Начинался сумеречный рассвет. В это время везде погас свет, на улице погас свет и в домах. В темноте мы увидели яркое зарево над Прагой. Полк был уже в городе и солдаты уже стреляли трассирующими пулями. От перестрелки стояла ружейная канонада. Общим протестом пражан было отключение света и воды. Но он долго не длился. Город не смог бы жить без электричества и воды. Я спросил Стрюкова: «Когда нас отвезут в город?» Несмотря на всю свою сдержанность, командир покрыл меня злобным трех этажным матом. И ответил: «Тебе жить надоело?»; «Соедини меня лучше с командиром батальона». Позывной радиста был «Бублик». Его мне так и не удалось вызвать, однако на моей волне вклинился чех, заявивший, что именно он «Бубликов» и понес на меня самыми отборными русскими словами (самым мягким из ругательств которое я запомнил, было «что моя мать родила меня не тем местом»). С Бубликом, к слову сказать, мне так ни разу и не удалость связаться. К маломощной станции прибавить город, который стоит на холмах, и отсутствие связи объяснимо.
Мы вышли к не работающему фонтану, но с бассейном полной воды. Все бросились пить. Наконец-то к середине дня ребята утолили жажду. В дальнейшем нам воду подвозили в чешских пожарных машинах. Улицы были безлюдны, а редкие смельчаки при виде нас прижимались к домам. Очевидно, минуя, Бублика Стрюков получил приказ, не пропускать идущих людей в сторону аэропорта. Ведь самолеты продолжали приземляться, а в каждом чехе видели угрозу безопасности. Два десантника стояли на тротуарах и один посреди мостовой. Солнце было в зените. Стоял жаркий день. Мы закатали рукава, расстегнули воротники гимнастерок, открыв треугольники тельняшек, и удлинили автоматные ремни, как будто изготовились стрелять от живота. Картинка напоминала немецкую хронику времен второй мировой войны. Мы выглядели такими же бравыми, на все готовыми захватчиками. У меня сбилась портянка, и сев на газон я пытался ее перемотать. Ко мне подлетел Стрюков и рявкнул: «Ты что забыл, где находишься?» И в самом деле, как я мог забыть, что нахожусь в центре цивилизованной Европы, где чешские солдаты не носят кирзовых сапог, а ходят в ботинках и служат не далеко от дома (несмотря на то, что входили в Варшавский договор). Я заполз под широкий тенистый куст, где никто не мог увидеть, мою грязну тряпку и, перекатавшись, сал аккуратно выбрасывать отягощавшие меня патроны (оставив себе три магазина и три гранаты).
Подошла моя очередь дежурить. Стою на тротуаре и останавливаю, подошедших ко мне женщин. Они спрашивают: «Почему нельзя здесь пройти?» Я солдат и должен выполнять приказ. Одна из них мне по-доброму внушает: «Дело не в том, что ты солдат, а в том, что у вас нет свободы, вы живете ничего не зная, вы не можете выехать из страны, и ты не мог ослушаться». В тот момент что-то произошло с моей головой, не весть, откуда взявшийся тихий, но внятный голос произносит внутри меня: «А ведь мог ослушаться». Однако голос как возник, так и пропал. А вслух я стал защищать свою страну. Единственный аргумент, который я нашел, что у нас можно ездить по туристическим путевкам. Но все, что я не говорил, звучало как-то неубедительно, будто я оправдывался. Одна из женщин указала пальцем на мой комсомольский значок с профилем Ленина и сказала: «Да он же коммунист». К нам подошли еще несколько местных жителей и стали слушать наш разговор. Наблюдавший за нашей дискуссией Венгер, подошел и грубо растолкал толпу. И с неприязнью, мне задал вопрос: «Ты что тут с контрой шашни крутишь?»
