Наша борьба. 1968 год: оглядываясь с недоумением

Верить документам, а не ветеранам

Многочисленные попытки «бывших» облагородить их личную историю нисколько не облегчают задачи ее написания. Из-за недостаточной четкости многих свидетельств, да и обычной склонности людей фильтровать собственные воспоминания, а также по принципиальным причинам методического характера я предпочитаю использовать источники, которые до сих пор не подвергались анализу. К их числу принадлежат документы, которые федеральное министерство внутренних дел и ведомство федерального канцлера (ВФК) вели под рубрикой «Молодежные волнения».

Поскольку с ежемесячных секретных «Справок» (Informationen) федеральной службы защиты конституции (ФСЗК) в период до 1976 года по моему ходатайству сняли секретность и передали их в Федеральный архив, эти документы теперь также доступны для изучения. Если вплоть до середины 1968 года отчеты ФСЗК о новых левых бедны фактами и скорее дезориентируют читателей, то в дальнейшем они становятся ценным и информативным источником, которым могут воспользоваться, среди прочих, и историки. Конечно, просмотреть можно лишь небольшую часть этих бумажных кип; к тому же еще немало документов лежит в министерских регистратурах. Все же, надеюсь, мне удастся набросать сравнительно адекватную картину поведения тогдашних государственных чиновников.

Кроме того, протестные выступления отразились в зеркале письменных свидетельств, оставленных профессорами, которые были вынуждены эмигрировать при национал-социализме, но затем вернулись домой, поскольку принимали близко к сердцу судьбу немецкой культуры и восстановление страны на демократических началах. Так как сам я с декабря 1968 года по летний семестр 1971 года не столько обучался в Институте Отто Зура^[52] (ИОЗ) Свободного университета (СУ), сколько участвовал в протестах, я счел полезным обратиться к письмам и рукописям профессора Эрнста Френкеля и профессора Рихарда Левенталя, которые там преподавали. Чтение этих двух необычайно содержательных архивов принадлежит к числу лучших моментов работы над настоящей книгой. Оно позволило мне задним числом ознакомиться с идеями моих учителей, которых в годы учебы я отвергал как «реакционеров».

Поскольку для поколения-68 ведущую роль играло понятие «антиобщественности» и как раз в то время утвердилась дешевая техника офсетной печати, удобная для немедленного тиражирования любых экспериментов, до наших дней дошли бесчисленные тогдашние листовки, газеты и брошюры. Многие образцы этой продукции хранятся в архиве «внепарламентской оппозиции» (APO-Archiv) Свободного университета Берлина. Они открывают нам мир, о котором с удовольствием вспоминают прежние активисты, рисуя – сдержанно или восторженно, – его крайне обобщенную картину. Лишь скрепя сердце они включают в эту картину некоторые странные детали. Чтение давних письменных источников – полузабытых, пожелтевших, напечатанных слепым шрифтом и всегда преувеличенно крикливых, – стало для меня суровой проверкой на прочность. Писать о чужом прошлом не в пример легче.

Лишь после смерти Мао Цзэдуна в 1976 году и похищения Шлейера в 1977-м^[53], после силового столкновения между демократическим государством и террористическими осколками движения-68, после фильма о холокосте, вышедшего на экраны в январе 1979 года, после исламской – а отнюдь не социалистической – революции в Иране и начавшегося распада Организации Варшавского договора большинство участников протестного движения сумели приспособиться к новым условиям. Окончательное завершение их реинтеграции в нормальное общество, которая подготавливалась не один год, а от многих потребовала еще долгих плутаний, ознаменовалось публикацией статьи Йошки Фишера «По дикому Курдистану»^[54]. Эта статья, напечатанная в феврале 1979 года франкфуртской городской газетой Pflasterstrand, заканчивалась вздохом облегчения: «Вопросов будет еще много: к чему ведут события? что делать? Но ответов я не знаю и больше не хочу их знать», – писал Фишер^[55].

