Наша борьба. 1968 год: оглядываясь с недоумением

Поколение, бежавшее от прошлого

Разумеется, не преминули письменно рассказать о прошлом и другие былые соратники, хорошо запомнившие тягостные моменты той беспокойной эпохи. К числу таких авторов принадлежит писательница Сибилла Левитшарофф. Она еще в школьные годы, до окончания в 1972 году штутгартской гимназии, была вовлечена в антиавторитарное движение, о чем рассказывает теперь с видимой неохотой: «Моя память склонна вычищать из минувшего времени все неприглядное». Никогда не примыкавшая к отъявленным радикалам, она все же вспоминает свой тогдашний «видоизмененный антисемитизм», «жестокость, авторитарность под маской ее противоположности, нежелание видеть действительность, авантюрный нарциссизм». Глядя в прошлое, она видит, как ее поколение «пыталось свалить с души бремя немецких несчастий, буквально захлебываясь патетическими словесами»: это для них было важным, самым важным, важным в глобальном масштабе, но находило выход в бесконечном «бла-бла-бла: по большей части серьезном, изредка остроумном». Сибилла Левитшарофф описывает, как «примерно в 1970 году» профессиональные революционеры хлынули из Франкфурта в швабскую провинцию, вербуя школьников и, с равным энтузиазмом, школьниц. «Один как будто прибыл из кружка анархистов времен Достоевского и, кажется, после своего появления ни разу не мылся – толстенький человечек с окладистой бородой, вращавший горящими глазами. Другой – политработник в кожаных доспехах, по профессии почтальон, с головой как облизанное яйцо: жуткая ассоциация напрашивалась еще и потому, что перед каждой фразой он для разгона прикасался кончиком языка к уголку рта. Не забудем и хладнокровных комиссаров – офисных технократов и знатоков оружия, которые выполняли инструкцию: соблазнять девиц где только можно, и гастролировали в регионе Штутгарта, обеспечивая движение новым материалом (я не шучу, именно так это называлось). Да, и еще: рабочий-вундеркинд из Фойербаха. Воздев указательный перст, он проповедовал тихим голосом, как Иисус в храме»^[12].

Петер Фурт не похож на «бывших»; кроме того, он существенно их старше. Но рассуждает примерно так же. Когда-то он был учеником Адорно и издавал вместе с ним журнал Das Argument. Сегодня Фурт пришел к выводу, что «в движении 1968 года было нечто тоталитарное». Он сожалеет о разрушительных последствиях протестных выступлений, о заносчивости и партийном конформизме, присущих мышлению левых. Но больше всего раскаивается в том, что в 1968 году обозвал своего реформаторски настроенного тестя – еврея и социал-демократа, прошедшего через Бухенвальд, – «националистским бонзой», даже не заметив, что перед ним стоит один из немногих истинных республиканцев^[13].

В моей книге я цитирую бывшего председателя ССНС Раймута Райхе, написавшего весьма сомнительное сочинение о «сексуальной революции». Нельзя, однако, обойти молчанием самокритичную оценку прошлого, которую Райхе дал в 1988 году, – при первом издании я упустил ее из виду. По смыслу эти высказывания перекликаются с двумя заключительными главами настоящей книги: «Страх перед прошлым и “помешательство на евреях”» и «Поколение-33 и поколение-68». Более двадцати лет назад Райхе признал, что некоторые факты и события той поры попросту не попадали в светлое поле сознания молодых людей; прежде всего он отметил, что бунтари не увидели «предмета для обсуждения» в книге «Неспособность скорбеть» («Die Unfähigkeit zu trauern»), опубликованной в 1967 году Александром и Маргарете Митшерлих. Причина такой близорукости проста: они как раз делали в ту пору все, чтобы «самим стать частью этого предмета». Банализацию национал-социализма, сведение его к фашизму, повсеместно распространенному в 1930-е годы и будто бы лишь перешедшему в острую форму в Германии, Райхе оценивает как попытку «развоплотить» специфическую опасность, которая крылась именно в немецком прошлом. В тогдашних поисках «революционного субъекта» он усматривает желание убедить себя, что «широкие народные массы – в том числе и наши родители, – были на самом деле, в глубине души, “хорошими”, а национал-социалистическое “зло” по отношению к ним – чем-то наносным». Далее, приведя примеры «воинствующего ригоризма», он спрашивает: почему поколению 1968 года непременно было нужно «разрушать» все, что ему казалось неправильным? Почему эти люди считали детскую боязнь разлучения с родителями одной из форм «ложного сознания»? Почему члены «Коммуны-1» позировали для знаменитой фотографии раздетыми^[14]? Почему они, стоя у стены с поднятыми руками, спиной к объективу, поставили рядом голого ребенка?

