Buch lesen: «Шлиман. Как я нашел золото Трои»

Schriftart:
 
Меж городами людей,
на земле беспредельно живущих,
Сколько на свете ни есть их под солнцем
и звездами неба,
Сердцем всех больше моим Илион почитался
священный,
И повелитель Приам, и народ копьеносца
Приама.
 
«Илиада», IV, 44

Весь мир

Heinrich Alexander Stoll: Der Traum von Troja —

Lebensroman Heinrich Schliemanns, Leipzig 1956.


© Штоль Г.А., 2024

© Штекли А.Э., (пер. с нем.), 2024

© Баканов В.И. (пер. с нем.), 2024

© ООО «Издательство Родина», 2024

Вступление

 
Муза, скажи мне о том многоопытном муже,
который
Долго скитался…
 
«Одиссея», I, 1

Наука о древностях – археология – лишь очень редко, намного реже, чем другие науки, привлекает к себе всеобщее внимание. Великие достижения медицины, например, или естествознания приобретают широкую известность: каждый так или иначе сталкивается с ними.

Археология же – наука заступа, отыскивающая следы давно минувших тысячелетий и извлекающая их из недр земли, – остается чаще всего уделом специалистов и немногих любителей. К ним присоединяется еще горстка людей, которые из-за дождливого воскресенья или из желания показать что-то приехавшим гостям идут в музей. Сюда следует отнести и туристов, которые, путешествуя, посещают музеи – это стало признаком образованности и хорошего тона – или даже места, где при раскопках были найдены памятники старины. Стремление сделать сокровища музеев достоянием широкой публики при всех отрадных достижениях в отдельных областях или отдельных странах могло в целом похвастаться еще весьма скромными успехами.

В Британском музее на протяжении многих лет находились, не вызывая особого интереса, величайшие сокровища Древней Греции периода расцвета – скульптуры и рельефы, украшавшие фронтоны и фризы Парфенона, похищенные лордом Эльджином. Никто, кроме ученых, ими не интересовался. И вдруг все изменилось – залы музея наполнились посетителями. Но чуда здесь не было. Не божество сняло у англичан повязку с глаз и научило их воспринимать величие и красоту мраморных творений Фидия. Это они постигли намного позже. Толчком же к тому, чтобы пойти в музей и посмотреть «эльджинские мраморы», послужило нечто совершенно иное. В Англии, как известно, очень интересуются всем, что связано с разведением крупного рогатого скота, лошадьми и скачками. И вот кто-то надоумил животноводов и спортсменов, что на одной из древнегреческих мраморных плит, изображающих жертвоприношение Афине Палладе, высечены быки и коровы, а на другой – наездники и объездчики. То, что подобная причина смогла послужить толчком, пробудившим в целом народе восторженный интерес к древнему миру, звучит сегодня немного смешно. Но, в конце концов, не столь важен путь, сколь достигаемая цель.

Многие хорошо еще помнят время, когда археология снискала такую популярность, что на недели и месяцы заставила отступить на второй план все рекорды, фильмы и прочие события дня, – время, когда в 1922 году была найдена гробница Тутанхамона. Все говорили о Тутанхамоне, имени которого прежде не слышали. Иллюстрированные журналы заполняли свои страницы фоторепортажами, газеты ежедневно помещали под кричащими заголовками последние сообщения из Долины царей и заодно придумывали интригующую и жуткую историю о фараоновом проклятии, из-за которого будто бы один за другим с сенсационной неотвратимостью умирали проводившие раскопки Говард Картер, лорд Карнарвон и члены их обширных семей. По всему свету хранители музеев египетских древностей радовались внезапному наплыву посетителей, а красавица Нефертити после длительного покоя в музее перекочевала в тысячах копий в витрины магазинов – и не потому, что приходилась тещей Тутанхамону, а потому, что Египет вошел в моду. Разразился – мы не можем назвать это иначе – настоящий «фараонов бум», который, несмотря на все породившие его низменные и конъюнктурные причины, принес несомненную пользу. Миллионы людей узнали много интересного о культуре и искусстве Древнего Египта.

