Buch lesen: «Владимир Вениаминович Агеносов. Учитель. Ученый. Человек»

Schriftart:

Книга издана благодаря содействию:

СЕМЬИ В.В. Агеносова,

а также учеников и друзей —

Сергея Ивановича ПЛАКСИЯ Александра Владимировича КРУПЕНИКА Алекандра Васильевича ТОЛКАЧЕВА

Валерия Ивановича КУЗЬМИЧЕВА

Петра Константиновича ГОНЧАРОВА

Анатолия Григорьевича ЛОЖКИНА

Александра Михайловича РЫБАКОВА

Михаила Георгиевича ПАВЛОВЦА

Владимира Львовича БОТВИЧА

В книге использованы документы и фотографии из семейных архивов И. Ли, В.И Кузьмичева и других авторов, а также АИРО-XXI.

Владимир Вениаминович Агеносов. Учитель. Ученый. Человек ⁄ Сост. ГА. Бордюгов, И. Ли. – Москва: Пробел-2000, 2024

Предисловие

Этой книгой мы чтим память Владимира Вениаминовича Агеносова, его вклад в развитие образования, науки и культуры России/СССР. Рассуждая о жанре биографии, известный историк и политолог Бен Пимлотт однажды заметил, что важно «не создание точного образа», а скорее «дать общее представление, используя широкую палитру исторических свидетельств», поскольку «цель – не абстрактная истина, а понимание». Следуя такому видению, наша книга – попытка создать образ профессора В.В. Агеносова, воплощающего русскую интеллигенцию, вдумчивую, оптимистическую и самодостаточную.

Прошедший год после его ухода позволяет заново осмыслить масштаб его фигуры, по-иному воспринять его дела, результаты педагогической деятельности, написанные книги и учебники, наконец, личную траекторию жизни в соответствии с вызовами времени.

Отдельный человек не может полностью отрешиться от своей эпохи, но он может возвыситься над ней. И творческое наследие профессора – свидетельство тому. Внутренняя свобода была значимой для него. И это не противоречило его жизненными принципам и убеждениям, которые в советское время называли «идейностью». Как нам представляется, формула жизни и творческого долголетия Владимира Вениаминовича заключается в его таланте, воле, великодушии, остром уме, дружественности, развитом эстетическом чувстве и широком кругозоре.

Об этих и других свойствах его личности подробно рассказывают авторы этой книги – родные, близкие друзья, ученики и коллеги. Возможно, не все приводимые факты и оценки являются истиной в последней инстанции, разделяемой безусловно всеми и исчерпывающей до конца заданную тему. Но собранные вместе они составляют многогранный образ Владимира Вениаминовича, обрисовывают основные ипостаси его жизни, его духовные ценности и мечты. И его место в пространстве нашей памяти обозначить, надеемся, удалось.

Книга подготовлена совместными усилиями многих людей, которым хотим выразить свою признательность:

Сергею Щербине – за дизайн и верстку книги.

Ивану Плигину – за печатные работы.

Валерию Кузьмичеву – за фотоархив.

Геннадий Бордюгов, Инна Ли

Глава 1
Магнитогорск-Москва: детство, юность, друзья

Из книги В.В. Агеносова «Избранные труды и воспоминания» (М.: АИРО-XXI, 2012)

Баба Софья Васильевна Агеносова, как мне рассказывали, когда я родился, разочарованно протянула: «Мальчик!». Но потом любила меня без памяти, ревновала к бабе Вере Васильевне Сережниковой и даже к маме. Она умерла, когда я был в первом классе, и единственное воспоминание о ней – это обаяние доброты, исходившей от нее.

Баба Вера в молодости была учительницей, прекрасно знала два иностранных языка (увы! меня им не учила), осталась старой девой и всю свою нерастраченную любовь перенесла на меня. Стоило мне пожаловаться на кого-то из соседних мальчишек, как баба Вера выскакивала из дома (жили мы в двухквартирном домике) и мчалась разбираться с «обидчиками». Вечером приходила с работы мама, расспрашивала о причинах скандала и, если выясняла, что виноват-то был я, попадало и мне, и бабе Вере. Что, впрочем, не мешало бабушке и в следующий раз мчаться на защиту любимого внука.