В заключение Райхе цитирует сборник, изданный в 1969 году в Западном Берлине «Центральным советом социалистических детских садов» («Zentralrat der sozialistischen Kinderläden»)^[15]. Здесь напечатана работа Анны Фрейд и Софи Данн о шестерых детях в возрасте от полугода до года, которые были разлучены с родителями в концлагере Терезиенштадт и остались живы. Члены «Центрального совета» обличали авторов этой работы, называя их «учеными буржуазно-аффирмативного направления», оценивали годы, которые детям пришлось провести в концлагере, как «попытку коллективного воспитания» и ставили вопрос: «Служит ли коллективное поведение, которое демонстрировали эти шестеро детей, ценным вкладом в опыт человеческих отношений?» Ответ, как ни трудно поверить, был безоговорочно положительным.

Если Фрейд и Данн тщательно изучили и документально зафиксировали тяжелые травмы, сказавшиеся на психическом и физическом развитии детей, то молодые немцы и немки из «Центрального совета» увидели в Терезиенштадте поле для экспериментов: «Принадлежность к лагерной группе помогала каждому ребенку развить и во всей полноте проявить индивидуальные способности. Ограничения, которым вследствие этого подвергалась вся группа, принимались ее членами с готовностью. […] Дети автоматически заступались друг за друга, когда чувствовали себя в опасности или считали наказание несправедливым. Они лучше, чем взрослые обитатели гетто [Терезиенштадта], противостояли враждебному окружению, стихийно выработав формы солидарности, тогда как большинство заключенных приходили к такой солидарности – если приходили вообще – лишь в результате мучительного опыта и под гнетом обстоятельств»^[16]. Тот, кто даст себе труд и у кого достанет силы воли читать сегодня подобные сочинения, уже не сможет предаваться благодушным воспоминаниям о 1968 годе.

Сочинители текстов, искажающих действительность, существуют везде. Проблема в другом: брошюра, изданная «Центральным советом», распродавалась в огромных количествах перед столовой Свободного университета и во время бесчисленных политических собраний. Никто из покупателей – обычных любопытствующих или гиперкритичных неофитов – не оспорил ее содержания. В знаменитой, многократно переизданной книжке «Детский сад. Революция в деле воспитания или воспитание для дела революции?» («Kinderläden. Revolution der Erziehung oder Erziehung zur Revolution?», 1971), выпущенной издательством Rowohlt, одиозному «Центральному совету» было отведено почетное место, а цитируемая мной брошюра была включена в необычайно сжатый – и необычайно показательный – список рекомендуемой литературы. Как редактор, ответственность за серию rororo-aktuell нес Фраймут Дуве, будущий депутат бундестага от Социал-демократической партии Германии.

Все эти далеко не случайные ошибки, как и душевная глухота немецкого поколения-68, убедительно доказывают, что его связывают c гитлеровской молодежью, поколением-33, исторические и генеалогические узы. С точки зрения социальной педагогики это утверждение тривиально. Преемственность не могла не возникнуть. Последние были родителями первых. В 1933 году эти будущие родители, совсем еще молодые, всерьез увлеклись национал-социализмом. Они переживали этап жизненного пути, более всего располагающий к восприятию радикальных идей, ощущали со стороны нацистского государства особую заинтересованность в молодежи, делали первые успехи на профессиональном поприще и формировали для себя дружеский круг. Тем родителям, которым в 1933 году было от 15 до 20 лет, после 1945 года было очень трудно вернуться к ценностям и ориентирам донацистского времени. Эти люди потерпели полный моральный крах. Кроме того, два последних военных года их тяжело травмировали. Вполне естественно, что поколение их детей по большей части восприняло – через родных, учителей и тогдашних кумиров молодежи – изрядную дозу старой отравы, действие которой проявилось позже в протестном движении. Это поколение, пройдя через краткую начальную фазу бунта, еще проникнутую духом свободы, сразу же было одурманено привычным мышлением в координатах «друзья-враги», которое в годы «холодной войны» – ставшей прямым следствием развязанной Германией истребительной войны, – не теряло силы и примерно с 1967 по 1977 год оказывало решающее влияние на умы студенчества. Я не упрекаю, не виню поколение-68, но и не хочу его хвалить. Речь идет об историческом факте.