Когда мы теперь листаем подшивки пожелтелых газет семидесятых годов прошлого столетия, то замечаем, что и тогда по всему свету прокатилась волна сенсации, восторга и всеобщего интереса к археологическому подвигу, подобная той, свидетелями которой мы были в двадцатых годах. В то время человеком, чье имя чаще всего произносилось в Европе и Америке, был Шлиман, а его Троя была главной темой дня.

Чем это объяснить? Девятнадцатое столетие – век великих открытий археологической науки. Однако ни одно из них не оказалось в центре столь всеобщего внимания, как результаты работы Шлимана. Надо, правда, признать, что вряд ли какие-либо другие находки имели столь огромное, столь революционизирующее значение, как находки Шлимана. Этого, однако, нельзя было понять в момент открытий, тем более большинству тех, кто ими восхищался.

В ту пору, когда Шлиман работал в Трое, Хуман обнаружил в Пергаме, лежащем несколько южнее Трои, знаменитый алтарь. Для перевозки находок в Берлин было использовано и учебное судно императорского флота. Один гардемарин послал своим родителям восторженное письмо о Хумане и Пергамском алтаре. Каково же было его удивление, когда несколько недель спустя он получил недовольный ответ отца. Тот упрекал сына в невежестве: фамилия ученого, проводившего раскопки, вовсе не Хуман, а Шлиман, пора бы ему знать, да и, кроме того, место называется не Пергам, а Пергамос, что означает: акрополь Трои!

Причин, почему в семидесятые годы слава Шлимана затмила славу всех других археологов, несколько.

Несомненно, этому способствовало богатство его находок. Он извлек из недр земли не одну какую-нибудь драгоценность и не пригоршню их, как это делали другие. Вес найденного им золота измерялся килограммами – как через пятьдесят лет и в гробнице фараона. Благодаря этому в глазах толпы он стал кудесником, кладоискателем, золотодобытчиком – живым воплощением того, о чем знали лишь из бесчисленных сказаний о сокровищах, сказаний, которые на протяжении столетий передавались в народе из уст в уста. Статуя бога, царский дворец или храм никогда не вызовут такого всеобщего восхищения и интереса, как фантастический, сказочный клад.

Вторая причина – совсем иного рода. Кто такой царь Аттал Пергамский, чей алтарь с гигантами нашел Хуман? Кто такой критский Минос, чей дворец обнаружил Эванс? Кто такая царица Шубад, которую Леонард Вулли вырвал из ее длившегося пять тысячелетий могильного сна? Лишь у немногих эти имена вызывают более или менее точные представления, и лишь немногие могут оценить значение подобных открытий для науки. Дело же жизни Шлимана, напротив, относилось к области, которая была известна всем. Даже в школах самых отдаленных деревень говорили тогда о Троянской войне, о героической борьбе осажденного города, который почти десять лет сопротивлялся подавляющему превосходству врагов и был захвачен только хитростью, о Гекторе и Ахиллесе, о Елене Прекрасной, об Агамемноне и Клитемнестре и многих других героях греческих преданий. И все это, как доказал Шлиман своими находками, не просто сказка, а быль! Неудивительно, что народ восхищался Шлиманом; к тому же довольно быстро разнеслась молва, что специалисты-ученые не желают принимать всерьез его доказательства.

Третью причину, как нам думается, следует искать в самой жизни Шлимана. Симпатии широкой публики всегда находятся на стороне того, кто беспримерным прилежанием, неослабной выдержкой и неслыханным упорством выбился из безвестности, кто преодолел, казалось бы, непреодолимые препятствия и кому при этом все-таки благоволило счастье, кто пережил приключения, выпадающие обычно лишь на долю героям романа или сказки. Жизнь Шлимана во многих отношениях – это современная сказка, одиссея буржуа девятнадцатого столетия, чьей Сциллой были турецкие и греческие чиновники, а Харибдой – немецкие профессора. По-видимому, это не в малой степени повлияло на его популярность у читающей публики того времени.

