1984

Он снова окинул столовку взглядом. Кругом были одни уроды… и уродами они останутся, если переодеть их во что-то другое, сменить эту рабочую спецовку, эти синие комбинезоны на что-нибудь другое… Поодаль в одиночестве сидел за столиком невысокого роста человечек – смешной, похожий на жучка. Он уже допивал кофе, глазки его подозрительно метались из стороны в сторону. Если не оглядываться по сторонам, думал Уинстон, то легко поверить, что прославляемый Партией идеал – высокие мускулистые юноши и полногрудые девицы, светловолосые, загорелые, беззаботные – действительно существует и даже преобладает в обществе. На самом деле большинство населения Первого Аэродрома составляли люди невысокие, темноволосые и некрасивые. Забавно было видеть, как умножался в министерствах тип жукообразных мужчин: невысоких, коренастых, коротконогих, преждевременно толстеющих, не идущих, а шныряющих, с маленькими глазками, взирающими с заплывших жиром невозмутимых лиц. Похоже, что такой человеческий тип наиболее приспособлен к жизни под властью Партии.

Сообщение Министерства достатка закончилось еще одним сигналом трубы и уступило место какой-то металлической музыке. Парсонс, в котором обстрел цифрами пробудил некий смутный энтузиазм, вынул изо рта трубку.

– Действительно, Министерство достатка хорошо потрудилось в этом году, – проговорил он, с видом знатока кивнув головой. – Кстати, Смит, старина… у тебя так и не нашлось бритвенных лезвий, которыми ты мог бы поделиться со мной?

– Ни единого, – ответил Уинстон, – сам шестую неделю одним и тем же бреюсь.

– Вот как… а я-то подумал, что стоит спросить у тебя.

– Жаль, но это так, – проговорил Уинстон.

Крякающий голос за соседним столом, ненадолго смолкший, пока зачитывалось заявление министерства, вновь завел свою песню. По неведомой ему самому причине Уинстон вдруг подумал о миссис Парсонс с этими ее немытыми прядями волос и грязью, въевшейся в морщины на лице. Еще годика два, и эти милые дети сдадут свою мать в органы Госмысленадзора. Ее испарят. Сайма тоже. Как и самого Уинстона. То же самое ждет и О’Брайена. А вот Парсонса никто испарять не станет. И безглазого владельца крякающего голоса. Как и этих… жучков, ловко снующих в лабиринте коридоров министерств… их тоже никто распылять не будет. А еще темноволосую девицу – ту самую, из Литературного департамента… ее-то уж никто не тронет. Уинстону уже казалось, что чисто инстинктивным образом он точно знает, кому суждено жить, а кому – умереть, хотя различие между обеими категориями объяснить было невозможно.

И в этот самый момент сильный толчок прервал его размышления. Девушка, сидевшая за соседним столом, обернувшись вполоборота, смотрела на него… та самая, темноволосая… смотрела искоса, но с явным интересом. Заметив на себе ответный взгляд, она отвернулась.

Пот выступил на хребте Уинстона. Укол жуткого ужаса пронзил его. Тревога почти сразу улеглась, оставив после себя докучливую неловкость. Почему она наблюдает за ним? Почему старается попасть ему на глаза? К несчастью, он не мог вспомнить, сидела ли она уже за тем столом, когда он пришел, или подошла позже. Но, во всяком случае, вчера, во время Двухминутки Ненависти, она села сразу за ним, хотя никакой необходимости в этом не было. Вполне возможно, цель ее заключалась в том, чтобы слушать, как он себя ведет, достаточно ли громко кричит.

Вернулась и прежняя мысль: возможно, девушка не из органов Госмысленадзора, но просто шпионка-любительница, что было опаснее всего. Уинстон не знал, как долго она смотрела на него – наверное, не дольше пяти минут, но насколько тщательно он контролировал все это время выражение лица? Погружаться в свои мысли на людях или перед телесканом было чрезвычайно опасно. Малейшая подробность могла выдать тебя. Нервный тик, неосознанная тревога, привычка бормотать себе под нос – все, что могло быть понято как отклонение от нормы, как нечто такое, что нужно скрывать. В любом случае неуместное выражение на лице (недоверие при объявлении победы, к примеру) подлежало наказанию как совершенное преступление. В новоязе для таковых было предусмотрено особое слово: ЛИЦЕПРЕСТУПЛЕНИЕ.