Бабушки спасли меня и от занятий музыкой. Мне не нравилось часами сидеть за пианино и я под разными предлогами отлынивал от выполнения домашних заданий. Моих товарищей, которые тоже не испытывали любви к гаммам и этюдам, принуждали сидеть за инструментом строгие мамы. Моя мама была на работе, а бабушки жалели ребенка. Кончилось тем, что мама взяла с меня слово, что я никогда не упрекну ее в том, что не научился музицировать и сдалась: уроки музыки прекратились. Слово я сдержал, но когда уже в наши дни мой бывший одноклассник Женька Колобов, придя ко мне в гости, играл наизусть «Времена года» Чайковского, честно говоря, я немного завидовал. Спасали меня бабушки и от огорода, с двух сторон окружавшего наш домик. Ходить с ведрами и поливать каждый куст помидоров, полоть картошку, делать грядки под огурцы – всё это я хотя и делал, но, что называется, из-под палки. Было куда больше интересных дел в школе, где я был и председателем Совета Командиров (так мы назвали ученический комитет), и секретарем комитета комсомола. Баба Вера (Софьи Васильевны к тому времени уже не было на свете) настояла, чтобы половину огорода, находившуюся за домом, отдали соседке. Умерла баба Вера 11 ноября 1959 года, когда я был уже в последнем классе школы.

Новорожденный с бабой Соней (Софьей Васильевной Агеносовой), 1942 г.

К этому времени моим главным учителем стала мама. Врач по специальности, она в 1931 году приехала на Магнитку и навсегда связала свою жизнь с металлургическим комбинатом. Была и доверенным врачом профкома, и зав. терапевтическим отделением больницы медсанчасти комбината, и главным врачом этой медсанчасти. При ней строилась первая стационарная поликлиника, был возведен большой комплекс больницы. О своих делах, сражениях с бюрократами мама, вернувшись домой, рассказывала нам с бабой Верой. О своей предыдущей деятельности мама рассказывать не любила. Но в доме был большой альбом с фотографиями, где я видел красавицу-маму то в нарядном платье в Крыму, то в военной форме в окружении врачей и раненых красноармейцев. И естественно, расспрашивал. Так я узнал, что к ней сватались многие, но не растопили ее сердца. Неохотно рассказала она мне о моем отце, единственном, кого она полюбила (вся городская интеллигенция говорила, что это была красивая пара) и с кем они расстались, когда мама слишком гордо повела себя с предполагаемой свекровью.

Мама Ольга Владимировна и бабушка Софья Васильевна Агеносовы

Рассказывала мне мама и о том, как была начальником эвакогоспиталя 1725, расположенного в Магнитогорске. Из этих рассказов передо мной вставал образ деятельного и принципиального человека. В госпитале наряду с должностями медперсонала появилась ставка комиссара. Первый комиссар был из аппарата горкома (или райкома) партии, да еще и протеже военкома. Не понюхав пороха, он назойливо говорил о скорой победе, о слабости немцев, чем раздражал тяжелораненых бойцов, в отличие от него прочувствовавших тяжесть войны. Более того, он требовал от медперсонала участия в бесконечных политбеседах и регулярно поучал начальника госпиталя, как надо строить работу. Закончилось это тем, что мама потребовала заменить его выздоравливающим политруком. Что и было сделано. А комиссара-демагога отправили на фронт. Впоследствии это отразилось на военной карьере мамы: когда она демобилизовывалась, военком отказался представить ее к очередному званию майора. Так она и осталась капитаном медицинской службы, что, впрочем, ее не очень волновало.