Следует добавить еще одно. Шлиман знал цену рекламе и умел прибегать к ней даже тогда, когда давно отказался от занятий коммерцией. Нам нет необходимости скрывать, что он держал в Лондоне – употребим современное выражение – агента по рекламе. Однако, невзирая на это, сам Шлиман всегда старался тут же сообщить прессе многих стран новейшие результаты своих раскопок, и горе редакции, которая поместила бы его отчеты не на первой полосе!

Причин этих, конечно, достаточно, чтобы объяснить невиданную популярность Шлимана и его работы. Бесспорно, эта популярность жива и поныне – вопреки всем плохим книгам о Шлимане. То, что блеск его имени не померк и сегодня, зависит не только от названных причин, но в конечном счете объясняется другим. Истекшее время ясно показало, что Шлиман – не мимолетная комета, а звезда, которая светит и поныне.

Когда Шлиман 4 января 1891 года лежал в гробу – бюст Гомера стоял у него в головах, – в зале его афинского дома, чтобы отдать последний долг, собрался весь цвет тогдашнего общества: придворные, министры, дипломатический корпус, представители академий и университетов Европы, членом или почетным доктором которых являлся Шлиман. Было произнесено много речей. Каждый из ораторов считал умершего принадлежащим его стране: немцы претендовали на него как на земляка, в особенности Берлин как иа своего почетного гражданина; англичане – как на доктора Оксфорда и члена их знаменитейших ученых обществ; американцы – как на человека, воплотившего в себе «подлинный дух американских пионеров»; греки – как на друга и глашатая их древней истории. И так один оратор за другим. Дёрпфельд произнес лишь несколько слов: «Почий в мире, ты свершил достаточно».

Правда, при жизни Шлиман бы с ним не согласился. Никто так отчетливо, как он сам, не видел, сколь незавершенным оставалось его дело – один только, хотя и могучий, торс незаконченной фигуры.

Несколько недель спустя в Берлине на траурном митинге Вирхов сказал: «Он добивался великого и свершил великое. Он умел преодолевать неблагоприятные обстоятельства честным и осмотрительным трудом. При всех тяготах жизни дельца он не отказался от идеалов, которые зародились в душе мальчика. Все, чего он достиг, он достиг собственными силами. Что бы с ним ни случилось, он всегда оставался верен самому себе. Его единственной заботой было стремление к более глубокому познанию истины».

Это, пожалуй, наилучший некролог из всех посвященных Шлиману. Когда в Афинах после траурной церемонии началась похоронная процессия, она стала, по свидетельству газет, самой грандиозной, которую когда-либо видел город. Ибо теперь здесь были не только коронованные особы, сановники и профессора. За гробом шли и вернейшие помощники Шлимана, рабочие из Троады, из Харвати и из Тиринфа. Все они хотели проводить своего эфенди в последний путь, как и народ Афин, желавший почтить человека, которому он был обязан воскрешением древнейших памятников своей культуры.

Если мы навестим могилу Шлимана, то найдем ее на краю кладбища, где Греция воздвигла особо заслуженным людям пять похожих на храмы почетных гробниц. Архитектор Циллер, создавший проект афинского дома Шлимана, построил и последнее его пристанище. Между колоннами стоит большой мраморный бюст покойного. На карнизе над бюстом Греция начертала два слова: «Герою Шлиману».

Герой – это не театральный персонаж в величественной позе. Герой – это не бог. Герой – это человек, который свершил больше, чем другие смертные, человек, который разбил какие-то оковы. Прометей – герой: он подарил людям огонь. Геракл – герой: он восторжествовал над силами преисподней. Шлиман открыл целое тысячелетие греческой истории и заставил заговорить даже камни. Он вырвал из недр земли то, что она с незапамятных времен хранила и прятала. Поэтому он герой, которого помнят и в сегодняшней Элладе.

Жива память о Шлимане и на его родине. В Шверине ему воздвигли памятник. С этим простым бронзовым бюстом связана забавная традиция. Он стоит перед школой, лицом к зданию. Но иногда люди, гуляющие вокруг пруда, замечают, что Шлиман повернулся к школе спиной. Это значит, что его снова возмутило проявление вопиющего невежества. А во время выпускных экзаменов бронзовый Шлиман имеет обыкновение вообще исчезать: прохожие видят лишь опустелый каменный цоколь.