Чехи хорошо говорили на русском. Кажется, им русский преподавали в качестве обязательного иностранного языка. Встреча с женщинами меня если и напрягла, то не сильно. Их агрессивность, если и не до конца убедила меня в моем праве стоять тут и не пущать, но какое-то основание все-таки дала. Однако позже меня крепко смутила еще одна встреча. Подошёл пожилой человек, который показался мне очень элегантно одетым: темный костюм, белоснежная рубашка, а также в галстуке и шляпе, последние 2 атрибута были для меня бесспорным фактом настоящей элегантности. Я поднял руку и громко сказал: «Сюда нельзя, приказ!» Мужчина мне спокойно ответил на чистейшем русском языке: «Молодой человек, я двадцать пять лет хожу на работу, поэтому маршруту и никто меня ни разу не остановил». Развернулся и пошел. Я почувствовал, что стыд покрывает меня с головы до ног. До этого случая мне никогда так не было стыдно. По сей день, когда я вспоминаю этого человека, меня окатывает все тоже чувство стыда. А тогда в который раз у меня в голове возникли все те же вопросы. Зачем я в армии? Зачем я тут? Ведь тут я делаю нехорошее дело. Мешаю людям жить так, как они привыкли. Из моих раздумий меня отвлекла канонада в городе, нашему патрулю необходимо было идти туда.
На этой улице произошло еще одно событие, которое показало нашего командира как человека не слепо исполняющего военный устав и не открывающего огонь, тогда когда казалось, не стрелять было равно самоубийству. К солдатику, стоявшему посреди шоссе, подъехала черного цвета татра (автомобиль «Tatra»), набитая крепкими молодыми ребятами. Приказ остановиться они проигнорировали и медленно двинулись на солдата. Он дал предупредительную очередь в воздух. Гильзы полетели в сторону тротуара. Люди бросились в противоположную сторону, К татре бежал Стрюков с криком: «Не стрелять!», он оттолкнул солдата и стал на его место, вплотную к переднему бамперу. Автомобиль продолжал также тихо двигаться, толкая Стрюкова. Я передернул затвор со словами: «Разрешите дать очередь по капоту», Белый как мел Стрюков вновь повторил: «Не стрелять! » Однако машина продолжала двигаться. Я услышал за спиной клацанье затворов. Подошли старики. Татра сдала назад, развернулась и уехала. Благодаря выдержке Стрюкова кровь не пролилась.
Где-то ближе к вечеру приехали за нами самоходки. Нас привезли в центр Праги. В то время, пока мы не пропускали людей в сторону аэродрома, наша третья рота в Доме Правительства захватила Дубчика. Хотя слово «захватила» неуместно. Дубчик не оборонялся. Офицеру из этой роты достался трофей паркеровская ручка Дубчика из черепаховой кости золотым пером. Он долго хвастался этим трофеем. Хотя вопрос всё-таки оставался: «А трофей ли это?» Уж очень смахивал его поступок на примитивное воровство. Нас разместили в старинном особняке, раньше в нём был клуб культуристов. Мы все обшарили, обнюхали и никакой поживы не нашлось. Спать пришлось на голом полу. Сапоги мы не снимали с самого леса под Кауносом. Также как и всё это время не расставались с оружием. Поскольку в качестве боевой единицы мы оказались ненужными, нас использовали в качестве патрулей. В городе был объявлен Комендантский час.
Утром второго дня из Германии приехали наши и немецкие танки, а вместе с ними на грузовиках пехота. Наши десантники быстро прозвали солдатиков из Германии – «грибами», за то, что из под широкой и глубокой каски выглядывали, еще не ставшие мужскими, мордочки на тонких шеях. Нам они казались очень смешными. Немцы свои танки, стоящие на площадях, окружили белой чертой, радиусом метров двадцать и чехи быстро сообразили, что черту переступать нельзя. Будут стрелять. Советские солдаты и танкисты рассказывали нам, что им стрелять запретили, вот почему в наши танки бросали «коктейли Молотова». Я сам видел один такой обгоревший танк. В какой-то из дней мы получили из Союза газеты с фотографиями, запечатлевшие горячие встречи пражан, отдающих цветы нашим солдатам. Если бы не горячая пальба в центре Праги, то и не было бы так смешно.