Я навсегда запомнил рассказ мамы, как своеобразно решала она зимой 41–42 годов вопрос о транспортировке раненых с вокзала. Уральские метели заметали все дороги, и путь от вокзала до госпиталя занимал несколько часов. Долгий путь приводил к простудам и усложнял лечение. И тут маме и комиссару пришла идея использовать городской трамвай, узкие пути которого чистились регулярно: на трамвае доставляли рабочих Магнитогорского металлургического комбината, выполнявшего военные заказы, к проходным завода и обратно к их жилью. Несколько трамваев были переоборудованы под санитарные, вместо сидений установлены крепления для носилок и даже пункты первой помощи особо тяжело раненым. Дорога сократилась до 45–50 минут. Правда, последние 150 метров носилки с тяжелоранеными приходилось нести на руках, а тех, кто мог ходить, вести под руки. В этой транспортировке участвовал весь медперсонал, школьники старших классов и – более того – выздоравливающие бойцы.

Большое количество эшелонов с ранеными привело к тому, что госпиталь испытывал дефицит с лекарствами, с бинтами, марлей. Особенно трудно было с дезинфицирующими средствами. Проще говоря, со спиртом. Мама с юмором рассказывала ситуацию, как она решала эту проблему. Зимой 1941/42 в госпиталь завезли мерзлую картошку. К весне она совсем перестала быть съедобной. Мама велела повару изготовить из этого месива самогон, что он и сделал. Госпиталь получил превосходный дезинфицирующий материал. Нашелся доброхот, который сообщил в военную прокуратуру, что повар госпиталя гонит самогон. Ночью того арестовали, а через неделю состоялся суд. Маму вызвали в качестве свидетеля. На вопрос судьи, знала ли она о таком безобразии в подведомственном ей учреждении, она ответила, что не только знала, но это она приказала повару превратить никуда негодный картофель в медицинский препарат. Прокурор (видимо, вполне вразумляемый человек) тут же сказал, что он отказывается от обвинения. Повара освободили. Интересно, что если все другие вышеперечисленные случаи я буквально «вытаскивал» из мамы (люди ее поколения считали труд, равный подвигу, само собой разумеющимся), то этот эпизод, когда мама спасла человека, она рассказывала, хотя и с юмором, но с удовольствием.

Как я сейчас понимаю, мама не «воспитывала» меня в худшем понимании этого слова. Просто своим поведением показывала, как надо жить и работать. После XX съезда КПСС, да и в 70-80-е годы, когда стало ясно, что страна живет далеко не по тем принципам, которые декларировались в партийных документах, мы с мамой много говорили об этом. Чаще всего сходились во мнениях, ибо оба болели душой за происходящее. Иногда спорили до хрипоты и даже до крика.

Мама была вспыльчива. С начальством независима. Дерзкий язык не раз мешал ей в жизни, в продвижении по службе. Но умные руководители всё равно ее ценили. Изредка я бывал свидетелем, как за обедом во врачебной столовой мама «сцеплялась» с зав. горздравотделом А.А. Барышевым. Доходило до того, что они некоторое время обедали за разными столами. Но оба болели за дело и через какое-то время вновь мирно встречались. Мамины подчиненные, а я их всех знал (коллектив медсанчасти был почти семьей), говорили: «Ольга Владимировна нашумит, отругает, а потом простит». Мама, действительно, любила людей. Порой они ее подводили, и даже очень серьезно. С подлецами она разрывала отношения, но не переставала верить в людей. Это качество она передала и мне.

Переезд в незнакомую Москву из Магнитогорска, где она прожила 40 лет, мама пережила нелегко, но стойко. Лет пять она еще говорила: «у нас в Магнитке». Но только раз или два упрекнула меня в том, что ей здесь одиноко. Со временем она стала активным членом московского Общества ветеранов Магнитки, секретарем партийной организации ЖЭКа. Но главным в ее жизни стали мои дела…

Мама ушла из жизни за год до моей защиты докторской диссертации. Врач, она чувствовала, что слабеет, но мечтала дожить до этого дня. Не дожила 10 месяцев. В ее сумочке я нашел вырванный из простой тетрадки листок: «Володе». Без всякого пафоса мама писала, как мне жить дальше и заканчивала фразой: «Я тебя очень люблю».

…Мы жили в небольшом поселке «Березки», построенном в свое время для американских и немецких строителей Магнитки, а позднее заселенном руководителями Магнитогорского металлургического комбината. Здесь все знали друг друга. По праздникам взрослые собирались в коттедже директора комбината, где для детей разных возрастов в отдельной комнате накрывался стол. Под Новый год дети с родителями ходили друг к другу в гости.

