Buch lesen: «Незаметные убийства»

Guillermo Martinez

CRIMENES IMPERCEPTIBLES

Печатается с разрешения автора и литературного агентства Agencia Literaria Carmen Balcells, S.A.

© Guillermo Martinez, 2003

© Перевод. Н. Богомолова, 2021

© Издание на русском языке AST Publishers, 2022

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

* * *

Гильермо Мартинес (р. 1962) – аргентинский писатель, математик по образованию и писатель по призванию, один из классиков современного интеллектуального детектива. Его книги переведены на множество языков, роман «Незаметные убийства» лег в основу сценария знаменитого фильма «Убийства в Оксфорде» с Элайджей Вудом и Джоном Хертом в главных ролях, а роман «Преступления Алисы» был удостоен престижной испанской премии Надаля.

Глава 1

Сейчас, когда прошло столько лет и все забылось, сейчас, когда я получил из Шотландии короткое сообщение – печальную весть о смерти Селдома, думается, я могу нарушить обет молчания, хотя на самом деле Селдом никогда ни обещаний, ни уж тем более клятв с меня не брал. Я хотел бы рассказать правду о событиях, о которых летом 1993 года английские газеты писали под пугающе мрачными или скандально громкими заголовками, – иначе говоря, рассказать о том, что мы с Селдомом называли тогда – не без намека на связь с математикой – либо просто «серией», либо «оксфордской серией». Все те люди действительно погибли в Оксфордшире, и произошло это вскоре после того, как я приехал в Англию. Мало того, судьба удостоила меня сомнительной чести: я оказался в непосредственной близости от первого преступления.

Мне было двадцать два года, а в таком возрасте многое простительно. Я только что окончил университет в Буэнос-Айресе, защитил работу по топологии и, получив годовую стипендию, отправился в Оксфорд. У меня было тайное намерение переключиться на математическую логику или по крайней мере позаниматься в знаменитом семинаре под руководством Ангуса Макинтайра. Моя будущая научная руководительница Эмили Бронсон весьма заботливо подготовилась к моему прибытию, иначе говоря, не упустила из виду даже самые мелкие бытовые детали. Она была профессором и членом совета колледжа Святой Анны. Мы обменялись с ней несколькими электронными письмами, и она посоветовала мне поселиться не в комнатах, предоставляемых колледжем – по ее мнению, не слишком удобных, – а снять, если стипендия мне позволит, комнату с душем, туалетом, маленькой кухней (и, разумеется, отдельным входом) в доме миссис Иглтон, очень приятной и тактичной, по отзыву Бронсон, пожилой женщины, вдовы ее бывшего учителя. Я оценил, как всегда слишком оптимистично, свои материальные возможности и послал в Оксфорд чек в качестве аванса за первый месяц проживания – таково было единственное условие моей будущей хозяйки. Через две недели я уже летел над Атлантическим океаном, еще не до конца поверив в реальность происходящего, как нередко с нами бывает в начале путешествия. Мне казалось, будто я прыгнул в бездну без страховки. Будто вот-вот что-нибудь случится, и я либо вернусь назад, либо рухну на дно морское, прежде чем внизу появится спасительная суша и меня закрутит волна забот, связанных со вступлением в новый жизненный период. Тем не менее точно по расписанию, ровно в девять утра следующего дня, самолет спокойно пробурил слой тумана, и зеленые холмы Англии с несомненной очевидностью возникли передо мной в свете, который постепенно стал смягчаться или, лучше сказать, таять, потому что создавалось именно такое впечатление, что свет, по мере того как мы снижались, делался все более блеклым, словно тускнел, просачиваясь сквозь редкий фильтр.