Девица снова повернулась к нему спиной. Возможно, на самом деле она не преследует его, быть может, она два дня подряд сидит так близко к нему по чистой случайности. Сигарета погасла, и он аккуратно положил ее на краешек стола, чтобы докурить после работы, если сумеет не рассыпать оставшийся внутри табак. Вполне возможно, что эта особа за соседним столом действительно работает в органах, и ему суждено в один из трех ближайших дней оказаться в подвалах Министерства любви, однако сигарету следует докурить. Сайм сложил свой листок и убрал его в карман. Парсонс снова разглагольствовал.

– А я рассказывал тебе, дружище, – с ухмылкой проговорил он, не выпуская трубку из зубов, – как мои огольцы подожгли юбку старой рыночной торговки, потому что заметили, как она заворачивает сосиски в плакат с портретом ББ? Зашли ей за спину и подожгли юбку спичками. Кажется, сильно обожглась, не помню. Но мои-то стервецы каковы, а? Но просто и доходчиво! Отличную подготовку дают им теперь в Шпионерах… лучшую, чем в мои дни. А знаешь, чем их недавно наделили? Рупорами для подслушивания через замочную скважину! Мелкая моя вчера принесла такую штуку домой, опробовала ее у двери в гостиную и поняла, что слышит в два раза лучше, чем без нее. Конечно, это всего лишь игрушка, понятно. Но направляет их мысли в нужную сторону, так ведь?

В этот миг телескан испустил пронзительный свист, означавший, что пора возвращаться на рабочие места. Все трое вскочили на ноги, чтобы присоединиться к свалке перед дверями лифтов, и оставшийся табак высыпался из сигареты Уинстона.

Глава 6

Уинстон писал в дневнике:

Это произошло три года назад… темным вечером в узком переулке, возле одной из крупных железнодорожных станций. Она стояла возле двери в стене, под уличным фонарем, ничего по сути дела не освещавшим. Молодое лицо ее покрывал толстый слой косметики. На самом деле яркая краска и привлекла меня в ней: белая маска и алые губы на ней. Женщины Партии никогда не разрисовывали свои лица. На улице кроме меня никого не было, телесканов тоже. Она сказала: «Два доллара». И я…

Продолжать стало трудно. Он зажмурил глаза, прижал к ним пальцы, стараясь выдавить из них то самое видение, не оставляющее его. Его одолевало почти необоримое искушение заорать во всю глотку, извергнуть поток самых грязных слов. Или с размаху ударить лбом в стенку, перевернуть стол и бросить чернильницу в оконное стекло… словом, совершить поступок буйный, шумный или болезненный, однако способный изгнать из памяти мучительное для него воспоминание.

Худшим твоим врагом, подумал Уинстон, является твоя собственная нервная система. Накапливающаяся внутри тебя напряженность способна в любой момент прорваться наружу, выставив напоказ видимый симптом. Ему вспомнился прохожий, с которым он столкнулся лицом к лицу на улице несколько недель назад: обычный человек, член Партии, длинный и худой, в возрасте от тридцати пяти до сорока лет, с портфелем в руке. Их разделяло всего несколько метров, когда левую часть лица мужчины исказила мгновенная судорога, спазм, конвульсия, дрожь – столь же мгновенная, как звук затвора фотоаппарата, но тем не менее привычная. Он вспомнил, что подумал в этот самый момент: этот бедняга – конченый человек. И это пугало тем более, что подобное движение могло совершаться даже неосознанно. Но самую жуткую перспективу сулили слова, произнесенные во сне. И как можно не проговориться в таком случае, он и представления не имел.

