Buch lesen: «От 7 до 70»
С тобою, время неистовое,
Я жизнь свою перелистываю.
П. Антокольский, «Надпись на книге»
Предисловие. ЭТА КНИГА НИКОМУ НЕ НУЖНА
В небольшом читальном зале районной библиотеки народу собралось немного. Пришли в основном только свои.
Первым поднялся с места Эдик Стародругов.
– Зачем горбатить спину над письменным столом и ломать мозги у компьютера? – Он обвел собравшихся вопросительным взглядом. – Не лучше ли с друзьями потягивать коньячек на кухне или резаться в преф за ломберным столом? Или, на худой конец, покидать мяч на волейбольной площадке.
– Ну, уж, смотря, кому что, – заметил Наум Оправданский, – одному ром, другому бабу, а третий удовлетворяется и ромовой бабой. Я, к примеру, всю жизнь пивные этикетки собираю. Тоже ничего, интересно.
Сидевший напротив Тигран Критикян сверкнул очками в железной оправе и проскрипел приглушенным басом:
– Эта книга никому не нужна. Никто читать ее не будет. Я пробовал ее подсунуть сначала своей младшей дочке, потом старшей. Первая держала ее, держала и вернула, даже ни разу не раскрыв. Старшая, тоже не читая, отдала книжку какому-то своему приятелю.
Неожиданно где-то в конце зала послышался шум, громкие спорящие голоса, потом кто-то крикнул:
– Это мне она дала книгу посмотреть. – Со стула поднялся молодой мужчина с поднятой над головой книгой. – Я ее читал – чуть было не описался.
– Чего в ней смешного? – обиделся сидевший за столом Авторович.
– Да нет, – обьяснил Неописавшийся читатель, – я взял эту книгу в командировку и так в самолете ею увлекся, что оторваться не мог. Не успел даже в туалет сходить.
– Тогда другое дело, – заулыбался довольный Авторович и повернулся к Критикяну: – Вот видите, что люди говорят.
Но тот снова нахохлился, блеснул кругляшками очков.
– Не знаю, как кому, а мне эта ваша мемо-нудность, простите за грубую простоту, чуть челюсть от зевоты не свернула. – Критикян взял в руки лежавшую на столе книгу, подержал немного, потом положил обратно: – У каждого тоже в жизни много чего любопытного случается, и много всяких баек мы слышим от своих пап и мам. Но это ж не значит, что они кому-то еще интересны, кроме нас самих.
– Да, – подмигнул Авторовичу Эдик Стародругов, – ты, старик, далеко не В.Катаев и не В.Катанян. Хотя тоже все-таки не простой мужик.
– Но эта книжка вовсе не об авторе, – заикнулся от волнения Авторович. – Неужели не понятно? Про «лирического героя» еще в 9-м классе проходят. И, кроме того, разве можно про самого себя писать? Никак нельзя. Волей не волей придуриваешься и привираешь. Перо как-то само уходит в сторону. Это ведь ежу понятно: о живых писать – дохлое дело. Что о них не напишешь, они считают враньем. Я как-то сдуру показал одному своему знакомому пару страничек, его касающихся. Скандал вышел ужасный – он так обиделся, что перестал со мной здороваться.
Наум Оправданский встал из-за стола, подошел к Критикяну.
– А уверены ли Вы, Тигран Тигранович, что Ваши дочки вообще что-нибудь читают? Я вот на этот счет по поводу своих ребят особо не обольщаюсь. Некогда им читать беллетристику, да и неохота. А мемуарные книги – тем более. Я сам-то, помню, молодым удивлялся своей бабушке: ну, чего это она находит интересного в эренбурговских воспоминаниях? Скукота, и только.
– Прав Нема, – откликнулся Эдик Стародругов. – Книжный бум давно откинул тапочки. Когда страна в заднице, то и культура там же. Поглядите, что народ читает, а? Одна чернуха и сексовщина: «Вкус убийства», «Нежное дыхание смерти», «Любовные утехи императрицы», «100 великих любовниц». Кто это написал? Может быть, Булгаков и Платонов или Кафка и Джойс. Увы, сейчас не то время, когда:
К литературе тяготея,
По магазинам бегал я.
Хотел купить Хемингуэя,
Но не купил Хемингуя.
– А я вот недавно, – похвалился Оправданский, – купил на развале у одного барыги томик «Детской энциклопедии» 1910-го года. Догадайтесь, за сколько. Не поверите – всего за 2 доллара. Представляете? Еще с десяток лет назад за нее не меньше 200 баксов слупили бы.