Моя руководительница дала мне подробнейшие инструкции: в Хитроу я должен был сесть на автобус и доехать на нем прямо до Оксфорда, причем она несколько раз извинилась за то, что не сможет встретить меня на месте – всю ту неделю ей предстояло провести в Лондоне на конференции. Честно сказать, это обстоятельство не только не огорчило меня, но даже показалось большой удачей, ведь несколько дней я буду пользоваться полной свободой – то есть успею составить собственное представление о городе и смогу вольно побродить по нему, прежде чем приступлю к занятиям. Вещей у меня с собой было немного, так что, когда автобус наконец остановился на площади, я вышел со своими сумками и пересел на такси. Стояло начало апреля, но, к счастью, я был в пальто: дул резкий ледяной ветер, а бледное солнце почти не грело. Несмотря на это, большинство людей, увиденных мною на площади, как и таксист-пакистанец, который вышел, чтобы открыть мне дверцу, были в рубашках с короткими рукавами. Я дал таксисту адрес миссис Иглтон. Пока он заводил мотор, я спросил, не холодно ли ему.

– О нет, ведь уже весна! – ответил он и в подтверждение своих слов радостно кивнул на рахитичное солнце.

Черный cab¹ торжественно двинулся в сторону главной улицы. Когда мы свернули налево, по обе стороны дороги я увидел сквозь приоткрытые деревянные ворота и металлические решетки аккуратные садики и безупречные газоны вокруг колледжей. Мы миновали церковь и маленькое кладбище с покрытыми мхом могильными плитами. Такси вскарабкалось вверх по Банбери-роуд, потом повернуло на Канлифф-клоуз. Теперь дорога вилась посреди огромного парка, за живыми изгородями из белой омелы стояли большие каменные дома, строгие и элегантные, которые заставляли вспомнить викторианские романы и описанные в них вечерние чаепития, партии в крокет и прогулки по саду. Мы внимательно следили за номерами домов, чтобы не пропустить нужный, хотя мне казалось маловероятным, чтобы та сумма, которую я послал в качестве аванса, давала право поселиться в одном из подобных особняков. В самом конце улицы мы увидели несколько похожих друг на друга домиков, гораздо более скромных, но весьма симпатичных, с прямоугольными деревянными балконами. Они производили впечатление летних. Первый из них как раз и принадлежал миссис Иглтон. Я взял свои сумки, поднялся на крыльцо и позвонил в дверь. Я знал, в каком году Эмили Бронсон защитила докторскую диссертацию, знал, когда появились ее первые научные публикации, из чего легко выводилось, что ей было лет пятьдесят пять, не меньше.

И я спрашивал себя, сколько же лет должно быть вдове бывшего учителя Эмили? Дверь открыла высокая и стройная девушка, приблизительно моя ровесница, с острыми чертами лица и темно-синими глазами. Она улыбнулась и протянула мне руку. Мы глянули друг на друга так, словно оба были приятно удивлены, хотя мне и почудилось, что уже миг спустя она с некоторой опаской отступила назад, отняв руку, которую я задержал в своей, пожалуй, на секунду дольше положенного. Она представилась: звали ее Бет. Затем девушка попыталась, хотя и не вполне успешно, повторить мое имя. Бет провела меня в очень уютную гостиную, где пол покрывал ковер с серо-красными ромбами. Миссис Иглтон сидела в кресле, вытканном цветами, и с широкой радушной улыбкой протягивала ко мне обе руки. Это была старушка с живыми глазами, очень подвижная, с аккуратно уложенными седыми волосами – высокая прическа придавала ей горделивый вид. Пересекая комнату, я заметил, что неподалеку стоит сложенное инвалидное кресло-коляска. Ноги пожилой дамы укрывал шотландский клетчатый плед. Я пожал ей руку и успел почувствовать, как дрожат ее хрупкие пальцы. Она подержала мою руку в своей, а другой рукой несколько раз легонько похлопала по ней сверху, спрашивая, удачно ли прошло путешествие и впервые ли я в Англии. Потом с изумлением воскликнула:

– А мы не думали, что вы так молоды, правда, Бет?

Бет по-прежнему стояла у двери и молча улыбалась, потом сняла висевший на стене ключ и, обождав, пока я отвечу еще на несколько вопросов миссис Иглтон, мягко заметила:

– Бабушка, ты не думаешь, что пора показать гостю его комнату?.. Он ведь наверняка ужасно устал с дороги.

