат! – вознося хвалу Богу, царю и всем святым.

Так рассказывали Беренис о пребывании ее отца в Иерусалиме. Вернулся он в родной город Тиберий теперь уже как царь не только Палестины, но и всех евреев.

По обеим сторонам открытой арки, ведущей в комнату для завтрака, встали двое солдат в медных кирасах, оба высокие, ширококостные, со спокойными лицами галилеян. Вошел Агриппа. Беренис внимательно посмотрела на отца, пытаясь угадать, какова будет его реакция на ее присутствие. Они не виделись полтора месяца, и Агриппа должен удивиться. Отец не знал, что она решила приехать в Кесарию. Прибыв туда вечером, она сразу же пошла спать, не повидав Агриппу. Никаких бурных приветствий или выплеска эмоций не ожидалось, но отец мог проявить и недовольство. А Беренис хорошо знала, когда отец сердится. Агриппа – крупный мужчина с полнеющим брюшком, средних лет. У него широкий тяжелый рот, подстриженная борода, нос вечно красный и распухший от неумеренного употребления вина, а под косматыми бровями лучистые зеленые глаза, не вяжущиеся с остальным его обликом. Такие же, как и манящие глаза Беренис. Царь скользнул взглядом по жрецам, не замечая или не признавая их, задержался на сыне, то ли оценивая, то ли осуждая его, а затем остановился на Беренис.

– Доброе утро, дочка, – сказал Агриппа.

Она приветливо улыбнулась и низко поклонилась, подражая остальным. И сразу поняла – отец зол. Его голос дрожал, как всегда, когда в нем закипала ярость. Беренис старалась держать себя в руках. Время для настоящего беспокойства еще придет, но не сейчас.

– Далековато отсюда до Калки, дочка, – произнес царь.

– Да, пришлось преодолеть немалый путь к тебе, – ответила дочь.

– И как мне относиться к твоему присутствию здесь?

– Как к проявлению дочерней любви.

– Да? – Царь сразу обуздал свой гнев, глядя на нее. Он собрался подловить ее и доискаться до причины ее приезда, как бы глубоко она ни лежала. – Да? И как там в Калки, когда ты его покидала?

– Там говорят только об одном. – Беренис пожала плечами.

– Ну?

– О добром и праведном царе, который правит евреями.

Нахмурившись, царь пристально посмотрел на нее и кивнул. Все сильнее он ощущал, как крепнет ее воля и уверенность в себе. Она могла либо лгать сейчас, издеваться, посмеиваться над ним, либо говорить правду. Правда была бы приятнее.

Беренис почувствовала, что в сложившейся ситуации даже возможность слухов в таком маленьком и незначительном местечке, как Калки, о добродетелях Агриппы была для царя исключительно важной. Добродетель стала наркотиком, который он начал принимать четыре года назад, но уже пристрастился к нему. Он существовал теперь ради добродетели. Готов был убивать, строить козни, лгать и интриговать, только бы поддержать свою новую репутацию, и ничто не могло стать на его пути к безгрешности, которую он принял на себя. До самого конца Агриппа готов верить в невозможное.

– Так что говорят в Калки, дочка? – переспросил он, глядя на Беренис, и направился к буфету.

Пока царь лакомился финиками с изюмом, присутствующие внимательно следили за Беренис. Брат внутренне посмеивался, не без злорадства ожидая, как она будет выкручиваться. Жрецы удивлялись смелости девушки и не понимали, как царь может еще верить ей.

– Рассказывают легенду. Разносят ее по всему городу. Все только об этом и говорят.

– Какую легенду?

– Ох, – Беренис равнодушно пожала плечами, – вероятно, ту, о которой ты забыл уже на следующий день. Говорят, что ты оделся в платье лесоруба и вышел из Тиберия, чтобы слиться с простым народом и лучше узнать его жизнь. Зашел будто бы в дом бедного лесоруба, больного артритом. Ты дал ему два слитка золота, которых хватило бы бедняку на целый год жизни, и не назвал себя. Зашел еще в дома двух лесорубов и, наконец, пошел в тот, где всю семью поразила проказа…

Беренис сочиняля сказку ловко и непринужденно. Она запнулась на том месте рассказа, где переодетый царь зашел в дом прокаженных. Ведь в августейших жилах текла хасмонийская кровь священных жрецов, и запрет приближаться к нечистым они с ней впитали с детства. Царь всегда помнил об этом, а после приобщения к святости стал еще строже придерживаться Закона.

– Продолжай! – воскликнул Агриппа.