К разговору подключился молчавший до сих пор степенный и рассудительный Степан Евграфович Наумок:
– У меня тоже весь коридор в стеллажах с книгами. Никто их не читает, ни дети, ни внуки. Куда их теперь девать, не знаю. И все же, думаю, век книги не закончился, – Степан Евграфович снял очки, протер их бумажной салфеткой и водрузил обратно на нос. – Помните, как в свое время театр хоронили кинематографом, потом кино телевидением, а его, в свою очередь, видеопрокатом? Не вышло, не схоронили. Все они, слава Богу, живут и здравствуют, каждый в своем углу. Теперь вот говорят, что новый монстр – компьютер слопает книгу. Нет, не осилит он ее, подавится. Книги будут читать.
Наумок сделал многозначительную паузу, потом обратился к Авторовичу, который подпирал ладонями щеки, покрытые красными пятнами:
– Но уж, извините, только не Вашу. Тут я, увы, Вашим поклонником не являюсь, и вынужден согласиться с Тигран Тигранычем. Скучная эта книга. Какая-то вялая, сухая. Пожалуй, она не написана, а, скорее, составлена, сконструирована, построена. Ну, вроде ваших железяк-изобретений. Однако, те, как я наслышан, куда лучше Вам давались.
– Насчет научных достижений не знаю, не специалист, – снова резанул Критикян. – Может быть, в той узкой области и есть нечто свое, оригинальное. Но вот в литературе… – Критикян покачал головой и вонзил взгляд в Авторовича – Между прочим, знаете, какая главная примета графомана? Читаешь его писанину и думаешь: где-то когда-то что-то такое я уже встречал. Вот эти страницы, например, сделаны под Токареву, а эти – под Довлатова, а там явно пахнет Алешковским. Ни одной самобытной фразы.
– Зря вы так, мужики, – возразил Оправданский. – У Авторовича легкое перо, он пишет свободно, раскованно. Конечно, он не Лев Толстой и даже не Михаил Веллер. Но отдельными местами в его книжке действительно можно зачитаться. А что мне особенно нравится – нет у него никакого нынешнего выпендрежа, вся книга выдержана в хорошем классическом литературном стиле.
– Да зачем он нужен этот стиль? – встрепенулся Критикян. – Вот в журнале «Знамя», например, тоже печатаются воспоминания, но там авторы не выпрыгивают из себя, не пытаются изображать беллетристику. Излагают только факты, просто и безыскусственно.
К критике Критикяна присоединился Наумок.
– Как же нет выпендрежа? – он раздраженно ткнул пальцем в лежавшую перед ним книгу. – Возьмите, хотя бы, это вот предисловие – одна сплошная рисовка. Даже то, что я сейчас говорю, – тоже пустопорожнее выпендривание. – Степан Евграфович достал из кармана брюк носовой платок и громко высморкался. – Или эта выковырка, название, – продолжил он. – «От 7 до 70» – это что за арифметика, почему семь, почему семьдесят?
– Привет от Корней Иваныча Чуковского, – улыбнулся Эдик Стародругов, – «От 2-х до 5-ти» он тоже писал не в юношеском возрасте. Хотя в детство и не впал.
Лоб Авторовича покрылся крупными каплями пота, он стер их тыльной стороной ладони.
– Что ж тут непонятного? – пробормотал он, стараясь удержать пальцами дергавшееся от волнения веко. – Хотя рассказ и начинается до того, как главному герою стукает 7, но начало его самоосознания относится именно к этому возрасту. А заканчивается в 70, потому что именно тогда завершился наиболее активный этап его жизни. Поэтому нулевая глава без номера – как бы вступление, преамбула, а последняя – эпилог, заключение.
– А, что, собственно, плохого в том, что в этой книжке есть интрижка? – срифмовал Оправданский и добавил: – Если театр начинается с вешалки, то книга с названия.
– И с обложки тоже, – добавил Эдик Стародругов. – Она тоже должна быть завлекалкой, а то никто книгу и в руки не возьмет.
К разговору подключился Бернольд Себялюбин. Его благородная седая шевелюра возвысилась над столом и красиво наклонилась в сторону Авторовича.
– Память настаивается на времени, как старое вино, и становится крепче, острее и забористей. Эту сентенцию я сам придумал. – Он со значением посмотрел поверх повернутых к нему голов, потом настроил взгляд на Авторовича. – В этой книге – наше с вами время, каждый может найти в ней свой кусочек памяти, свой собственный, свой частный интерес.