– Конечно, конечно, – поспешно ответила миссис Иглтон. – Бет вас проводит и все объяснит. И, если у вас нет никаких планов на нынешний вечер, может быть, вы согласитесь поужинать вместе с нами? Мы будем очень рады…

Следом за Бет я вышел из дома. Мы спустились по лестнице, по которой я совсем недавно поднялся, потом спустились еще на несколько ступенек вниз – и очутились у маленькой дверцы. Бет чуть наклонила голову, вставляя ключ в замочную скважину, и провела меня в просторную, тщательно убранную комнату, расположенную ниже уровня земли, но где тем не менее было достаточно света благодаря двум окнам, устроенным под самым потолком. Бет расхаживала туда-сюда, объясняя, где здесь и что, выдвигала ящики, распахивала дверцы стенных шкафов, показывала посуду и полотенца – и это напоминало много раз повторенный концертный номер. Я ограничился тем, что посмотрел на кровать и заглянул в душ, а затем стал наблюдать исключительно за Бет. У девушки был здоровый вид, словно она много времени проводила на свежем воздухе и поэтому кожа ее загорела и обветрилась – кстати, именно такая кожа обычно быстро увядает. Если с первого взгляда я дал ей года двадцать три – двадцать четыре, то сейчас, при другом освещении, мне показалось, что ей никак не меньше двадцати семи, а то и двадцати восьми лет. Глаза у нее, надо отметить, были совершенно необыкновенные: очень красивого насыщенного синего цвета, и они были спокойнее, чем остальные черты лица, как будто в них с некоторым опозданием отражались обуревавшие Бет эмоции. Длинное и свободное, как у крестьянки, платье с круглым вырезом мешало как следует оценить ее фигуру, хотя худобы и стройности все-таки не скрывало и даже позволяло угадать некоторые приятные округлости. Мне почему-то сразу захотелось подойти сзади и обнять Бет, может, потому, что спина ее выглядела какой-то хрупкой и беззащитной, как часто бывает у высоких девушек. Обернувшись и встретив мой взгляд, Бет спросила, хотя, думаю, без малейшей иронии, не желаю ли я взглянуть на что-нибудь еще, и я смущенно отвел глаза и поспешно ответил, что все замечательно. Прежде чем она ушла, я довольно витиевато задал волновавший меня вопрос: должен ли я и вправду считать себя приглашенным на сегодняшний ужин? Она засмеялась и сказала, что, разумеется, они меня ждут – ровно в половине седьмого.

Я распаковал свой нехитрый багаж и положил на письменный стол стопку книг и несколько экземпляров собственной диссертации. Для белья мне хватило всего пары ящиков. Потом я решил прогуляться по городу. Взяв за точку отсчета церковь Святого Эгидия, я легко определил, где находится Институт математики – единственное здесь квадратное и, надо сказать, довольно уродливое здание. Я увидел лестницу, ведущую к входу, вращающуюся стеклянную дверь и решил, что в первый день моего пребывания в Оксфорде могу спокойно пройти мимо. Я купил сандвич и устроил себе одинокий и поздний пикник на берегу Темзы, наблюдая за тем, как команды готовятся к регате. Потом я заглянул в два-три книжных магазина, поглазел на фигурные водосточные желоба, украшающие здание театра, пристроился в хвост к группе туристов, которую вели по галерее одного из колледжей, затем довольно долго шагал через огромный Университетский парк. В одном месте я различил за деревьями площадку, на которой машина стригла газон. Это были теннисные корты. Какой-то мужчина наносил белой краской разметку. Я с жадным любопытством наблюдал за его действиями и, когда рабочие устроили перерыв, спросил, скоро ли будут натянуты сетки. Сам я забросил теннис еще на втором курсе университета, и, понятное дело, мне и в голову не пришло взять с собой в Англию ракетку. Теперь же я пообещал себе немедленно купить новую и найти партнера для игры.

На обратном пути я зашел в супермаркет, запасся кое-какими продуктами, затем поискал винный магазин, где почти наугад выбрал бутылку вина к ужину. Я вернулся на Канлифф-клоуз, когда едва пробило шесть, но уже совсем стемнело и окна во всех домах светились. Меня поразило, что ни на одном не было занавесок. Надо полагать, подумал я, сей факт объясняется чисто английской – и, пожалуй, не всегда обоснованной – уверенностью, будто тактичность и сдержанность, свойственные жителям этой страны, никогда не позволят им подглядывать за чужой жизнью. А может, тоже чисто английской уверенностью, будто жители этой страны в своей частной жизни не делают ничего такого, что следует скрывать от посторонних глаз и за чем было бы интересно подглядывать. Не увидел я и решеток на окнах, у меня даже создалось впечатление, что и многие двери здесь скорее всего не имеют запоров.