В Фюрстенберге о Шлимане напоминает мемориальная доска. Правда, после пожара, уничтожившего дом Хюкштедта, ее так неудачно установили на стене нового здания, что она плохо видна. В Нойштрелице его именем названа школа.

Анкерсхаген сохранил память о Шлимане самым непосредственным образом. Дом Хюкштедта в Фюрстенберге сгорел, на месте пасторского дома в Калькхорсте, как и дома в Нойбукове, где родился Шлиман, возведены здания в псевдоготическом стиле. В Анкерсхагене же все сохранилось: и пруд, и курган, и липа, на которой еще заметны его инициалы, и обветшалый замок Хеннинга Браденкирла с руинами башни, и маленькая церковь, и могила матери Шлимана, и, главное, усадьба пастора. Жаль, что усадьба в плохом состоянии, но еще обидней, что деревенские ребята не имеют никакого представления о том, кем был Шлиман. Все это, однако, чисто внешние факторы. Намного важней вопрос, не забыто ли само дело жизни Шлимана и не является ли, например, эта книга своего рода раскопками. Конечно, в наш столь стремительно живущий век многие подробности забыты, другие искажены или неправильно истолкованы из-за плохих книг о Шлимане. Но дело его, а значит, и имя живут и поныне. Они будут жить, пока существуют люди, изучающие древнюю историю, пока существует сама археологическая наука. Так же как сегодня каждый археолог-практик является, по сути, учеником Дёрпфельда и его методов, так же Генрих Шлиман остается для всех них патриархом, ибо без его напористости, без его мужества, без его силы убеждения, без его веры в свое призвание и в достижимость поставленной цели археология и поныне не вышла бы из младенческого возраста. И здесь ничего не меняет тот факт, что многое возникло лишь из несогласия со Шлиманом. Без мечты о Трое, которую лелеял бедный деревенский мальчик, и по сей день, возможно, Троя не была бы найдена. Археологию в сегодняшнем смысле слова нельзя представить себе без первооткрывательской работы Шлимана.

Мы сравним Шлимана с Колумбом. Разве подвиг Колумба умаляется тем, что он искал морской путь в Индию и был убежден, что открыл именно ее? Разве значение Шлимана уменьшается от того, что он, заблуждаясь, думал, будто в руках у него сокровища Приама, тогда как это был клад правителя, жившего за тысячу лет до Приама? Или значение Шлимана уменьшается от того, что он думал, будто нашел могилу и золотую маску Агамемнона, тогда как и они, возможно, были – последнее слово в этом вопросе еще не сказано – на триста или четыреста лет древнее? Колумб навсегда останется открывателем Америки. Шлиман навсегда останется человеком, который нашел Трою и подарил нам целое тысячелетие греческой истории, или, точнее говоря, истории человечества. И мы должны питать к нему глубокое уважение и благодарность, невзирая на его заблуждения, его причуды, его человеческие недостатки и слабости.

Книга первая
Мечта деревенского мальчика

 
Если тебя не совсем Одиссеева кинула сметка,
Дело исполнить свое вполне ты надеяться
можешь.
 
«Одиссея», II, 279

Глава 1
Рай и низвержение в ад

 
Вот что прежде всего у тебя, чужеземец,
спрошу я:
– Кто ты? Откуда ты родом?
 
«Одиссея», VII, 237

Луиза Шлиман сидит под липой. Хотя рядом корзинка, полная драных чулок, – когда у тебя восемь человек детей, из которых шестеро день-деньской на ногах, то большая часть времени уходит на штопку! – она задумывается, опустив руки на колени. Сегодня ей нечего опасаться окрика из дома или упреков в безделье. Она такая усталая и бледная, такая тонкая и хрупкая, что кажется, сильный порыв ветра унесет ее. Вчера ей исполнилось тридцать шесть, а она чувствует себя пожилой. Из шестнадцати лет замужества каждый год старит на два года, а каждый ребенок – еще на год.