Авторович повеселел, приосанился и произнес с умеренной долей запальчивости:
– Я вот и говорю, книга сделана, как русская матрешка – рассказ в рассказе. Вынимай любой и смотри, каждый по отдельности. Совершенно не обязательно книгу всю читать. Это не роман, общего сюжета нет.
Себялюбин строго посмотрел на Авторовича, не вовремя перебившего его речь, и продолжил:
– Кто-то в этой книжке может увлечься остросюжетностью одних глав, кому-то окажется полезой документальность других. А то, что не все в книге всем интересно, так это обычное дело. Если честно говорить, я в юности даже «Войну и мир» читал по диагонали, философские размышления Толстого меня тогда мало трогали.
Себялюбин обернулся на сидевшего позади него Эдика Стародругова:
– А что, по вашему, когда человек уходит на пенсию, лучше, если он в парке козла забивает или костяшками домино стучит? Я думаю, полезнее, если он воспоминания пишет.
Эдик заерзал на стуле:
– Нет, насчет коньяка я, конечно, немного загнул, – сказал он смущенно. – Если кто может писать – дай ему Бог, пусть пишет. Я-то не умею.
Вдруг с места поднялся Оправданский.
– У меня есть предложение, – заявил он. – Давайте, все же, добавим в эту бочку дегтя еще одну ложку меда. Для этого я предлагаю прежде, чем поставить на нашем сегодняшнем толковище точку, водрузить на нем сначала вопросительный знак. Пусть Предисловие называется «Эта книга никому не нужна?»
– Продуктивная мысль, – одобрил Бернольд Себялюбин. – С этим предложением можно согласиться. Но этого недостаточно. Хотелось бы еще заказать Авторовичу новую книгу. Давайте, и ей придумаем завлекательное название, ну, например, такое: «Восемьдесят с плюсом». Вот с таким большим.
И он согнутой рукой выразительным жестом от локтя показал с каким.
Глава нулевая
ЖЕНЩИНА-ИНЖЕНЕР
ОДЕССА, 1905 год
Яркое южное солнце падало с голубого безоблачного неба и разбивалось вдребезги о разлапистые кроны платанов и акаций. Оно погружалось в густую массу темнозеленой листвы, растворялось в ней и, просачиваясь сквозь мелкое сито ветвей, прыгало по брусчатой мостовой множеством маленьких веселых мячиков.
Они шли по Пушкинской улице, переполненные этим горячим июльским солнцем, этим пахнущим морем и пылью ветерком с Приморского бульвара и острым чуством радостного ожидания чего-то необычного, особого, неизведанного. У их ног лежал только что начавшийся, манящий радужными надеждами и добрыми предчувствиями новый, необьятный и загадочный ХХ век.
Они шли, взявшись за руки, и без перерыва болтали о том, о сем.
– Матушка императрица Екатерина Великая, не была сильна в географии, – изрекал Давид, со значением поглядывая на свою подружку Дору. – Иначе, она бы так не напутала, перенеся сюда из-под болгарской Варны древнегреческий Одессос. Вообще она понаделала немало географических ляпсусов.
О, как он хотел нравиться этой девочке с добрыми умными глазами!
И ей тоже был далеко не безразличен начитанный аккуратный юноша с щегольской тросточкой в руке.
Но как ему намекнуть, чтобы он сбрил свои колкие франтоватые усики?
… А это еще что такое: куда он ее тащит, крепко сжимая ладонь? Она подняла голову, посмотрела вверх. Стенные часы на фронтоне вокзального здания показывали 5 – так и есть, через десять минут подойдет киевский поезд.
– Нет, нет, – нерешительно прошептала она, – не надо сегодня, твой отец еще не дал нам благословения.
Но Давид настойчиво тянул ее к перрону, где уже толпилась встречающая публика. По платформе чинно прохаживались манерные дамы в длинных платьях и больших круглых шляпах с бумажными цветами. Бросая в их сторону торопливые взгляды, пробегали мимо быстрые господа в дорожных котелках, черных костюмах и длинных белых кашне. А поодаль стояли, поглаживая бороды, солидные городовые и степенные носильщики с длинными широкими ремнями на плечах.
Но вот народ встрепенулся, заволновался, рванулся вперед: издали послышался стук колес и пыхтение паровоза. Затем раздался громкий гудок, и к перрону стал медленно приближаться окутанный белым паром первый вагон. Возле него пронзительно взвизгнули трубы духового оркестра, кого-то встречали с музыкой, загремели буфера остановившегося поезда, и разноголосый гул восторженных приветствий, радостных возгласов, криков, смеха и плача повис над платформой.