Тяжело вздохнув, Уинстон продолжил писать:

Я вошел следом за ней в дверь, а потом через задний двор – в подвальную кухню. К стене здесь была пристроена постель, на столе едва светила привернутая лампа. Она…

Зубы стучали. Его мутило. Вместе с памятью об этой женщине в подвальной кухне пришло воспоминание о Катарине, его жене. Уинстон был женат – уже только был к тому моменту; впрочем, возможно, он и до сих пор технически считался женатым… насколько он знал, супруга его не умерла. Он снова, казалось, вдыхал теплый и душный запах подвального помещения, в котором пахло клопами, грязным бельем и отвратительными дешевыми духами, тем не менее привлекательными, поскольку партийные женщины никогда не то что не пользовались духами – их даже нельзя было заподозрить в подобном поступке. Душились только пролки. И в его разумении запах духов был нераздельно связан с прелюбодеянием.

Он пошел с этой женщиной после перерыва в два года или около того. Связываться с проститутками было, конечно, запрещено, однако запрет этот относился к числу тех, которые под настроение можно было и нарушить. Смертной казнью такое преступление не каралось. Члена Партии, застигнутого с проституткой, могли отправить самое большее лет на пять в трудовой лагерь усиленного режима, если не было отягощающих вину обстоятельств. Если тебя не поймали во время самого акта, неприятностей можно было не ждать. Кварталы бедноты просто кишели женщинами, готовыми продать себя. Некоторых можно было приобрести даже за бутылку джина, который пролам пить не полагалось.

Партия неявно даже поощряла проституцию, дающую выход инстинктам, которые нельзя полностью подавить. Простой разврат не преследовался, пока он оставался тайным, безрадостным и касался только женщин презренного низшего класса. Непростительным являлся разврат в отношениях между членами Партии. Однако преступление это, в котором во время великих чисток неизменно признавались обвиняемые, едва ли происходило на самом деле.

Цель Партии заключалась не только в том, чтобы мужчины и женщины не вступали друг с другом в особые отношения, неподвластные внешнему контролю. Реальное, но неявное намерение ее состояло в том, чтобы исключить из полового акта всякий момент удовольствия. Преследовалась не любовь сама по себе, но эротика – как в браке, так и вне его. Супружество между членами Партии было возможным только с одобрения специального комитета, и, хотя принцип этот никогда открыто не формулировался, в разрешении всегда отказывали, если заинтересованная пара обнаруживала признаки физической приязни друг к другу. Единственным признанным назначением брака являлось рождение детей для службы Партии. Половое сношение воспринималось как слегка неприличная побочная операция… вроде клизмы. Об этом также не говорилось напрямую, но подобные вещи внушались каждому члену Партии с самого детства. Существовали даже организации вроде Юношеской антисекс-лиги, проповедовавшие полное воздержание для обоих полов. Детей следовало зачинать посредством искусственного оплодотворения (ИСКОП, если воспользоваться новоязом), проводившегося государственными учреждениями. Подобное условие, как было известно Уинстону, серьезно не воспринималось, однако каким-то образом гармонировало с общей идеологией Партии, которая пыталась уничтожить половой инстинкт, а если уничтожить его не удастся – замарать, исказить и опошлить. Он не знал, почему стало так, однако эти намерения Партии представлялись ему логичными в общем свете ее идеологии. И если говорить о женщинах, Партия преуспевала.

Он вновь вспомнил о Катарине. Они расстались девять, десять… почти одиннадцать лет тому назад. Забавно… насколько же редко он вспоминает о ней. А иногда даже вовсе не вспоминает о том, что был женатым человеком. Они прожили вместе всего пятнадцать месяцев. Партия была против разводов, однако относилась к ним снисходительно, если у пары не было детей.

Катарина… Высокая, светловолосая, стройная, образец изящества с отважным орлиным лицом, которое можно было смело назвать благородным – до тех пор, пока ты не узнавал, что за чертами этими нет почти ничего. Еще в самом начале своей женатой жизни он решил – быть может, всего лишь потому, что узнал ее много ближе, чем большинство людей, – что она обладает самым тупым, самым вульгарным, самым пустым умом из всех, с кем он когда-либо сталкивался. Мысли в голове Катарины ограничивались исключительно лозунгами, и на свете не было такой глупости, которую при всем идиотизме она не приняла бы от Партии, если бы та провозгласила ее. «Живая грампластинка» – такую тайную кличку дал Уинстон своей жене. И тем не менее он смог бы жить с ней, если бы не одна вещь – секс.