Но она сама виновата в этом. Она упрямо стояла на своем, когда отец отговаривал ее. Правда, он понимал, что в маленьком Штернберге дочери его вряд ли найти лучшего жениха, чем молодой, самоуверенный, пышущий энергией заместитель ректора1. Но уж лучше остаться старой девой, чем выйти замуж за такого человека. Тогда она была убеждена, что отец не прав. Она никогда не забудет, как в прошлом году, когда в последний раз была в родительском доме, отец, сидевший за письменным столом, неожиданно повернулся к ней – узкое лицо, обрамленное длинными шелковистыми прядями седых волос, оказалось в тени – и спросил: «Ты на самом деле счастлива, дочь моя?» – «Да, отец». Несмотря на тень, она прочла в его глазах, что он понял и ее секундное замешательство, и румянец, мгновенно заливший ее шею и щеки. Отец не произнес больше ни слова, повернулся и стал рыться в бумагах, будто искал какой-то важный документ.

Отец был очень умен и хорошо знал людей. Иначе бы жители Штернберга так настойчиво не упрашивали бы его сложить с себя обязанности ректора и стать бургомистром. Он, вероятно, уже тогда понял, что представляет собой Эрнст Шлиман. Человек очень одаренный, но ленивый, он умел производить впечатление, будто все знает и умеет. На профессию учителя и пастора он смотрел лишь как на средство достичь вольготной и удобной жизни. Он думал только о себе, о своей выгоде, о своем благополучии, своих удовольствиях, был слеп и глух ко всему, что касалось других людей, их мыслей и желаний, все равно, были ли это его ученики, его дети, его работники или даже жена. Перед теми, кто стоял выше его, он угодничал. Ко всем же, кто стоял ниже, он относился с явным высокомерием…

О Господи! Думать дурно о муже – грех. Устыдившись, Луиза Шлиман опускает голову и поспешно берет корзинку с драными чулками.

Было жарко, даже слишком жарко для двадцатого мая. За вязами со стороны Фридрихсфельде медленно надвигалась тяжелая черно-синяя туча. Похоже, что к вечеру разразится гроза. Лишь бы Эрнст успел возвратиться из Пенцлнна! Если он по дороге попадет в грозу, то не миновать грозы и дома. Воздух словно замер в ожидании – можно явственно различить громкий голос управляющего, который позади, на господской усадьбе, отчитывает поденщика, крики батраков, понукающих лошадей, причитания женщины, рассерженной тем, что сад слишком быстро зарастает сорняками.

Луиза Шлиман прислушивается, что происходит в доме. Там царит тишина. Маленькая дочурка, слава богу, еще спит, а если и проснулась, то, радостная и тихая, играет своими розовыми пальчиками.

Странно, что и остальные угомонились. Уже четверть часа не слышится шума их игр. Они были у пруда и пускали бумажные кораблики. В конце концов, они достаточно большие и смышленые, и их можно предоставить самим себе. Да и старшая следит, чтобы не стряслось беды. Удивительно, от кого тринадцатилетняя Элизе унаследовала этот недовольный менторский тон, который так не вяжется с ее возрастом?

– Где дети?

Луиза вздрогнула от резкого голоса, неожиданно раздавшегося за спиной. В сад, неслышно ступая, вошла сестра мужа, жившая уже многие годы в Анкерсхагене, – считалось, что она помогает вести хозяйство.

– В саду, дорогая Артемизия! – ответила Луиза и опять, как всегда, когда обращалась к этой старой остроносой деве с круглыми глазами-пуговками, подумала: почему это вдруг покойному пастору из Грессе взбрело в голову дать ей столь нехристианское имя?

– Конечно, они в саду, если их нет ни дома, ни во дворе. Я вовсе не хочу вмешиваться в воспитание детей, дражайшая Луиза, или тем более критиковать твои педагогические принципы. Ни в коем случае! Но я считаю, что тебе целый день нечего делать и ты должна более внимательно присматривать за детьми!

– Дети лучше всего воспитывают себя сами – всегда говорил мой отец.