Я принял душ, побрился, выбрал рубашку, которая, полежав в сумке, измялась меньше других, и ровно в половине седьмого поднялся по лесенке и нажал на звонок бутылкой вина. Ужин прошел приятно, за столом царило искреннее, вежливое и чуть бесцветное радушие, к которому я со временем сумел привыкнуть. Бет немного принарядилась, но вот подкраситься все же не сочла нужным. Она надела черную шелковую блузку, а волосы причесала так, что они очень соблазнительно падали на одну сторону, закрывая шею. Но, как я довольно скоро понял, постаралась она отнюдь не ради меня, Бет играла на виолончели в оркестре театра Шелдона – это было то самое полукруглое здание с фигурными водостоками, которое я видел во время прогулки. После ужина ей предстояло отправиться на генеральную репетицию, и некий счастливчик по имени Майкл через полчаса должен был за ней заехать. Возникла короткая неловкая пауза, когда я спросил, заранее уверенный в утвердительном ответе, не жених ли он ей. Женщины обменялись быстрыми взглядами, и вместо ответа миссис Иглтон спросила, не положить ли мне еще картофельного салата. До конца ужина Бет просидела со слегка отсутствующим и рассеянным видом, так что в какой-то миг до меня дошло, что беседую я исключительно с миссис Иглтон. Потом раздался звонок, и Бет нас покинула, после чего хозяйка дома заметно оживилась, словно разом спало некое напряжение. Она сама налила себе еще одну рюмку вина, и я долго выслушивал рассказы об удивительных событиях ее безусловно интересной жизни. В годы войны она, как и многие другие женщины, наивно откликнулась на призыв принять участие в национальном конкурсе любителей кроссвордов. Лишь потом выяснилось, что наградой всем победительницам стала мобилизация: их собрали в отдаленной деревушке, чтобы они помогали Алану Тьюрингу², возглавлявшему группу математиков, которые занимались рассекречиванием кода «Enigma». Именно там она познакомилась с мистером Иглтоном. Миссис Иглтон рассказала мне довольно много забавных историй военного времени, а также подробности знаменитого отравления Тьюринга. Но с тех пор, как они обосновались в Оксфорде, сообщила мне хозяйка дома, она больше не разгадывает кроссворды, теперь ее интересует только скраббл, и они с приятелями часто играют в эту игру. Она решительно двинула свое кресло-коляску к низкому столику и поманила меня за собой, предупредив, что собирать тарелки не надо – об этом, вернувшись из театра, позаботится Бет. И тут я с тоской заметил, что она достает из ящика дощечку для игры в скраббл и кладет перед собой. Я не мог сказать «нет». И таким образом остаток моего первого вечера в Англии я провел, с трудом составляя английские слова и сидя напротив этой почти что исторической старухи, которая после двух-трех ходов смеялась как девочка, сумев использовать сразу все свои фишки.

Глава 2

На следующий день я отправился в Институт математики, где мне выделили стол в комнате для visitors и вручили магнитную карточку, с помощью которой я мог в любое – даже неурочное – время попасть в библиотеку. В комнате у меня был лишь один сосед – русский по фамилии Подоров. Мы с ним обменялись короткими приветствиями и не более того. Он сгорбившись шагал туда-сюда, иногда наклонялся над своим столом, чтобы записать какую-то формулу в большую тетрадь в твердом переплете, напоминающую книгу псалмов, и каждые полчаса выходил покурить в маленький внутренний дворик, вымощенный плиткой. Дворик располагался под нашими окнами.