– Ну что ж, дом запущенный, даже на тридцать шагов вокруг не убрано. А кто в этом мире не знает, что царь евреев строго придерживается Закона? Так ты стоял, и сердце твое разрывалось от жалости, потому что не мог подойти к больным, отвергнутым людям. И тут с неба спустился ангел, взял у тебя золото и отдал его прокаженным, а тебе сказал: «Благословен будь, Агриппа, любимый царь…»

Ее голос стих. Рассказ закончился. Беренис смотрела на отца глазами, полными слез. В этот момент даже ее брата охватил страх. А жрецы злорадно ожидали, когда царь обрушит свой гнев на высокомерную, умную и независимую царевну, которую люто ненавидели. Но ничего не случилось. Агриппа прекратил есть. Какое-то время стоял с фруктами в руке, закрыв глаза, потом тряхнул головой.

– Глупый ребенок, – произнес он. – Ты ведь прекрасно понимаешь, что все это неправда. Вымысел от начала до конца. Прошли времена, когда ангелы спускались на землю, чтобы вмешиваться в дела людей. Бог дал нам свободу решений и наказывает, если мы действуем вопреки его воле. Но мне интересно знать, как такая легенда возникла и распространилась по всему Калки. Так ты сказала?

– Но я ведь слышала эту легенду десятки раз, – ответила Беренис.

– Я думал, что мой брат мог бы сообщить мне об этом, – заметил Агриппа.

– Только самые великие радуются славе других.

– Да? – От былого раздражения царя не осталось и следа. Он улыбался так, что она поздравила себя и его, но по разным поводам.

– Налить тебе вина, отец? – радостно спросил брат Беренис.

Пока младший Агриппа наливал вино в кубок, а затем отпивал от него – так как царь никогда не прикасался к вину, пока кто-либо другой не попробует его, – Беренис, повернувшись спиной к отцу, прошла мимо жрецов, презрительно состроив гримасу, на которую только оказалась способна шестнадцатилетняя девушка. Потом она опять повернулась лицом к отцу.

Царь был польщен тем, что в роли дегустатора выступил его сын. Он самодовольно взирал на своих красивых детей, а Беренис, глядя на него, думала про себя: «Придет день, дорогой папочка, и твои зеленые кошачьи глаза погаснут и ничего больше не увидят, а мои будут жить. Не наш ли предок, царь Соломон, сказал: «Живой кот может смотреть на мертвого царя»? Или – живой пес?

При этом она так мило улыбалась отцу, что тот не удержался от вопроса:

– И о чем ты думаешь, дорогая дочь?

– Любовь и восхищение легко ощущать, но трудно выразить словами.

– Ты изменилась. Месяцы, проведенные в Калки, пошли тебе на пользу.

– Да.

– Влияние моего брата?

– Конечно, – подтвердила она.

– Видишь, насколько я оказался мудрым, когда предназначил его тебе в мужья, глупый ребенок.

– Мудрее быть некуда, – сказала она и подумала про себя: «Чтоб ты сдох, проклятый во веки веков».

К концу дня ее предсказание сбылось, напомнив Беренис ее пожелания, но в душе возникло только слабое ощущение вины.

– У меня необыкновенная память, – сказала она тогда брату. – Я очень хорошо все запоминаю.

До первой помолвки Беренис обращала мало внимания на своего отца, а тот, в свою очередь, почти не замечал ее. Можно сказать, он был занят другим. Молодой красивый царевич рода Ирода, но без настоящего царства. Чтобы как-то компенсировать его запросы, ему выделили лишь незначительную провинцию Галилею, правда с неограниченными финансами. Его манили неисчерпаемые соблазны Александрии, Афин и Рима.

А ведь даже самые простые, незатейливые пороки требовали от него полного сосредоточения. Это было, разумеется, до того, как святость снизошла на Агриппу. Затем, проповедуя четыре года добродетели, он однажды заметил, что Беренис из ребенка превратилась в женщину. Произошла та заметная перемена, которая случается с молодыми девушками в возрасте пятнадцати, четырнадцати, тринадцати и даже двенадцати лет. Царь Агриппа сделал свое открытие, когда Беренис исполнилось лет четырнадцать – пятнадцать. Он нашел ее высокой, полногрудой, широкобедрой, с веснушчатым лицом, медным отливом кожи, рыжими волосами, искрящимися зелеными глазами, привлекательной своей необычной, диковинной силой.

– Пора бы ей замуж, – сказал он своей жене Кипре.

– Пусть немного поживет в покое и в свое удовольствие. Она ведь еще ребенок, – возразила Кипра.

В период своей праведной жизни Агриппа скептически относился к удовольствиям, как к напоминанию о его собственном прошлом, и испытывал при этих воспоминаниях чувство неловкости. Он осознавал, что Беренис требует его забот не ради нее самой, а ради его спокойствия. Однако, когда дело дошло до выбора подходящей пары, Агриппа оказался перед нелегким выбором. К людям он стал подходить с высоты своего происхождения, и при достаточном количестве достойных людей во всех слоях населения Израиля вскоре обнаружил, что лишь очень немногие из них имеют достаточно высокое происхождение, а еще меньше – богатых. Пусть Агриппа не брал в расчет потребности или желания Беренис, но он отнюдь не был равнодушен к ее генеалоги. Она могла назвать своими предками не только Ирода и Хасмония, но царя Давида, а также проследить родство с римским Юлием Великим. В ней текла голубая кровь Израиля. Кто мог оказаться достойным ее?