И никто не обращал внимание на двух влюбленных, приветственно целовавшихся в многолюдной суетливой вокзальной толпе.
А где, спрашивается, им было еще целоваться?
Шляпный магазин Шимона Розумова находился не где-нибудь, а на самой главной улице города, Дерибассовской, в небольшом двухэтажном доме с широкой обрешеченной витриной, закрывавшейся жалюзями, и двустворчатой дверью, обитой железом. Первый этаж занимал торговый зал и пошивочная мастерская со складом и конторой.
Здесь всем распоряжалась старшая дочь хозяина Катя, строгая властная женщина, никого из других своих братьев и сестер к делу не подпускавшая. Сам хозяин большую часть времени проводил наверху в жилой части дома.
Именно там и находилась просторная столовая, где в этот момент происходил непростой разговор между отцом и сыном – тот первый раз привел в дом свою возлюбленную. Впрочем, какой разговор? Это был, скорее, монолог – папаша Розумов любил поговорить.
– Не делай, Видя, такое постное лицо, как-будто у тебя отнимают кусок кугеля с изюмом. Я знаю, что крутится в твоей модно подстриженной головке: "Надоел этот старик, вечно твердит одно и то же." Но, если ты не хочешь – не слушай, не надо. Но не мешай слушать Доре – она-то ведь, наверное, интересуется нашей семьей. К примеру, почему бы ей не узнать, как это я, чистокровный, стопроцентный еврей, имею такую совсем даже нееврейскую фамилию. Могу рассказать. Это очень давняя история. Я открою, тебе, девочка, секрет: моя фамилия – вовсе не моя фамилия. Как так? – удивишься ты, и будешь права. Обьясняю. Во-первых, в хедере я был Розимов, это потом я для благозвучия изменил на вывеске магазина одну букву. Во-вторых, что самое главное, и эта фамилия тоже совсем-таки не моя. Дело в том, что у моего папы, нам бы на долгие годы его мужскую силу, была целая дюжина детей. Но одни только девочки.А хлопцев мой папочка сделал только двоих – Шмаю и меня, Шимона. Кого-то одного должны были забрать в армию на 25 лет, в николаевские солдаты. А другого по закону полагалось оставлять в семье – кормильцем. Вот тут-то наш раввин ребе Йозефл, нам бы на долгие годы его соломонову мудрость, посоветовал отдать меня в усыновление одинокому бездетному купцу Розимову с Маразлиевской улицы. Целых 50 рублей стоила моя гойская фамилия и с нею мое счастливое беззаботное детство. Само собой разумеется, благодаря этому, и мой брат Шмая избежал рекрутчины.
Отец прервал свою речь и строго посмотрел на Давида и Дору, которые чинно сидели напротив за столом и явно скучали, хотя делали благопристойный вид. У них в этот момент был свой особый интерес, и сердить старика, конечно же, ни в коем случае не следовало.
– Между прочим, – продолжал он, улыбнувшись, – против Дорочки я ничего не имею. Даже совсем наоборот. Но вот они… – отец многозначительно показал руками вокруг. – Они все против вашей помолвки. Особенно твоя старшая сестра Кетл. Ведь она взяла весь магазин на себя, набрала силу, и всем управляет. Теперь я – нуль без палочки. Так вот Кетл говорит: "ее отец Лейзер Бейн, коммивояжер, гроша ломаного за дочкой не даст". И вообще, мол, для нашей семьи это мезальянс. Вот почему, если я вам теперь дам благословение, они меня заедят. Подождите немного – у вас же уйма времени, вы же только что кончили гимназию. И не говорите мне за Соломона и Соню, на свадьбе которых вы, кажется, познакомились. Вы и они – две больших разницы. Твой, Дора, старший брат Соломон – вполне уже взрослый молодой человек, финансист, твердо стоит на ногах, хотя еще и не имеет своего собственного дела. Так что я за нашу Сонечку спокоен. А что вы, босяки? У вас пока что ветер в голове, вам еще рано жениться. Не делайте спешку.
Но они спешили. Им хотелось поскорее начать самостоятельную жизнь, хотелось учиться, работать, любить. Дора недавно поступила на математическое отделение Педагогических курсов, но это ей не очень-то нравилось, хотелось чего-то иного, тянуло к инженерии, технике, манил стук фабричных станков и паровозные гудки поездов. А Давид смотрел на нее влюбленными глазами и готов был бежать за ней хоть на край света.