– А мой отец, твой покойный свекор, держался иного мнения. Правда, он был всего лишь пастор, а не ректор и бургомистр. Элизе не в состоянии уследить за всем, а как ты могла заметить, другие дети так и норовят избавиться от ее надзора. Дорис и Вильгельмина не в том возрасте, чтобы они могли играть с детьми поденщиков и не испортить своей речи и своих манер. А у Генриха и так уже появилась достойная сожаления тяга к простонародью. Неудивительно, ведь он не отходит от старика Вёллерта и постоянно слушает нелепые истории о привидениях! Я хотела бы знать, как при подобном воспитании из твоих детей могут получиться видные, полезные обществу люди и как ты найдешь для своих дочерей порядочных женихов?

– Это, Артемизия, не моя забота. Разве столь уж важно быть видными людьми? Главное, чтобы они были счастливыми, а для этого им прежде всего необходимо ничем не омраченное детство. Впрочем, – при всей своей кротости Луиза не может удержаться от выпада, – что касается женихов для Дюн и Минны, ты сама прекрасный пример тому, что можно быть довольной жизнью без замужества!

Артемизия поджала узкие губы, но нашла, очевидно, несвоевременным обсуждать эту тему. Не сказав ни слова, она торопливо пошла через двор к дому, а Луиза сложила заштопанную пару чулок и взяла из корзины другую.

Тут она снова слышит голоса детей, даже их пение. Они возвращаются со стороны дороги, пробираются среди кустов и вот уже у пруда устраивают торжественную процессию. Мать поворачивается и видит, что в руках у них большие букеты цветов: примулы и одуванчики, анемоны и сердечники, огненно-алые гвоздики и желтые ирисы. Поют они во весь голос. Маленький Людвиг – пронзительнейшим дискантом, а Генрих, как всегда, не в тон.

Луиза – очень хорошая мать и поэтому посредственный педагог: ее не сердит, что дети гладят ее измазанными руками и кладут ей на колени цветы, от молочного сока которых на голубом платье могут остаться пятна. Она громко смеется песне и спрашивает, где они ее подхватили.

– У шарманщика, позавчера. Он возвращался через деревню с ярмарки, – в один голос отвечают Дюц и Минна. – Разве она не хороша?

– Чудесна!

– Мама, расскажи что-нибудь, – просит Людвиг.

В это время Элизе, став после пения опять строгой и деловитой, поднимает чулок, упавший с колен матери, и критически его рассматривает.

– Погляди-ка, что я нашел, – встревает в разговор Генрих и вытаскивает из кармана штанов невыразимо грязный платок, шнурок, нож, ржавый гвоздь, чуть живую лягушку. – Вот! – и кладет на колени матери красновато-коричневый черепок, на котором под каймой из точек и полосок нанесена грубая волнистая линия.

– Это, вероятно, – говорит мать, – осколок древней урны, принадлежавшей людям, которые жили здесь раньше, давным-давно. Покажи-ка лучше вечером отцу. Он, наверное, сможет об этом больше тебе рассказать.

– Расскажи что-нибудь, – твердит Людвиг. Он вовсе не забыл о своей просьбе и нетерпеливо вертится вокруг, пока разглядывают черепок, не имеющий в его глазах никакой ценности.

– После ужина, дети. Теперь поздно. Слышите, причетник звонит уже к вечерне. Идите скорее в дом и умойтесь, чтобы тетушка Артемизия не бранилась. Генрих, разве дом в той стороне? Куда ты еще собрался?

– К Пранге. Он сейчас отзвонит.

– Хорошо, но не больше, чем на полчаса, понял? А то не успеешь к ужину.

Генрих доволен. За полчаса можно услышать многое.

– Добрый вечер, Пранге! – кричит он еще издали, перелезает под развесистым каштаном через каменную ограду и бежит к звоннице, из которой как раз выходит старик причетник.

– А, Генрих, – говорит тот приветливо и пожимает мальчику руку. – Давно не виделись, да? Как дела?

– Хорошо, Пранге. Ты расскажешь мне историю про Хеннинга Браденкирла?