Многие из моих слушателей не скрывали недовольства, когда во время чтений я пытался показать взаимосвязь этих коллективных биографий. «Нет, вся правда в том, – возразила 60-летняя слушательница, – что мы хотели добра! А национал-социализм был злом».

«Вероятно, – спросил я, – мы с вами согласимся, что жизнь немецкого общества в течение десятилетий определялась последствиями национал-социализма, войны и немецких преступлений?»

«Да, разумеется!»

«Почему же вы так уверены, что именно ваш жизненный проект был свободен от этого воздействия?»

Молчание.

В книге «Бунт и безумие» Петер Шнайдер рассказывает, как в период студенческих волнений Руди Дучке высказывался о национал-социализме. Его товарищ по ССНС Тильман Фихтер спросил как-то, не пора ли им вместо постоянного возмущения империалистическим насилием в Африке и Вьетнаме «сделать хоть что-то в связи с убийством евреев». Дучке, немного помедлив, ответил: «Если затеем это, то растеряем всю нашу силу. Такая кампания нашему поколению не по плечу, из этой истории мы никогда не выпутаемся. Нельзя одновременно прорабатывать проблему убийства евреев и делать революцию. Сначала нужно противопоставить этому прошлому нечто положительное»^[17].

Руди Дучке, а с ним и все поколение 1968 года спасались от немецкой истории бегством. Практические последствия этого бегства описывает Райнхард Штрекер, который с середины 1950-х активно информировал общество о преступлениях немцев и в 1960 году стал референтом ССНС по вопросам национал-социалистического прошлого. В том же году члены ССНС организовали в берлинском Зале конгрессов выставку, посвященную преследованиям евреев. Эта деятельность прервалась, как только в 1965 году в ССНС усилилось влияние Руди Дучке, Бернда Рабеля и Кристиана Землера. Отныне «предметное изучение эпохи национал-социализма считалось маловажным». Штрекер больше никогда не получал «от этих людей» денег на свои проекты. «Для антиавторитаристов важна была в первую очередь зрелищность, – заключает он сегодня. – Эпоху национал-социализма не так-то просто было использовать, чтобы покрасоваться самим. Как бы то ни было, и сами жертвы, и обязанность им помочь полностью выпали из их поля зрения: его целиком заслонила идея всеобъемлющей социальной революции»^[18]. Вопрос, почему Дучке и Рабель перестали проявлять интерес к нацистскому прошлому, можно оставить открытым. Но почему их невежество и равнодушие внезапно получили поддержку большинства молодых людей? Для себя я объясняю это следующим образом.

В послевоенные годы студенты-68 стали первым поколением молодежи, которой в переходном возрасте и в момент обретения самостоятельности пришлось без какой-либо подготовки и помощи со стороны семьи и общества заглянуть в бездну, носящую имя «Освенцим». Силы, содействовавшие широкому разоблачению нацистских преступлений, сформировались внутри государственных учреждений: в земельных парламентах и управлениях юстиции, а также – в большей или меньшей степени – в федеральных и земельных министерствах. Продолжительные дебаты в бундестаге о сроках давности этих преступлений, создание Центрального ведомства по расследованию преступлений нацизма, непрестанные споры по вопросам реституции – все это было востребовано и проводилось в жизнь отнюдь не общественным большинством, а, вопреки воле этого большинства, конституционными органами второй немецкой республики. Из процессов над национал-социалистами, которые начиная c 1958 года были инициированы органами правосудия и получали освещение в средствах массовой информации, молодое поколение неизменно извлекало один и тот же урок: как правило, обвиняемые были людьми, не нарушавшими закон ни до начала нацистского правления, ни после его окончания, имели обычные профессии, происходили из самых разных слоев населения, – сходство этих людей с соседом по дому, провизором из аптеки через дорогу, семейным врачом, почтенным школьным учителем или собственным отцом внушало неподдельный страх.