Ночью мы с приятелем пошли патрульными. Впереди на улице стоял танк. Из открытого люка нас окликнул танкист: «Ребята дайте закурить». Им сигарет не выдавали. А у нас из резерва министра обороны щедро одаривали «охотничьими махорочными». Мы конечно угостили. Угостили и нас отличным коньяком. Наверное, во время комендантского часа ребята опустошили погребок. Я отхлебнул скромно, а приятель приложился крепко. Проходили мимо собора, в стене, выходящей на улицу в нише беломраморный ангел с распростертыми крыльями. И чем-то моему товарищу не пришелся этот ангел. Особенно крылья. Он дал по ангелу очередь и одно крыло крошево. Раненым ангелом приключения этой ночи не закончились. Утром, проснувшись после патрулирования, я с котелком пошёл на полевую кухню за кашей. Только вышел, рядом со мной ударила пулеметная очередь. Люди, стоявшие на автобусной остановке шарахнулись в стороны. И в опустошенном пространстве осталась молодая женщина в белом платье с огромной охапкой белых ромашек. Она шла к остановке и оказалась на линии огня. Ромашки посыпались на брусчатку. Женщина тихо оседала. Я увидел на белом платье три красных по диагонали пятна. Из танка выскочили растерянные и перепуганные танкисты. Дармовое и неумеренное возлияние коньяка закончилась трагедией. Они ссылались то ли на Ваську, то ли на Петьку который возился с пулеметом и неожиданно дал очередь. Очень быстро появилась машина скорой помощи и женщину увезли. Танкистов забрали, а у танка поставили часового. Есть мне тогда больше не хотелось.
Несколько дней прошло без особых приключений. Стрельба в городе не утихала, особенно по ночам. В одну из ночей нас подняли и строем повели по городу. Так называемое управление: три связиста, один из них я, водитель шли по приказу комбата на пятьдесят метров впереди от остальных. Простая арифметика войны. Управлением можно пожертвовать, чтобы сохранить боевые расчёты. Идти впереди было страшно. Нет, нет, скрипели и приоткрывались ставни. Кто знает, просто ли смотрят или собираются стрелять. Рассвело. Можно было прочесть лозунги, которыми были исписаны укрепленные камнями косогоры. Какие-то из них я запомнил, «Твой отец освободитель – а ты оккупант, почему?», «до Москвы две тысячи километров», «Иван иди к своей Наташе» (почему-то не к Маше), и т.д. Мы подходили по узкой улице к зданию Политакадемии. Из чердачного окна ударил пулемет. Батарея залегла. Стрюков крикнул мне: «Беги в дом напротив и свяжись с командиром батальона». Я дождался, когда ударила очередная очередь и побежал. Хорошо, что не понес рацию в руках, а отдел на спину. У самого подъезда я почувствовал мощный удар вроде как столбом по спине. От этого страшного тачка я влетел в подъезд и сел. В глазах плавали звёзды. Вижу, командир что-то кричит и машет руками, но я ничего не слышу. Со спины падают обломки рации. Плохо оказалось то, что и по сие время у меня бывает головокружение, и как выяснили врачи из-за пережатой спиной артерии. Будучи человеком в достаточной степени здравым, я прекрасно понимаю, что причину моей инвалидности второй группы, я никакому военному ведомству не докажу. А стало быть, Родина меня использовав, осталась мне ничего не должна. Но были и хорошие. Я избавился от этого тяжёлого ящика, и моя жизнь стала намного легче. Пулемёт перестал стрелять. Двух пулеметчиков захватили разведчики из соседней роты. Я видел этих пацанов-хиппарей с их пулеметом времен Отечественной войны. Поскольку в Союзе длинноволосая причёска считалось тлетворным влиянием Запада, то их обрили, потом заставили вымыть клозеты на всех трех этажах огромного особняка, после чего отпустили восвояси. А мы надолго поселились в этом здании. Его окружала красивая кованая ограда, а во дворе был старый грушевый сад. Разбежишься, ударишь нагой стволу и бух, бух, бух упадут на траву крупные, тяжелые налитые сладким соком плоды. Это был незаслуженный, но оттого еще более роскошный, щедрый дар пражского августовского лета.