Через неделю состоялась моя первая встреча с Эмили Бронсон. Это была миниатюрная женщина с очень прямыми и совсем седыми волосами, заколотыми над ушами, как у школьницы, заколками-крокодильчиками. Она приезжала в институт на слишком большом для нее велосипеде с прикрепленной у руля корзинкой – там лежали книги и завтрак. Она напоминала монахиню, казалась тихой и робкой, но вскоре я обнаружил, как часто она пускает в ход язвительный и острый юмор. При всей своей внешней скромности Эмили не смогла скрыть удовольствия, когда узнала, что название моей диссертации звучит следующим образом: «Пространства Бронсон». Во время нашей первой встречи она вручила мне для изучения оттиски двух своих последних papers³, а также кучу всяких книжек, планов и карт Оксфорда, ведь вот-вот начнется новый семестр, подчеркнула она, и у меня останется гораздо меньше свободного времени для прогулок и экскурсий. Затем она поинтересовалась, не возникло ли у меня каких-нибудь особых желаний или вдруг мне недостает чего-то, к чему я привык в Буэнос-Айресе. И когда я обмолвился о своем желании снова начать играть в теннис, она улыбнулась как человек, привыкший к куда более экстравагантным просьбам, и заверила меня, что это легко устроить.

Два дня спустя я достал из почтового ящика записку с приглашением на парную встречу в клуб на Марстон-Ферри-роуд. Корты были грунтовыми и располагались в нескольких минутах ходьбы от Канлифф-клоуз. В партнеры мне достались: длиннорукий американец-фотограф Джон с хорошей подачей; Сэмми, канадский биолог, почти что альбинос, энергичный и не знающий усталости; и Лорна, медсестра из больницы Рэдклиффа, ирландка по происхождению, с рыжеватыми волосами и зелеными обольстительными глазами.

Я был счастлив, снова ступив на кирпичную крошку, но к этому добавилось неожиданное удовольствие: по другую сторону сетки я видел девушку, которая была не только изумительно хороша собой, но еще и обладала уверенным и изящным ударом с задней линии и отбивала все мои удары от сетки. Мы сыграли три сета и поменялись парами, так что теперь мы с Лорной составили жизнерадостный, но грозный дуэт. Всю следующую неделю я считал дни до нового матча, а потом считал минуты до того момента, когда она снова окажется рядом со мной.

Почти каждое утро я видел миссис Иглтон. Обычно она с раннего утра возилась в саду, и, когда я отправлялся в институт, мы обменивались парой фраз. Иногда я встречал ее на Банбери-роуд, когда, пользуясь перерывом, спешил на рынок, чтобы купить себе что-нибудь к завтраку. Она ехала на инвалидном кресле с мотором, ловко справляясь с управлением, словно плыла на устойчивой и надежной лодке, и милым наклоном головы здоровалась со студентами, которые уступали ей дорогу. А вот с Бет мы пересекались крайне редко, точнее, поговорить с ней мне довелось всего только один раз – именно в тот вечер, когда я возвращался с корта. Лорна предложила подбросить меня на своей машине до начала Канлифф-клоуз, и, пока мы прощались, я заметил Бет, выходящую из автобуса с виолончелью в руках. Я кинулся ей навстречу, чтобы помочь донести инструмент до дома. Стояли первые по-настоящему жаркие дни, и, кажется, я, проведя полдня на солнце, успел загореть. Завидев меня, Бет ехидно улыбнулась.

– Ого! Ты, как я вижу, уже вполне здесь освоился. Надо же! Сперва я подумала, что кое-кто приехал в Оксфорд заниматься математикой, а не играть в теннис и кататься с девушками на машине…

– У меня есть официальное разрешение научного руководителя, – ответил я со смехом и сопроводил свои слова шутливым жестом.

– Шутки шутками, но на самом деле я тебе просто завидую.

– Почему?

– Не знаю. Ты производишь впечатление совершенно свободного человека: взял и покинул свою страну, оставив там какую-то другую жизнь, и всего через пару недель выглядишь довольным, загорелым, играешь в теннис…

– Ты тоже можешь попробовать – надо только добиться стипендии, вот и все.

Она как-то грустно покачала головой.