Бремя этого открытия оказалось слишком тяжелым. Молодые западные немцы (в отличие, к слову, от их сверстников из ГДР и Австрии) со всей ясностью увидели преступления, совершенные их родными отцами, – преступления, которые «будут тяготить мир, где мы живем, всегда, пока он существует»^[19]. В этих условиях вполне объяснима их паническая «реакция избегания», обернувшаяся неуправляемым бегством в горячечное марево революционного бреда. Поскольку родители, семья и общественные силы были не в состоянии – по-видимому, для этого еще не созрев, – что-то противопоставить страшным фактам, студенты и школьники в 1968 году избрали своим главным врагом государство.

В целом 1968 год был следствием Второй мировой войны, которая оказалась для немцев наиболее масштабной массовой травмой со времен Тридцатилетней войны. В Вестфальском мирном договоре 1648 года сказано: нельзя поминать прошлое. Применительно к 1945 году это означало следующее: уцелевшие – и жертвы, и побежденные в кровопролитной борьбе преступники – должны были вытеснить прошлое из памяти, чтобы начать жить заново. Человечество, израненное телесно и душевно, прописало себе своеобразный целительный сон, что-то вроде искусственной комы, в которую сегодня врачи погружают пациентов с тяжелыми травмами. Политической формой этой искусственной комы была «холодная война»: она, в сущности, заморозила прошлое. Но время шло, вырастало первое послевоенное поколение, и мир начал выходить из коматозного состояния. Пробуждение оказалось неприятным, сопровождалось мучительными болями, спазмами и потерей ориентации. Особенно болезненно оно протекало в стране, которая развязала войну и – спасибо союзникам! – ее проиграла. Ведь в 1945 году, в отличие от 1648-го, виновниками войны, вне всякого сомнения, были немцы. Именно поэтому в Германии бунт 1968 года носил более жестокий и затяжной характер, чем в Англии, Америке или Франции. В странах, которые вели оборонительную войну и одержали победу, силы, сплачивающие общество и верные традициям, оказались гораздо более мощными, чем в Германии, где общество утратило нравственные основы и внутреннюю гибкость. (Кстати, то же можно сказать о волнениях 1968 года в других странах-агрессорах – Японии и Италии.)

В 1995 году Одо Марквард, которого я уже цитировал, назвал протесты 1968 года попыткой «вновь запустить» «механизмы освобождения от бремени вины», с помощью которых часть немецкого общества после 1945 года старалась бежать от прошлого. В середине 1950-х годов эта потребность в самооправдании усилилась: отчасти из-за роста благосостояния, очень быстро превысившего уровень жизни в странах, которые пострадали от расовых войн, развязанных Германией, отчасти в связи с вскрывшимися подробностями массовых убийств, которые больше невозможно было замалчивать.

Все это делало «чувство вины и стыда нестерпимым», особенно для молодого поколения. В 1968 году молодежь «бежала» «от обычной совестливости к самоотождествлению с совестью человечества»: «От угрызений собственной совести можно было избавиться или хотя бы их смягчить, становясь угрызениями совести для других». Далее Марквард пишет о типичной «запоздалой непокорности»: «Нужно было наверстать упущенное, сказав “нет”, – тем самым это “нет”, так и не прозвучавшее до 1945 года, обретало силу применительно к теперешней ситуации в ФРГ. Неспособность сопротивляться тирании надо было компенсировать, сопротивляясь тому, что тиранией не было. А отрицание диктатуры, которого не было в свое время, требовалось загладить отрицанием строя, не имевшего с диктатурой ничего общего. Это новое отрицание буржуазности на деле способствовало не демократизации, а прежде всего возрождению симпатий к революционным диктатурам»^[20].

О том, как эта реакция избегания выглядела и почему она стала возможной, я рассказываю в моей книге. Нельзя во всем обвинять поколение-68, но и гордиться особыми заслугами оно не вправе. Поступки этих людей были обусловлены серьезным общественным конфликтом: они оказались вовлечены в него не по своей воле и не могли не принять в нем участия. Это объясняет молодежные протесты и позволяет более хладнокровно определить их место в немецкой истории XX века.