В конце концов решение было принято в пользу болезненного шестнадцатилетнего юноши по имени Марк Лисимах. Он приходился младшим сыном Александру Лисимаху, алабарху Александрии. За пределами Палестины самая крупная и зажиточная диаспора евреев проживала в египетской Александрии. Здесь евреи были сами себе хозяева, составляя половину населения города. Они жили в лучших домах на самых широких и величественных улицах. Здесь же находились их школы, их колледжи, их театры. В диаспоре осели не только богатые купцы, но и наиболее известные ученые, поэты, писатели и философы. Один из местных философов стал почти таким же знаменитым, как и Платон. Его звали Фило, о нем говорили, что со времен Моисея ни один из смертных не приближался настолько к знанию и пониманию Бога.

Может, он кое-чего и достиг в области теологии или философии, но в материальном плане добился немыслимого богатства и влияния, став в один ряд с наиболее значимыми еврейскими семьями того времени. Его брат Александр Лисимах – номинальный глава семьи и одновременно алабарх – правитель, глава над всеми евреями и многими язычниками, жившими в дельте Нила. Именно его сына Марка Агриппа и выбрал женихом для своей дочери.

Были и другие зажиточные семьи, желавшие заключить союз с домом Ирода и взять в жены дочь царя Агриппы, однако семья Лисимаха была настолько же добропорядочна, насколько и богата. Жена Фило не носила украшений, ни единой золотой застежки на платье, хотя могла бы унизать себя бриллиантами с макушки до сандалий. Когда ее спрашивали, отчего она так скромна, жена философа отвечала: «Какие бриллианты могут затмить славу моего мужа, которая окутывает меня повсюду?» Это была одна из многих детских, ничем не подтвержденных историй, которую повсюду рассказывали евреи. Говорили, что жена Александра, закрывшись плащом, шла к подлому сословию раздавать милостыню нищим, на что потратила деньги от проданных украшений, как своих, так и невестки. Для такой сказки не требовалось подтверждения: богатство Лисимаха было так велико, что он мог бы накормить всех нищих Египта и при этом не заложил бы ни одного бриллианта. Известность и власть семьи были так велики, что уже после того, как Агриппа отправил к ним своего посланника с предложением брака между своей дочерью и сыном Александра, его обуяли неуверенность и сомнения.

В конце концов царю Агриппе в то время, всего два года назад, исполнилось пятьдесят два, а святым он пробыл всего два года из прожитых лет. Остальные полвека Агриппу знали только как внука царя Ирода Великого. И евреи до сих пор произносят проклятия и заклинания при упоминании одного имени его деда. И пока Агриппа не получил ответа из Египта, он вел себя как угрюмый и злобный тиран.

Прежде всего он обратил свой гнев на Беренис. Царь прекрасно знал, что случится, если Александр Лисимах отвергнет его предложение. В считанные недели об этом станет известно по всей Римской империи, и он сделается объектом для насмешек и персонажем для всяческих выдумок.

Однажды Беренис обратилась к нему в неподходящий момент. Он набросился на нее в гневе и закричал: «Чертово отродье, мне следовало бы тебя выпороть и забросать камнями!»

Так как Беренис ничего не знала о происходящих приготовлениях к свадьбе, поведение отца ее напугало и удивило.

В конце концов пришел ответ из Александрии, написанный четким, уверенным подчерком алабарха. Он принял предложение благородного Агриппы, выразив желание соединить свою кровь с благородной кровью хасмонианцев – бриллиантов в короне иудеев…

Агриппа послание стерпел, хотя в письме не упоминалась идумейская кровь царя Ирода, а отмечалась только линия Марианны, жены Ирода, которая происходила от Хасмона, являвшегося отцом пяти великих Маккавеев. В этом можно было увидеть и преднамеренное оскорбление, но можно и по-умному принять за тонкую дипломатию, вежливую предусмотрительность против возможных препятствий к предложенному браку. В другой раз Агриппу охватила бы ярость, но он обуздал себя и продолжил чтение с легкой дрожью.

…бриллиантов, продолжал автор письма, которые не потускнеют от намечаемого союза. Он много слышал об уме и красоте Беренис, о ее прекрасной коже и рыжих волосах царицы и жрицы, которыми во многих поколениях отмечены племя Леви и дом Аарона. Он надеется, что Беренис проявит терпение к его сыну, доброму и нежному юноше, но слабому телом и подверженному недугам…