– Я однажды попыталась, но, наверное, поздновато спохватилась – мой возраст их не устроил. В подобных заведениях открыто, разумеется, никогда ничего такого не скажут, но на самом деле предпочитают давать стипендии тем, кто помоложе. Мне ведь вот-вот стукнет двадцать девять, – добавила она таким тоном, словно этот возраст был могильной плитой, и закончила с внезапной горечью: – Иногда мне кажется, что я все на свете отдала бы, лишь бы убежать отсюда.

Я посмотрел на зеленые деревья вокруг домов, на средневековые церковные шпили и башни с зубцами.

– Убежать из Оксфорда? А мне кажется, лучше и прекрасней места просто не бывает.

Глаза ее на мгновение затянуло пеленой, словно на поверхность всплыла застарелая боль от сознания собственного бессилия.

– Наверное, да, да, если, конечно, тебе не приходится все свое время отдавать заботам о больном человеке и тратить день за днем на то, что сам уже давно считаешь не слишком важным и не очень интересным делом.

– Разве тебе не нравится играть на виолончели? – Это мне показалось неожиданностью, весьма любопытной неожиданностью. Я посмотрел на Бет так, словно хотел проникнуть под неподвижную гладь ее взгляда.

– Я ненавижу виолончель, – ответила Бет, и зрачки у нее потемнели. – Ненавижу с каждым днем все сильнее и сильнее, и с каждым днем мне все с большим трудом удается это скрывать. Иногда меня охватывает страх: а вдруг кто-нибудь заметит, а вдруг дирижер или кто-нибудь из коллег-музыкантов догадается, как мне ненавистна любая нота, которую я из нее извлекаю. Но каждый раз мы заканчиваем концерт, и люди аплодируют, и никто ничего не замечает. Забавно, правда?

– Думаю, об этом ты можешь не беспокоиться. Скорее всего не существует каких-то особых волн или излучений ненависти. Иначе говоря, музыка не менее абстрактна, чем математика: она не различает нравственных категорий. И, если ты следуешь партитуре, никто не сможет угадать твое отношение к инструменту.

– Следовать партитуре. Всю свою жизнь я только это и делала, – вздохнула она. Беседуя, мы дошли до дверей нашего дома, и Бет взялась за ручку. – Впрочем, забудь о том, что я тебе сказала, – добавила она под конец, – просто у меня сегодня был плохой день.

– Но день еще не завершился, – возразил я. – Может, я могу что-то сделать, чтобы дело повернулось к лучшему?

Она глянула на меня с грустной улыбкой и забрала свою виолончель.

– Oh, you are such a Latin man⁴, – прошептала Бет так, словно эти слова должны остаться нашей тайной, и, прежде чем скрыться в доме, позволила мне опять полюбоваться своими синими глазами.

Миновали еще две недели. Лето медленно входило в свои права, сумерки стали мягкими и тягучими. В первую среду мая, возвращаясь из института, я, воспользовавшись банкоматом, взял деньги, чтобы заплатить за комнату. Я позвонил в дверь миссис Иглтон и стал дожидаться, пока мне откроют, и тут увидел, что по извилистой дорожке к дому приближается высокий мужчина. Он шагал решительно, на лице его застыло серьезное и сосредоточенное выражение. Когда он остановился рядом со мной, я бросил на него быстрый взгляд. У незнакомца были широкий, открытый лоб, маленькие и глубоко посаженные глаза, заметный шрам на подбородке, я дал бы ему лет пятьдесят пять, хотя в каждом его движении таилась энергия, благодаря которой он выглядел моложе своего возраста. Мы бок о бок стояли перед запертой дверью, так что ситуация сложилась чуть тягостная, но он быстро нашел выход из положения, нарушив неловкую паузу и спросив с заметным и очень мелодичным шотландским акцентом, позвонил я уже или нет. Я ответил утвердительно и во второй раз нажал на кнопку. Возможно, предположил я, первый звонок оказался слишком коротким. Услышав мои слова, мужчина радостно заулыбался и спросил, не аргентинец ли я.

– В таком случае, – сказал он, переходя на безупречный испанский с милым буэнос-айресским выговором, – вы, надо полагать, и есть новый ученик Эмили.

Я, не скрывая удивления, кивнул и спросил, где он выучился испанскому языку. Он поднял брови, будто заглянув в далекое прошлое, и сообщил, что это случилось много-много лет тому назад.