Тогда же Рихард Левенталь с удовлетворением отметил, что «подавляющее большинство радикалов отвернулись от необакунинского культа насилия, который исповедовали их кумиры Мао Цзэдун и Гевара», как и от «основополагающего представления о необходимости революционного свержения демократического строя». «То, что начиналось как “долгий поход через государственные институты”^[56], давно стало процессом интеграции бывших революционеров в общество, причем как раз через эти институты. […] Анархо-террористов, которые в развитых государствах напоминают о себе до сих пор, уже нельзя считать воплощением очередной волны разрушительного насилия: это лишь человеческий мусор, выброшенный на берег предыдущей, давно схлынувшей волной»^[57]. В сущности, начиная с конца 70-х новые левые – иные быстро, иные медленно, – стали возвращаться из мира фантазий в нашу рыночную и прагматичную эру, которая определяет жизнь их детей. Нелегко объяснять собственным дочерям и сыновьям, что двигало тобой в годы молодости.

Учась в 1967—68 гг. в достаточно элитарной мюнхенской Германской школе журналистики, я внутренне сочувствовал протестам, но не принимал в них активного участия. Все изменилось после моего переезда в Берлин в ноябре 1968 года. Летом 1970 года меня избрали студенческим представителем в новоучрежденный совет ИОЗ, причем в качестве кандидата от «Красных ячеек» (Rote Zellen). В первой половине 1970 года я был одним из четырех редакторов газеты Hochschulkampf («Университетская борьба»), которая вскоре сделалась боевым листком недолго просуществовавшей маоистской партии «Пролетарская левая/Партийная инициатива» (Proletarische Linke/Parteiinitiative, PL/PI); с начала 1972 года по середину 1973-го я состоял в «Красной помощи» Западного Берлина.

Растерянность и слабость государства

Гибель Бенно Онезорга

В начале 1967 года сотрудники Федеральной службы защиты конституции (Кёльн) еще не замечали рождавшегося протестного движения. Явно скучая, они держали под колпаком давно известных врагов: разрешенную Социалистическую единую партию Западного Берлина (SEW), управляемую из ГДР; Государственный секретариат по западногерманским вопросам, действовавший в «советской зоне»; участников «Пасхальных маршей»^[58]; запрещенную, но не слишком активно преследуемую КПГ, а также гамбургский ежемесячник Aktuelle Frauenpost, «руководимый коммунистами». Сотрудники спецслужб вели регулярную слежку за участниками кампании против войны во Вьетнаме; тогда эти протесты, еще не набравшие ход, контролировались старшими церковными инспекторами, левыми профсоюзами и функционерами Германского общества мира, пользовавшегося поддержкой ГДР.

На противоположном конце политического спектра ФСЗК следила за праворадикальными кругами, в первую очередь – за неожиданно возникшей и вскоре окрепшей Национал-демократической партией Германии (НДПГ). В 1966–1967 гг. эта партия прошла в ландтаги земель Нижняя Саксония, Бремен, Бавария, Шлезвиг-Гольштейн и Рейнланд-Пфальц, а в 1968 году собрала 9,8 % голосов в Баден-Вюртемберге. Ее лидеры требовали защитить «национальную экономику» и, не отставая от социалистов, сетовали, что «сокращение субсидирования сельского хозяйства, отмена студенческих стипендий и рост налогов на предметы потребления угнетают “простого человека”»^[59].

В месячном отчете, который ФСЗК завершила 6 июня 1967 года, спустя четыре дня после гибели Бенно Онезорга, не содержалось ровным счетом никаких сведений о центрах кристаллизации новых левых. Демонстрация 2 июня была направлена против посещения Берлина персидским шахом, снискавшим дурную славу восточного нефтяного деспота, которого поощряют США. Распоясавшийся шахский режим бросил в тюрьмы и выдавил из страны десятки тысяч иранцев. Многие из них проживали в Германии.