– Я ведь, мальчуган, тебе ее уже рассказывал.

– О, это было так давно, не меньше трех недель, ну двух, это уж точно. Я ее почти забыл, – изворачивается Генрих, чтобы сделать свою просьбу более убедительной. Но он попадает впросак: теперь Пранге притворяется обиженным, что его так плохо слушали, и Генриху приходится долго упрашивать старика, пока тот не смягчается.

– Ну ладно, – произносит он наконец, вытаскивает из кармана тугой кисет, набивает трубку, вынув из мешочка кремень, высекает огонь. – Вот как это было. Прежде Анкерсхаген, как и все другие поместья в округе, принадлежал роду фон Хольштайн. Один из них, происходило это давным-давно, рыцарь Хеннинг, был сущим дьяволом. На уме у него не было ничего, кроме обжорства, пьянства, грабежей, поджогов и разбоя.

– Таких тогда звали «рыцарями с большой дороги», – вставляет Генрих. Он сидит рядом со стариком на могильном камне, наполовину ушедшем в землю.

– Да и сегодня их надо так называть, – ворчит старик. – Вот таким рыцарем-грабителем и был Хеннинг фон Хольштайн. На башне замка постоянно находился часовой, второй стоял на другой башне, на Вартенсберге. Как только они замечали на дорогах возы или иную поживу, тут же давали сигнал, и Хеннинг со своими рейтарами стремительно бросался вперед. Перебить людей, захватить добычу и убраться восвояси было делом мгновения. Существовал даже подземный ход из замка к озеру: грабители могли появляться и исчезать совершенно неожиданно.

Вскоре ужас перед Хеннингом охватил всю округу. В страхе и трепете проезжали купцы и путешественники мимо Анкерсхагена. Да и делали это лишь в том случае, если не могли ехать в объезд. Конечно, вскоре на Хеннинга подали жалобу герцогу, который был его сюзереном и повелевал им. Ну вот, герцог сделал злодею Хеннингу предупреждение и вдобавок стал выдавать всем путникам, кто его просил, охранные грамоты. Того, кто ее предъявлял, Хеннинг вынужден был волей-неволей пропускать, иначе выходило, что он ослушался самого герцога.

Это, конечно, изрядно бесило разбойника, и он помышлял о мести. Осуществить это было несложно. В ответ на предупреждение герцога Хеннинг настрочил ему длинное письмо, где уверял: «Все, в чем меня обвиняют, – гнусная ложь, и я могу, если хочешь, легко это тебе доказать».

– Послушай-ка, Пранге, разве рыцарь говорил с герцогом на «ты»?

– Конечно, в те времена все люди еще говорили друг другу «ты», к тому же герцог считался отцом всей страны.

– Ну и что же? Знаешь, когда отец просил герцога быть крестным нашего маленького, ныне покойного, Франца, он писал совсем не «ты», а «ваше высочество».

– Сейчас все иначе, Генрих, да только не лучше. Итак, Хеннинг писал дальше: «Будет лучше всего, если мы сами обсудим с тобой всю эту чепуху. Мы быстро все порешим, и ты сможешь тут же расспросить моих людей и убедиться, что здесь, в Анкерсхагене, все в полнейшем порядке и что я добрый и справедливый господин. Для меня будет величайшей радостью, если я смогу приветствовать и принимать тебя в моем доме».

Получив письмо, герцог поверил многому, что было в начале письма, и всему, что было в конце. Он попался на удочку и отправился со свитой в Анкерсхаген.

А там Хеннинг уже потирал от удовольствия руки; его план удался на славу. Он созвал всех своих убийц и громил и за кубками, полными прекрасного вина, держал с ними в зале совет. Тут они обсудили, где подстерегут герцога, как будут его мучить и терзать, пока он не выложит многие тысячи золотых и вдобавок не поклянется, что больше не станет ни в чем препятствовать Хеннингу.

Однако случаю было угодно, чтобы в тот день и час отелилась корова.