– Моя первая жена была уроженкой Буэнос-Айреса. – И тут он протянул мне руку и представился: – Меня зовут Артур Селдом.

В ту пору мало какое имя могло пробудить во мне равный восторг. Мужчина с маленькими прозрачными глазками, с которым мы только что обменялись рукопожатием, был легендой среди математиков. Я несколько месяцев, готовясь к одному из семинаров, изучал самую знаменитую его работу: философское развитие диссертации Гёделя⁵ 30-х годов. Селдома почитали как одного из столпов современной логики, и достаточно было всего лишь пробежать глазами список его трудов, чтобы понять: перед нами редкий случай математической summa⁶ и под открытым и спокойным челом оттачиваются самые глубокие и смелые идеи нашего века. Во время моего второго похода по книжным магазинам города я попытался отыскать его последнюю книгу – популярное сочинение о логических сериях, и, к большому своему изумлению, убедился, что тираж разлетелся еще пару месяцев назад. По дошедшим до меня слухам, после публикации этой книги Селдом перестал появляться на конференциях, и, пожалуй, никто не взял бы на себя смелость даже предположить, чем именно он теперь занимается. Я, кстати, понятия не имел, что он обитает в Оксфорде, и уж тем более не ожидал встретить его на пороге дома миссис Иглтон, поэтому не удержался и поспешил ему сообщить, что делал на семинаре доклад, посвященный его теореме, и, как мне показалось, ему это польстило. Однако я тотчас почувствовал в нем скрытую тревогу – он то и дело невольно и с нетерпением поглядывал на дверь.

– А ведь миссис Иглтон должна быть дома, – сказал он. – Как вы думаете?

– По-моему, да, – ответил я. – Вон стоит ее кресло с мотором. Если только кто-нибудь не приехал за ней на машине…

Селдом снова нажал на кнопку звонка, потом приложил ухо к двери, затем приблизился к окну, выходящему на галерею, и попытался через стекло заглянуть внутрь.

– А вы не знаете, может, существует еще один вход в дом? – поинтересовался он и добавил уже по-английски: – Боюсь, как бы чего не случилось.

По выражению его лица я понял, насколько он встревожен, словно он что-то знает и это что-то занимает все его мысли.

– Если желаете, мы можем просто-напросто дернуть за ручку. Я успел заметить, что днем дверь никогда не запирают.

Селдом так и сделал – дверь и вправду легко поддалась. Мы молча перешагнули порог, и деревянные доски заскрипели под нашими ногами. Откуда-то изнутри до нас доносилось тиканье часов с маятником, похожее на приглушенное сердцебиение. Мы двинулись в гостиную и остановились в самом центре, у стола. И тут я резко выкинул руку вперед, указывая Селдому на шезлонг рядом с окном, выходившим в сад. В нем полулежала миссис Иглтон, и казалось, что она спит крепким сном, уткнувшись лицом в спинку. На полу валялась подушка, как будто хозяйка случайно столкнула ее во сне. Я невольно обратил внимание на то, что седые волосы у нее аккуратно обтянуты сеточкой. Очки покоились на столике поблизости от дощечки для игры в скраббл. Наверное, она играла одна, сама с собой, потому что там же рядом находились две формочки с буквами. Селдом приблизился, легонько тронул старуху за плечо, и ее голова тяжело упала набок. Мы с ним одновременно увидели открытые испуганные глаза и две струйки крови, сбегавшие от носа к губам, а затем по подбородку – потом они соединялись на шее. Я невольно отпрянул, едва не закричав. Селдом одной рукой поддерживал ее голову, а другой пытался поправить положение тела.

Он пробормотал что-то гневное, но слов я не разобрал. Он нагнулся за подушкой и приподнял ее – в самом центре мы увидели большое красное пятно, уже почти высохшее. Селдом так и застыл с подушкой в опущенной вниз и прижатой к бедру руке. Казалось, он погрузился в глубокие раздумья, казалось, он прикидывает варианты сложных расчетов. Он выглядел по-настоящему потрясенным. Именно я предложил вызвать полицию. Селдом машинально кивнул.