Вечером 2 июня тысячи студентов собрались перед зданием Немецкой оперы. Сотрудники иранских спецслужб и немецкие полицейские разгоняли протестующих дубинками, и в это время прозвучал выстрел, причем не в давке перед Оперой, а во дворе одного из домов в Шарлоттенбурге. Пуля попала в затылок студента Бенно Онезорга. Стрелял переодетый в штатское сержант политической полиции Карл-Хайнц Куррас. В суде он не смог указать сколь-нибудь рациональную причину, которая оправдала бы его поступок даже с полицейской точки зрения. Тем не менее его оправдали, сославшись на «особое психогенное состояние». Куррас заявил: «Сожалею о гибели студента, но совпало так много обстоятельств, что в одиночку я с ними справиться не сумел». На одной из фотографий можно видеть, как сослуживец поздравляет Курраса перед зданием Уголовного суда района Берлин-Моабит. Оба от души смеются, радуясь успешному исходу дела. В суде следующей инстанции в 1970 году Курраса повторно оправдали, и до выхода на пенсию в 1987-м он продолжал служить в полиции Западного Берлина.

Спустя 20 лет Рихард Левенталь заметил: «Сомнительное приглашение сомнительного шаха. Не менее сомнительный бунт радикально настроенных студентов, часть которых была иранцами, скверно управляемая и скверно организованная полиция. Истерик-полицейский, который, столкнувшись с предполагаемым агрессором, выстрелил. Справедливо возмущенное большинство населения, прежде всего студенты, но не они одни»^[60].

Полицейского офицера, руководившего операцией 2 июня 1967 года, звали Ханс-Ульрих Вернер. В 1939 году он вступил в СС, прошел курс по нацистскому мировоззрению с оценкой «очень хорошо»; впервые отличился в 1943—44 гг. на посту командира роты военной полиции на Украине – в ходе антипартизанских карательных акций, которые обычно сопровождались массовыми убийствами гражданских лиц, не участвовавших в партизанской борьбе. Был награжден бронзовым нагрудным знаком «За борьбу с бандитами». После начала наступления Красной Армии перешел в марте 1944 года в штаб главнокомандующего силами СС и полиции в Cеверной и Средней Италии. Там он занял пост штабного политкомиссара. После 1945 года Вернер стал заместителем директора полицейской академии в Хильтрупе и соредактором профессионального журнала Die Polizei. Позже он перевелся в Берлин^[61].

В 1967 году пост начальника полиции занимал член СДПГ Эрих Дуензинг. В 1936–1945 гг. он был кадровым офицером вермахта; в 1962 году возглавил полицию Западного Берлина, в которую систематически принимал на службу старых товарищей по вермахту и СС, включая сотрудников Главного управления имперской безопасности и бывших руководителей звеньев гестапо^[62]. Он ценил «боеспособные части, исполненные наступательного духа». Свою убийственную стратегию, которая была применена 2 июня, Дуензинг впоследствии охарактеризовал знаменитой фразой: «Демонстрация похожа на ливерную колбасу, верно? Значит, нужно рубануть посередке, чтобы ливер брызнул из кончиков».

3 июня Генрих Альберц, правящий бургомистр Западного Берлина, бывший сенатор по внутренним делам, «однозначно и безоговорочно» одобрил действия полиции. Он заявил, что гибель студента лежит на совести демонстрантов. Шпрингеровская BZ вышла с заголовком: «Сеющие террор должны готовиться к суровому отпору». Грубо искажая истину, полицейское управление заявило, будто Куррас «столкнулся с угрозой для жизни». После чего берлинский сенат запретил вплоть до дальнейших уведомлений любые демонстрации. Вице-председатель бундестага Рихард Йегер (ХСС) прокомментировал случившееся словами: «Ландграф, будь твердым!»^[63] Заняв пост министра юстиции в правительстве Эрхарда, Йегер неустанно выступал за смертную казнь, отчего получил прозвище Головореза Йегера. Он носил эту кличку с гордостью.

Принимая во внимание тогдашние обстоятельства, биографии ответственных лиц и их высказывания, трудно полностью разделить мнение Левенталя. Гибель Бенно Онезорга, христианина и пацифиста, была не случайной: его убил потенциал насилия, возникший во время Второй мировой войны, а затем продолжавший накапливаться в обществе. С другой стороны, нельзя согласиться и с Оскаром Негтом, говорящем об «убийстве, которое организовало государство»^[64].