И вскоре этот край в их жизни появился в виде небольшого бельгийского города Льежа. Туда, в Королевский Политехнический университет, собралась поступать ее старшая сестра Роза и еще большая компания молодых евреев – одесситов. Всем им пресловутая процентная норма давала мало шансов получить высшее образование в России. Особенно это касалось девушек, да еще с таким дерзким по тем временам намерением, как у Доры, получить техническое инженерное образование.
КОРОЛЕВА ИЗ УСПЕНСКОГО ПЕРЕУЛКА
В Льеже они жили дружной русской колонией, учились, подрабатывали уроками, изредка даже ходили в театр. Со временем папаша Розумов стал присылать Давиду ежемесячно по 10 рублей (золотых) – их хватало не только на жизнь, кое-что оставалось и для поездок на каникулы во Францию и даже в Швейцарию.
На 3-м курсе, согласно программе, состоялась производственная практика на угольных шахтах Кокриля. Дора была единственной женщиной в группе студентов, приехавших из университета. Шахтеры встретили ее враждебно. "Юбка в шахте – быть беде", – говорили они. Но тут, как и в наши времена, хозяйственные интересы оказывались важнее всего остального.
Еще до появления Доры директор предприятия нацелился взять на работу нескольких малооплачиваемых работниц, а чтобы развеять давний антиженский предрассудок пригласил королеву Елизавету, жену Альберта 1, посетить угольные копи. Для нее приготовили даже специальную ванну, чтобы она могла помыться после спуска в шахту. Однако королева не приехала – повидимому, нашла для себя более важное или приятное занятие. И вместо нее первой женщиной, спустившейся в угольную штольню, была Двойра Бейн, юная студентка – практикантка с технического факультета Льежского государственного университета.
Время шло, и однажды Давид сказал cвоей невесте:
– О, мой Бог, сколько можно ждать? Давай наплюем на эту мою одесскую мишпуху, утрем нос строптивой сестре Катьке и поженимся без всякого там венчания и хупы. Здесь давно уже браки заключаются в мерии.
Дора, тоже не получившая такого уж строгого иудейского воспитания, поколебалась немного, потом взяла напрокат в ателье мод свадебное платье, и в ближайший выходной день они с друзьями отправились в городскую ратушу.
Но тут их поджидала досадная неожиданность. Когда они подошли к мерии, из нее на площадь вышла многочисленная свадебная процессия. Что в этом особенного? Да ничего.
Если бы не одно небольшое обстоятельство, которое буквально парализовало Дору. Дело в том, что навстречу ей под фатой шла согбенная старушка с морщинистым крючконосым лицом и крупной бородавкой на подбородке. А рядом ковылял еще более древний старик, тяжело опиравшийся на большую деревянную клюку.
– Ой, я боюсь! – воскликнула Дора и потянула своего жениха за рукав. – Пойдем назад, это плохая примета.
– Подожди, сейчас узнаем в чем дело, – шепнул Давид, – пусть кто-нибудь сходит, спросит.
Лучше всех знавшая французский Роза побежала вперед и через пару минут вернулась, оживленная, взволнованная.
– Быстрей, бегите, женитесь! – воскликнула она, блестя своими веселыми черными глазами. – Добрый знак подает вам судьба – у этих стариков сегодня 50 –тилетний юбилей, и они, как здесь принято, пришли на свое второе бракосочетание. Считается, кто женится следом за такими юбилярами, тоже в свое время отметит золотую свадьбу.
Это давнее предсказание в точности сбылось. 14 мая 1957 года Давид и Дора, прожив долгую счастливую семейную жизнь, отпраздновали свою золотую свадьбу.
Но до этого было еще и двадцатипятилетие их супружества, на которое, кстати сказать, среди многих других подарков, они получили и один достаточно важный, на мой взгляд, презент: точно в день их серебряной свадьбы, 14 мая 1932 года, Бог подарил им первого внука, то-есть, меня.
О, магия цифр! У моей мамы родился брат, когда ей было 10 лет, а сын, то-есть, я, когда ей стало 20, у меня же самого появилась старшая дочь, когда мне было 30 и младшая, когда стало 40. Десять – двадцать – тридцать – сорок, вот так!
…К сожалению, только два года после золотого юбилея пробыл еще Давид на этом свете, а позже и Дора ушла из жизни, не дожив тоже два года до своего девяностолетия.