(Издание в твердой обложке содержит мелкие неточности, обнаруженные внимательными читателями; здесь эти ошибки исправлены.)

Берлин, май 2009 г.

Всегда на правильной стороне

Упоение революцией, уверенность в себе

Человек, которого сегодня приглашают на 60-летний или 65-летний юбилей бывшего товарища по протестным выступлениям 1968 года, оказывается среди бодрых, самоуверенных людей. Многие убеждены, что их прошлое было наполнено героической борьбой, и ставят себя выше нынешней молодежи, которая, как они считают, уже ни к чему не стремится. Описывая свою юность, эту хмельную революционную эпоху бури и натиска, веселые гости излагают как бы историю некоей улучшенной армии спасения: они причисляют себя к политическому «движению», которое защищало слабых, боролось за справедливость и прогресс во всем мире, в целом оздоровило обстановку в ФРГ и привлекло общественное внимание к прежде замалчиваемой теме национал-социалистического прошлого.

Мало кто из этих людей сознает, что немецкое поколение-68 испытало сильнейшее влияние патологических тенденций XX века и самым прискорбным образом походило на своих родителей, поколение-33. И те и другие позиционировали себя как «движение», намеревавшееся смести с исторической сцены республиканскую «систему». Они презирали – как нацистский юрист Карл Шмитт – плюрализм и любили – как Эрнст Юнгер – борьбу и активное действие^[21]. Мания величия сочеталась в них с холодной беспощадностью. Несмотря на декларируемый коллективизм – чисто интеллектуальный, но почему-то считавшийся народным, – поколение-68 очень быстро обнаружило склонность к культу личности. Руди Дучке, Ульрика Майнхоф, Че Гевара, Хо Ши Мин, Мао Цзэдун пользовались у молодежи широким уважением из-за решимости, с которой они пропагандировали свои социальные утопии. Поколение-68, в отличие от своих родителей, восторгалось самыми разными освободительными движениями в дальних странах – во всяком случае, такими, в названии которых присутствовало слово «национальный». Когда я напоминаю бывшему соратнику, сегодня занимающему пост высокого правительственного чиновника, как тепло мы в 1972 году приветствовали камбоджийскую революцию под руководством Пол Пота, он фыркает в ответ: «Али, такого никогда не было!»

Не все участники движения-68 должны помнить о Пол Поте, но никто из них наверняка не забыл большевистскую «расстрельную» балладу^[22] Владимира Маяковского в исполнении Эрнста Буша, которая долгие годы гремела во время многочисленных демонстраций и собраний: «Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер». Говоря обычной прозой: хватит болтать, берите винтовку и жмите на курок. Снайперский девятимиллиметровый пистолет производства немецкой фирмы «Маузер» был культовым оружием времен Октябрьской революции.

Разумеется, бунтовать было приятно и очень романтично. Да и причины для бунта действительно имелись. Однако притязания молодых людей на роль социального авангарда, их вера в прогресс, небывалая, неистовая жажда перемен, желание начать все с чистого листа и – немедленно появившаяся – готовность к насильственным действиям оказались при ближайшем рассмотрении поздними побегами тоталитаризма, глубоко немецкими по своей природе. Отсюда название этой книги: «Наша борьба». Лишь такой угол зрения позволит воздать бунтарям историческую справедливость и оценить их с известным снисхождением.

Протесты начались в 1967 году и продолжались до конца 1969-го. Потом их участники разбрелись кто куда. Одни перешли на монодиету, питаясь только мюсли, другие стали профессиональными революционерами, прочие посещали по средам специальный кружок, чтобы искать точку G, начали сознавать свою гомосексуальность, занимались оборудованием детской игровой площадки или организацией районной инициативной группы. Некоторые поняли, что в глубине души консервативны: они спасали здания эпохи грюндерства от сноса, который им повсеместно угрожал, защищали от уничтожения природу; забыли хунвейбинов ради дождевых лесов, уличные бои – ради декоративной штукатурки, антибуржуазность – ради буржуазности. Кто-то увлекся анархистскими идеями Михаила Бакунина, патологического антисемита, кто-то повесил на плечо джутовую сумку с изображением белого голубя мира. Выбор для желающих обрести личное счастье в рядах альтернативных левых был велик: от съезда Туникс^[23] и глубокой обеспокоенности гибелью тропических лесов до так называемых «дней хаоса»^[24]. Так, Йошка Фишер, будущий министр иностранных дел, состоял в группах «Революционная борьба» («Revolutionärer Kampf») и «Отряд зачистки» («Putztruppe»). Целью обеих групп было свержение «системы» с помощью децентрализованных боевых акций.