МВД ищет зачинщиков

ФСЗК в своих текущих и последующих отчетах не проронила ни слова об этих событиях. Тем не менее 6 июня она упомянула две демонстрации против войны во Вьетнаме, состоявшихся месяцем раньше в Мюнхене и Франкфурте. В Мюнхене на демонстрацию вышли около тысячи человек, не так уж мало по тем временам; среди них был и автор этих строк, мирно осуществлявший свое конституционное право. Разумеется, я ни на секунду не задумался над исконно немецким чувством стиля организаторов: для протеста против американской интервенционной политики – выгодной для Германии! – они выбрали в точности 8 мая. Шествие завершилось перед зданием американского генерального консульства. Там около ста человек «прорвались со знаменами Вьетконга и портретами Мао и Маркса через оцепление, забросали полицейских из кордона яйцами, камнями, пакетами с мукой и краской и сожгли соломенное чучело, изображавшее президента Джонсона». Полиция задержала пятерых предполагаемых зачинщиков беспорядков.

Во Франкфурте события развивались более мирно. Около «двухсот молодых людей» с рупорами, плакатами и дымовыми шашками – по мнению ФСЗК, «главным образом члены ССНС, провокаторы и хиппи»^[65] – попытались сорвать открытие недели германско-американской дружбы. По вполне понятным причинам официальная церемония состоялась 7 мая, в канун годовщины капитуляции Германии, и американская армия провела ее с военной пышностью. В отчете об этом событии агенты ФСЗК обошли молчанием самое интересное обстоятельство. А именно: c торжественным докладом «Сегодняшняя Америка в восприятии немцев» выступил Макс Хоркхаймер. Как создатель критической теории общества, у демонстрантов он пользовался большим уважением. В 1933 году Хоркхаймер был вынужден бежать в США, но после войны возвратился во Франкфурт; при этом он сохранил американское гражданство. В этот день, 7 мая 1967 года, ему с помощью некоторых слушателей удалось пресечь беспорядки. Хоркхаймер обратился к главарям протестующих. Он не стал оспаривать их право критиковать агрессивное поведение США, но напомнил («а теперь послушайте хорошенько»), что «мы бы не собрались тут и не могли говорить свободно, если бы Америка не вмешалась и в конце концов не спасла Германию и Европу от чудовищного тоталитарного террора»^[66].

В отличие от Хоркхаймера, боннские бюрократы реагировали вяло. Они не знали, что следует предпринять в связи со студенческими волнениями. Пытаясь найти причины протестов, они выдвинули теорию заговора, управляемого извне. Через шесть дней после гибели Онезорга начальник отдела культуры и спорта МВД Карл-Ульрих Хагельберг распорядился собрать сведения о «берлинских событиях», сопроводив свой приказ таким комментарием: «Я исхожу из того, что фактические зачинщики и кукловоды связаны с коммунистическими и маоистскими группами, а их действиями, вероятно, так или иначе руководят с востока». Кроме того, Хагельберг намекнул на влияние серых кардиналов из университетской среды: «Очевидна негативная роль профессоров Гольвитцера и Вайшеделя». Функционер инстинктивно напал на двух человек, чье поведение при нацистах разительно отличалось от его собственного: Хельмут Гольвитцер был одним из выдающихся пасторов Исповедующей церкви^[67], философ Вильгельм Вайшедель – участником французского Сопротивления. Напор протестных выступлений Хагельберг объяснял при помощи категорий, которые были для него привычны издавна. Он хотел установить, не удалось ли «хорошо известным подстрекателям» «захватить власть» в больших студенческих общежитиях и «не выведут ли они на улицу сплоченную массу обитателей этих жилых комплексов»^[68].