Что же здесь удивительного? – скажешь ты. Да и впрямь ничего. Только корова принесла сразу троих телят, и пастух, понятно, решил тут же известить господина. Он пошел в замок и ждал, пока его позовут, когда услышал о замышляемом нападении на герцога. «Бог с ними, с телятами», – решил пастух, вмиг выскользнул из замка и бросился навстречу герцогу. Он спрятался в терновнике между Вендорфом и Клейнплстеном. Там как раз должен был проезжать герцог, и это было еще довольно далеко от места, где готовилась засада. Герцог вскоре появился. Услышав о злодейском плане Хеннинга, он тут же повернул обратно. Отважному пастуху в награду за верность он подарил золотую цепь, которую носил на шее.

Она-то и принесла пастуху несчастье. Под строжайшим секретом рассказал он о случившемся жене. Наутро об этом знала уже и кума, а к вечеру – вся деревня. Хеннинг вскипел от ярости. Он велел схватить пастуха и притащить в зал.

Скажи-ка, Генрих, ты бывал когда-нибудь в замке?

– Конечно, и не раз.

– И в зале бывал?

– Да.

– Тогда ты знаешь место, где замуровали камин, чтобы скрыть следы злодеяния. Тщетные усилия. Сколько ни изводили извести, очертания камина видны и до сих пор. Но в ту пору камин, конечно, не был заложен камнями и на огне стояла огромная сковорода, на которой обычно жарили целых быков для рыцаря и его сподручных. Вот на эту-то сковороду Хеннинг и приказал бросить несчастного пастуха и сжарить живьем. Когда веревки истлели и пастух, способный еще чуть двигаться, пытался выползти, Хеннинг, стоявший у камина, с глумливым хохотом ударами ноги толкал его обратно в пекло, пока тот не испустил дух. С тех пор Хеннинга стали звать не иначе, как Хеннинг Браденкирл2.

Вскоре герцог все-таки явился в Анкерсхаген. На этот раз с солдатами. Он осадил замок и принялся штурмовать его. Когда Хеннинг понял, что ему не уйти, он сложил все свои сокровища в большой сундук и зарыл их в саду возле круглой башни. Потом он взорвал башню и взлетел вместе с ней на воздух. Ее развалины и по сей день лежат позади замка.

– А сокровища?

– Они тоже еще там. Многие пытались их разыскать. Но никто их так и не нашел, потому что стережет их, как говорят, чудовищный черный пес с огромными, извергающими огонь глазами.

– И каких только историй ты не знаешь, Пранге! – говорит Генрих после минуты взволнованного молчания.

Старик горько усмехается и сует трубку в карман.

– Да, мальчуган, из меня, верно, вышел бы не только батрак и причетник. Ты слышал об учителе Пранге из Царена? Это мой родной брат, и у него наверняка не такая ясная голова, как у меня. Но он мог учиться, а я…

Но это мало интересует его юного собеседника.

– Скажи-ка, Пранге, а что случилось с ногой Хеннинга Браденкирла? Отец говорит, это глупости, а другие уверяют – правда.

Пранге почесал за ухом. Перечить пастору, конечно, грешно, но история слишком хороша, чтобы ее просто отбросить как вымысел.

– Пойдем, Генрих, – говорит Пранге, снова отпирает церковь, где уже воцарился полумрак, и ведет мальчика к алтарю. – Видишь, как здесь в середине осели плиты? Под ними похоронен Хеннинг Браденкирл. Три сотни лет в наказание за совершенное злодейство левая нога Хеннинга, обутая в черный шелковый чулок, все время вырастала из могилы, сколько бы раз ее ни отрезали.

– А куда девали ногу?

– Откуда мне знать? Ведь и я не столь еще стар, чтобы все это было при моей жизни. Ее, вероятно, снова закапывали.

1.Ректор – здесь руководитель школы.
2.Буквально: «изжаривший человека».
Altersbeschränkung:
16+
Veröffentlichungsdatum auf Litres:
10 November 2024
Übersetzungsdatum:
2024
Schreibdatum:
1956
Umfang:
461 S. 2 Illustrationen
ISBN:
978-5-00222-646-7
Rechteinhaber:
Алисторус
Download-Format:

Mit diesem Buch lesen Leute