Лиловый, красный, розовый, черный и зеленый – за каждым из этих цветов таились разные возможности и комбинации; желтый же означал: «Атомная энергетика? Нет, спасибо!» Вне зависимости от того, оправдан или не оправдан был каждый из этих разноцветных проектов будущего, их создателей долго связывало нечто общее: они гордо считали, что принадлежат к лучшей части человечества. Возникнув в 1967 году, студенческое движение некоторое время именовало себя «внепарламентской оппозицией»; позже к входившим в него группам стали применять общее название: «новые левые» или «новые социальные движения», в отличие от «старых левых», которых представляла ГДР. Восточных немцев считали «ревизионистами», соглашателями и замшелыми ретроградами. Поначалу главным оплотом движения стал Социалистический союз немецких студентов (ССНС).

Хотя студенческие волнения можно с полным основанием назвать явлением международным, именно в государствах-агрессорах, виновниках Второй мировой войны – Германии, Италии и Японии, некогда составлявших «Ось», – протесты университетской молодежи вскоре приобрели особенно непримиримые, насильственные и крайне стойкие формы^[25]. В отличие от своих собратьев из Англии, Франции и США, немецкие антиавторитарные «дети цветов» почти сразу впали в безумие мировоззренческой борьбы.

В 1965 году Ульрика Майнхоф, одна из лидеров едва зачинавшегося движения новых левых, настолько огорошила своими идеями Иоахима Феста, что тот невольно вспомнил своего нацистского политрука: тогда, в 1944 году, сказал ей Фест, «он в последний раз сталкивался со столь напористой самоуверенностью в суждениях об устройстве и предназначении мира». Майнхоф осеклась было, но тут же со смехом вернулась к своему «веселому боевому настрою». И продолжала в прежнем духе. Перебив ее, Фест возразил: после стольких лет нацизма он не понимает потребности, «подталкивающей ее вести ребяческую игру в “небо-и-ад”»^15,[26].

Спустя два года, 2 июня 1967 года, демонстрант Бенно Онезорг был застрелен полицейским, и берлинские студенты сделали огненными знаками своего протеста подожженные газеты, издаваемые концерном Шпрингера. Фест, в то время телерепортер Norddeutscher Rundfunk, комментирует это событие так: «Трагические воспоминания не тревожат членов экстремистских групп – политическое сознание этих людей чуждо понятию вины. Для них главное – устранить то, что они (опять-таки не задумываясь о возможной вине) именуют “системой”»^[27]. Пусть этот факт, возможно, раздражает бывших активистов, но леворадикальное студенческое движение 1968 года во многом унаследовало черты, свойственные движению праворадикальных студентов 1926— 33 годов. Именно поэтому ниже, в одной из глав, я рассказываю о годах становления Национал-социалистического союза студентов Германии.

В бывшей ФРГ поколение-68 стало первым, получившим возможность значительно продлить юность – ту часть жизни, когда человек не связан необходимостью работать и отвечать за себя и других. Противозачаточные таблетки у молодых людей были, а о СПИДе они слыхом не слыхали. Они жили в полном достатке и не подозревали, что немцы когда-нибудь могут стать желанными гастарбайтерами в Польше. Благодаря сверхплотной структуре социального страхования многим удавалось вести молодежный образ жизни вплоть до преклонных лет. Любители и любительницы незаслуженных социальных выплат, а то и страхового мошенничества – такие, скажем, как бывшая учительница, коммунистка, получившая пенсию досрочно, в возрасте 40 лет, поскольку ранее уехала преподавать в село, – долгое время оставались причисленными к леворадикальному мирку, пользуясь благодаря своей эгоистичной изворотливости общим уважением. Сегодня большинство этих людей сконфуженно молчат. После 1989 года гордиться паразитическим образом жизни стало зазорно.