На 26 июня 1967 года МВД назначило совещание у заместителя министра, где должны были обсуждаться студенческие волнения. Были приглашены главы ведомства федерального канцлера, министерства общегерманских дел, федерального ведомства печати, министерства обороны, министерства по делам семьи и министерства образования. Вместе с приглашением был разослан документ, представленный на обсуждение. Его составил заместитель министра внутренних дел профессор д-р Вернер Эрнст. Он, как и Хагельберг, ссылался на фантасмагорическое «коммунистическое влияние и просачивание агентов из советской зоны», т. е. ГДР, и говорил о «деструктивном» поведении Гольвитцера и Вайшеделя; к списку лиц, замеченных в подрывной деятельности, он присовокупил и педагога Вильфрида Готшальха. Обо всех этих подрывных элементах Эрнст имел самое смутное представление, а имена двух последних записал в искаженном виде. Все трое преподавали в Свободном университете. Студенты любили их за леволиберальные взгляды, искренность, критическое отношение к современному обществу. Однако ни один из них не мог быть инициатором и тем более руководителем протестных акций. МВД явно поспешило отнести всех университетских преподавателей без разбора в тот же сомнительный разряд, куда были зачислены предполагаемые темные личности из «восточной зоны»: профессора-де сбивают студентов с пути истинного или пасуют перед смутьянами. Эти домыслы, продиктованные внутренней неприязнью, вели в неверном направлении.

Эрнст сетовал на недостаточный суверенитет культурных институтов и федеральной полиции. Он делал ставку на ужесточение системы экзаменов, которая «с первого же семестра принудит студентов-гуманитариев к напряженному труду», и на близкие каникулы: они-то уж «определенно» положат конец наваждению. Призрачная надежда Эрнста опиралась на предположение, что «волнения несут на себе печать несомненной психопатии, и можно ожидать, что со временем они сами обнаружат свою беспочвенность». Кстати, годом позже в ведомстве федерального канцлера обсуждалось мнение «профессора-терапевта Шуберта, личного врача федерального президента»: он, в свою очередь, заключил, что беспорядки «следует трактовать как абсолютно “патологическое” явление»^[69].

Еще одной причиной студенческой строптивости Эрнст назвал «прискорбную слабость государства». Он доподлинно знал ее корни: «Слабость нашего государства проистекает прежде всего из его федеративного устройства, но не только из него: важную роль играют также чувства вины и раскаяния, которые мы после 1945 года заботливо пестуем, подавляя любые проявления чувства, внушаемого авторитетом государства»^[70].

Эрнст начал свою карьеру в 1936 году в Имперском министерстве труда, затем вступил в НСДАП, в 1938 году стал уполномоченным по жилищным вопросам. После войны он трудился в земле Северный Рейн-Вестфалия, участвуя в восстановлении страны; продолжил карьеру в должности судьи федерального административного суда, поднялся до поста заместителя министра строительства, а затем – заместителя министра иностранных дел. В апреле 1968 года Эрнст вместе со своим министром Паулем Люкке ушел в отставку и занял должность коммерческого директора в мюнстерском Центральном институте территориального планирования. С 2003 года премией Вернера Эрнста отмечаются выдающиеся достижения в городском и региональном планировании. Преемником Люкке на посту министра внутренних дел стал в начале апреля 1968 года Эрнст Бенда.

Канцлер: обеспокоенный, но рассудительный

В отличие от заместителя министра МВД Эрнста, федеральный канцлер Курт Георг Кизингер (член НСДАП с 1933 года) хорошо сознавал масштаб проблемы. Но его обеспокоенность почти никак не проявлялась. 20 июня 1967 года ввиду «тревожных событий» он отправился в Берлин, где обсудил происходящее с правящим бургомистром Альберцем и, в частном порядке, со студентами. Поначалу канцлер хотел встретиться еще и с Руди Дучке. Тот согласился, но с условием, что после встречи ему позволят зачитать политическое заявление для прессы^[71]. Из предложения главы государства ничего не вышло. Кизингер интересовался «причинами и отправной точкой» студенческих волнений, хотел помешать их «распространению на западную часть страны» и ускорить реформу высшего образования. Еще на посту премьер-министра Баден-Вюртемберга он основал университеты нового типа в Констанце и Ульме.