Их брак был крепким и счастливым, каким чаще всего он бывает когда в семье главенствует женщина. А Дора действительно была истинным лидером. Она успешно провела семейный корабль через все штормы первой половины ХХ-го века, благополучно, почти без потерь, миновав бури двух революций, четырех войн и даже годы сталинских репрессий.
Дора была по-настоящему умной женщиной. Я, дурашка, все свое детство (и даже юность) считал, что главный у нас в семье дед. Он всегда за обедом сидел на самом почетном месте, ему подавали первую тарелку, никто не начинал есть без его команды. Когда я спрашивал бабушку, можно ли мне пойти погулять или что-то взять, она неизменно отвечала:
– Спроси дедушку.
И очень не скоро, наверно, только тогда, когда сам обзавелся семьей и стал отцом, я понял "who was who".
Но все это было потом, потом, потом…
А пока была суббота 22 октября 1911 года. Мальчишки на Ришельевской продавали газеты и звонкими дискантами старались донести до ушей прохожих заголовки свежих новостей:
– В Неаполь прибывают турецкие беглецы из Триполи, – кричали продавцы газет наодном углу улицы. – Чтобы избежать нападений и оскорблений со стороны итальянцев, беженцы на борту парохода переодеваются в европейские платья.
– Железнодорожная станция Ханькоу захвачена китайскими революционерами, – истошно кричали они на другом углу улицы, – ее вокзал обращен в их главную квартиру.
– Морской министр адмирал Григорович знакомится с планом переоборудования верфи «Общества Николаевских судостроительных заводов», – неслось с третьего угла улицы. И еще, еще:
– Блистательному Морису Метерлинку присуждена премия Нобеля.
– В воскресенье в Москве начинает работу Толстовская выставка.
– В Санкт-Петербурге отмечается 100 лет обществу любителей русской словесности.
– Изобретатель Эдиссон посетил Берлин.
– Первый памятник королю Эдуарду открыт в Лондоне.
…Давид слушал эти возгласы без особого интереса, у него были другие заботы. Он шел по Ришельевской и бережно нес в руках пакет с иллюстрированным субботним приложением к «Одесским новостям», десять экземпляров которого он только что купил. У перекрестка он остановился и в нетерпении еще раз развернул газету.
На самом видном месте красовался портрет элегантной дамы в мехах. Это была Берта Цубер – невеста эрцгерцога Фердинанда-Карла, из-за которой австро-венгерский наследник отказался от своих прав члена императорского дома. Сенсация, как бабочка, прожила всего несколько дней, правда, только для того, чтобы через три года появиться вновь в виде выстрела в Сараево, начавшего 1-ую мировую войну.
Но, конечно же, не из-за этой дамы накупил Давид столько газет. Совсем ради другого.
В том же номере был помещен еще один женский портрет. Госпожу Розумову-Бейн чествовали на общем собрании городского Технического общества, как первую женщину инженера – механика на юге России. Только несколько лет спустя выяснилось, что это была репортерская ошибка. На самом-то деле, Дора была вообще первой жещиной инженером в России, так как лишь через два года после получения ею инженерского звания другие 3 женщины защитили дипломные проекты на высших Политехнических курсах в Петербурге.
Дома на Успенском переулке собрались родственники и друзья. Пришли и Розумовы, включая Катю, старшую сестру Давида – ей пришлось смириться с браком, против которого она раньше так резко выступала. Сели за стол, выпили, закусили. Произнесли тосты и заздравные речи. Это и была по сути дела свадьба – ведь раньше она не получилась.
Но, увы, недолго длился приятный шум вокруг молодой особы, высшее техническое образование которой серьезно осложнялось еврейским происхождением. Предприниматели не спешили брать к себе на службу девушку – «техничку», как-то умудрившуюся пробраться в сферу чисто мужского влияния. С большим трудом ей удалось устроиться чертежницей на Одесский механический и чугунолитейный завод Беллино-Фендериха.
Немного что изменилось для нее и в Петербурге, где им с мужем дали так называемый "Вид на жительство", предоставлявшийся в то время евреям, имевшим высшее образование. В столице молодые инженеры поступили на один из заводов фирмы "Сименск и Гальске", изготовитель слаботочной аппаратуры для телефонной связи. И снова женщину-инженера взяли не в цех, на производство, а простой лаборанткой по измерению характеристик приборов.
Только в 1929 году после переезда в Москву на подьеме сталинской индустриализации ей удалось, наконец, начать свою истинно инженерскую деятельность. И всю свою рабочую жизнь она отдала московскому Электрозаводу.