Едва он прикасался к жене, она вздрагивала и окаменевала. Обнимая ее, он мог с тем же успехом вообразить, что обнимает деревянную куклу с шарнирами вместо суставов. И даже когда Катарина прижимала его к себе, Уинстону все казалось, что жена с равной силой отталкивает его от себя. Ее напряженные мышцы подкрепляли это впечатление. Катарина лежала с закрытыми глазами, не сопротивляясь, но и не сотрудничая, – ПОДЧИНЯЯСЬ. Поначалу ощущение это было просто чрезвычайно неприятным ему, а потом сделалось ужасным. Но даже тогда он смог бы вытерпеть жизнь с ней, если бы удалось договориться о целибате. Однако на это, как ни странно, не пошла сама Катарина. Она сказала, что они должны родить ребенка, если смогут. Так что спектакль регулярно повторялся раз в неделю, когда для этого не было препятствий. Обычно именно она напоминала об этом с утра – как о важном деле, которое надлежит выполнить вечером и о котором никак нельзя забыть. У жены имелось два названия этому занятию: «делать ребенка» и «исполнять наш долг перед Партией» (да-да, она действительно пользовалась этой фразой). Уже довольно скоро он стал испытывать ужас, когда наступал назначенный день. К счастью, никакого ребенка у них не получилось, и в итоге она согласилась оставить попытки; вскоре после того они расстались.

Неслышно вздохнув, Уинстон снова взял в руку перо и написал:

Она плюхнулась на постель и немедленно, безо всяких прелюдий, самым грубым и отвратительным движением задрала юбку. Я…

Он увидел себя самого, освещенного неярким светом лампы, ощущавшего запах клопов и дешевых духов, а еще – вкус поражения и горечи, которые даже тогда соединялись с памятью о белом теле Катарины, навсегда замороженном гипнотической властью Партии.

Ну почему все всегда происходит подобным образом? Почему он не мог обзавестись собственной женщиной вместо этих коротких и грязных эпизодов с интервалом в несколько лет? Однако подлинный любовный роман был практически немыслим. Женщины Партии все были на одно лицо. Целомудрие было врезано в их сердца столь же глубоко, как и верность Партии. Ранним воспитанием, играми и холодной водой, той чушью, которой засоряли их мозги в школах, Разведчиках и Юношеской лиге… лекциями, парадами, песнями, лозунгами и военной музыкой вытравлялась из них природная женская сущность. Рассудок твердил ему, что исключения обязаны существовать, однако сердце Уинстона уже не верило его уговорам. Все они, эти партийки, бесплодны, какими и воспитывала их Партия. А чего хотел он еще больше, чем быть любимым, так это разрушить стену добродетели, пусть и всего только раз во всей своей жизни. Успешно исполненный половой акт являлся восстанием. Желание становилось мыслепреступлением. И если бы он пробудил Катарину, то, по сути дела, совратил бы ее, пусть она и являлась его женой.

Однако повесть следовало дописать. Он снова взял ручку:

Я подкрутил фитиль, чтобы стало светлее. И когда увидел ее…

После полумрака и свет керосиновой лампы казался ярким. Теперь он видел эту женщину такой, какой она была. Уинстон шагнул к ней, а потом остановился под воздействием смеси ужаса и похоти. Он мучительно осознавал степень риска, которому подвергался, придя в эту подвальную комнатушку. Вполне возможно, что патруль арестует его, как только он выйдет отсюда: ради этого патрульные вполне могли ожидать его у двери. И если он уйдет, не выполнив того дела, ради которого явился сюда…

Это следовало записать, следовало исповедаться. При свете лампы он вдруг увидел, что женщина эта СТАРА. Косметика так плотно покрывала ее лицо, что казалось, оно вот-вот треснет, как картонная маска. В волосах ее белела седина; но самым жутким было то, что в приоткрывшемся рту ее он не увидел ничего, кроме черной пустоты. В нем не осталось ни единого зуба.

И он поспешно написал корявыми буквами:

Так при свете я понял, что имею дело со старухой лет пятидесяти, если не больше. Но я шагнул вперед и сделал то, что хотел.

Уинстон снова прижал пальцы к глазам. Он записал эти слова, но облегчения от этого не испытал. Излечения не произошло. Желание орать во всю глотку грязные слова было таким же сильным, как раньше.