На следующий день, 21 июня, правительство сформировало специальную межминистерскую комиссию, которая должна была изучить проблему «молодежных волнений». Возглавил ее Бруно Хек (министр по делам семьи, ХДС), а членами комиссии стали: Георг Лебер (министр транспорта, СДПГ), Герберт Венер (министр общегерманских дел, СДПГ), Карло Шмид (министр по делам бундесрата, СДПГ), Герхард Штольтенберг (министр научных исследований, ХДС) и Хорст Эмке (заместитель министра юстиции, СДПГ); в состав комиссии, однако, не вошел министр внутренних дел. Вопрос о начале ее работы оставался открытым. Трудно поверить, но первое заседание состоялось только спустя одиннадцать месяцев^[72]. За это время прогремели (11 апреля 1968 года) выстрелы в Руди Дучке, а в ходе последовавших затем демонстраций в Мюнхене погибли два человека.

Кизингер по-прежнему проявлял заинтересованность, но мешкал^[73]. Его поведение можно резюмировать тем словом, какое он сам всегда использовал во взаимодействии с буйными, заносчивыми, колючими студентами: рассудительность. Он просил Клауса Шютца, преемника Альберца, унять направленный на студентов «народный гнев», явно накипавший в Берлине. Он называл протестующих «моими непослушными сыновьями» и приписывал им «известную склонность к заблуждениям». Столь мягкие оценки объяснялись воспоминаниями канцлера о собственных студенческих годах. В ту пору «мы», «“молодежь 20-х годов”, не уставал твердить Кизингер, относились к политикам так же высокомерно, как сегодня наши студенты относятся к нам». Видимо, Кизингер вел себя столь осмотрительно по той причине, что когда-то сам, движимый юношеским радикализмом, «плохо отличал национальное от националистического» и вступил в ряды НСДАП^[74].

Он раз за разом отвергал жесткие меры, предлагаемые некоторыми высокопоставленными чиновниками. Начальник отдела МВД Хагельберг мог сколько угодно настаивать, чтобы государство наконец «показало свою силу», – реальных политических последствий его жалобы не имели. В тех случаях, когда эту силу все же удавалось продемонстрировать, люди из МВД не скрывали своего удовлетворения. Большую радость доставил им кратковременный захват студентами «угловой комнаты на третьем этаже южного крыла» берлинского представительства бундестага^[75]; вот как они рапортовали («вниманию г-на федерального канцлера!») об этом происшествии: почти сразу же «полицейские должным образом угостили дубинками и выдворили вон» нарушителей^[76]. В ведомстве федерального канцлера сотрудники штаба планирования, пораженные этим описанием, оставили на полях отчета негодующие вопросительные знаки. Они предупреждали, что «МВД более других» способствует пагубному впечатлению, будто правительство не «намерено по-настоящему вникать в причины происходящего». Именно поэтому чиновники из ВФК прибегли к помощи внешних консультантов – Макса Хоркхаймера, политолога Гильберта Цибуры, историка Ханса Буххайма и католического философа Хельмута Куна, которые предлагали нечто более содержательное, чем привычные law and order^[77]. Такие действия чиновников были возможны потому, что их поощрял Кизингер.

О неспособности протестующих видеть подлинное положение вещей свидетельствует лозунг ССНС, звучавший в январе 1969 года во Франкфурте: «Надавайте затрещин Кизингеру, терроризируйте террористов!» Среди пропагандистов подобных бредовых идей был Оскар Негт, желавший посредством марксистского анализа доказать, что федеральное правительство находится в плену «террористического мышления, делящего мир на друзей и врагов», – мышления, которое «обосновал […] Карл Шмитт, тайный советник Кизингера и идейный предтеча национал-социалистского переворота»^[78].

5 февраля 1968 года канцлер провел совещание с однопартийцами из числа земельных премьер-министров и министров культуры, а также главами фракций ХДС/ХСС в ландтагах. Он хотел обсудить ситуацию в университетах. ХДС испытывал давление из-за успехов НДПГ, в Баден-Вюртемберге начиналась местная избирательная кампания. Кизингер призвал партийных грандов не ограничиваться негодованием и действовать твердо, не оставлять безнаказанными противоправные выходки радикалов, допускавших все более откровенные «проявления нигилизма и анархизма», и сделать «заметный шаг вперед» в реформировании высшей школы. В этом Кизингер усматривал главную задачу консерваторов. СДПГ, по его мнению, в новых условиях «испытывала трудности из-за своего левого крыла»; кроме того, ее «связь с государством в последнее время была нарушена».

Ничего интересного участники совещания не придумали. Премьер-министр Баден-Вюртемберга Фильбингер и баварский министр культуры Хубер дружно заявили, что нужно «поймать зачинщиков». Их коллега из Гамбурга поносил недостаточно мужественных профессоров. Хельмут Коль предложил неудачную зоологическую метафору: «Берлин – это паук, раскинувший паутину над Гамбургом и Майнцем», после чего констатировал «необходимость наверстывать упущенное, расширив присутствие» ХДС в университетах. Франц Амрен (председатель берлинского отделения ХДС) сожалел о том, что примиренческая политика сената, контролируемого СДПГ, превратила полицию в «неуверенный» и «бесхребетный» организм^[79].

Карл Карстенс, глава ведомства федерального канцлера, подвел итоги этого совещания в довольно односторонней служебной записке, помеченной грифом «секретно». Он ухватился прежде всего за теорию заговора: «Рассадник находится в Берлине. Оттуда рассылают эмиссаров в другие университеты: в Гамбург, Франкфурт-на-Майне, Марбург, Гейдельберг». В отличие от Кизингера, Карстенс полагал, что положение дел «в корне изменится», как только государство продемонстрирует свою власть. Впрочем, он сделал и оговорку в духе своего начальника: «В целом причины волнений еще недостаточно проанализированы»^[80].

В 1969 году, сразу после избрания премьер-министром земли Рейнланд-Пфальц, Коль выступил против того, чтобы стратегия ХДС/ХСС ориентировалась только на порядок, дисциплину и нравственность. Он предупредил Кизингера, что чисто репрессивный подход «без убедительного проекта реформ» породит «новые кризисы». Коль решительно отверг предложение министра внутренних дел Эрнста Бенды лишать стипендии участников протестов: такая мера «выглядела бы наказанием малоимущих студентов, зависящих от пособий»^[81].

Протестные выступления застали государство врасплох. Его представители считали себя всего лишь управляющими некоего налаженного коммунального хозяйства. Когда 21 августа 1968 года после ввода советских войск в Чехословакию десятки демонстрантов осадили советское посольство, федеральное правительство направило туда ровным счетом семерых полицейских. Они прибыли с полицейского поста в Ремагене; посольство же располагалось в Роландзеке^[82]. Поскольку Ремаген находится в земле Рейнланд-Пфальц, полиция Бонна (Северный Рейн-Вестфалия) не могла действовать там без особого распоряжения. Конституционные нормы не позволяли вмешаться и Федеральной пограничной службе; ближайшие казармы частей спецназа находились в восьмидесяти километрах, в Вуппертале; но командировать их из земли Северный Рейн-Вестфалия в землю Рейнланд-Пфальц можно было только в условиях общегосударственного чрезвычайного положения (Notstandsstaat), для которого мятежные студенты обычно использовали сокращенное именование «NS-Staat»: «национал-социалистическое государство». О таких мерах – и уж тем более о «фашистском аппарате насилия» – не могло быть речи.

Земельные министры предпочитали дистанцироваться от ректоров, вызывавших в университеты полицию. В образцовом Баден-Вюртемберге Фильбингера чиновники ради драгоценного мира закрывали глаза на демонстрации, запрещенные судом; то же самое, судя по сообщениям прессы, происходило в Баварии. Ситуация вылилась в классическое «ни тпру ни ну». Наконец вовсе не Кизингер и его товарищи по партии, а Хельмут Шмидт, председатель фракции СДПГ, потребовал обеспечить исполнительной власти надежное «тыловое прикрытие». Социал-демократ Карло Шмид лично обратился к федеральному канцлеру с призывом «предотвратить распад государства» и положить конец «трусости должностных лиц». Вилли Брандт тоже потребовал «решительно задушить в зародыше […] противоправные действия»^[83]. Вот вам и нарушенная связь с государством! Социал-демократы очень быстро превратились из заклятых врагов старой КПГ в заклятых врагов новых левых радикалов. Тут же снова грянуло: «Кто у нас предатели – не социал-демократы ли?»^[84]