Одним из самых гостеприимных домов был коттедж Рудаковых. Вениамин Федорович был главным инженером комбината. Его супруга Дина Яковлевна, строгая, чтобы не сказать чопорная, дама в неизменном пенсне, тем не менее разрешала своему сыну Игорю собирать в доме и дворе большие компании мальчишек. Игорь был моим постоянным другом, пока их семья не уехала в Челябинск. Он увлекался техникой, машинами и в конце концов стал инженером-механиком по автомобилям. Именно он в 1986 году, почти через 30 лет, после того как мы расстались, приехав в командировку в Москву, свел меня с моим школьным другом-врагом Женькой Колобовым.

Школьник, 1953 г.

Старший Колобов, Валериан Николаевич, был крупным инженером, лауреатом Сталинской премии (Женька, когда родителей не было дома, выносил и показывал нам подпись Сталина на лауреатском дипломе отца), мать, Елизавета Павловна не работала, но ее забота о сыне сводилась, кажется, в основном к тому, что она неумолимо заставляла его по 2 часа сидеть за пианино. Взрослым, Женька с благодарностью об этом вспоминал. Оба мы хорошо учились, оба участвовали в общественной жизни школы. В 8 классе он был председателем совета дружины, а я только председателем совета отряда. А вот вступив в комсомол поменялись ролями, я стал секретарем организации и, чего греха таить, любил подковырнуть Женьку, что комсомол – руководитель пионеров.

Участники Гайдаровского утренника в школе, 1950 г.

Зато в другом мне было до Женьки далеко. Поселок «Березки» располагался рядом с горами, имел несколько сквериков с пригодными для футбола и волейбола площадками. Так что большую часть времени мы проводили на улице. Женька был сорвиголова, предводителем мальчишек. Они то гоняли футбол, то лазали по деревьям, то выкопали во дворе дома землянку и назвали ее Форт Трудовой. Я же был толстым «правильным» мальчиком, маменькиным сынком (точнее, бабушкиным внуком). Женя иногда милостиво брал меня в свои мальчишеские походы, но чаще всего мне приходилось издали наблюдать за шалостями пацанов под Женькиным руководством.

Приходилось компенсировать свою неполноценность чтением редких книг и пересказом их мальчишкам. Так я чуть ли не месяц пересказывал на перекрестке двух наших небольших уличек, любимом месте сбора пацанов, тогда не переиздававшиеся и чудом прочитанные мной похождения Шерлока Холмса. Женька на эти пересказы из гордости не приходил. Так я брал реванш.

Много лет спустя, когда мы вновь встретились с Женей, ставшим тоже москвичом, выяснилось, что каждый из нас в душе завидовал другому и даже уважал «конкурента». Так с 1986 года возобновилась наша теперь уже только дружба. Судьба не баловала Женю. Мама умерла, отец женился вторично, и так получилось, что когда парень вернулся после армии в Москву, то оказался без жилья. Институт он так и не закончил, но, обладая «золотыми руками», устроился работать в Мосэнерго, где заслужил авторитет и стал мастером. Иногда я звонил ему на работу и слышал, как подчиненные с огромным уважением подзывали к телефону Валерьяновича или сообщали, что Евгения Валерьяновича сейчас нет. Женя женился на прекрасной женщине, кстати, тоже Жене, у них родилась дочь. Появились два внука. Была приведена в идеальный вид тещина дача (вопреки анекдотам Женька души не чаял в своей теще, да и она на него чуть ли не молилась). Женька вспомнил с внуками свое детство, гонял в ними мяч. А если мальчишек не было, то всё свободное время рыбачил. Однако здоровье уже было подорвано. В 90-е ему сделали операцию на сердце. Удачную, но плохо зашили. Началось кровотечение. Я пришел к нему в больницу, и он с юмором поведал мне, что придется всё повторить: и операцию, и реанимацию. К счастью, в тот раз обошлось…

Мой третий школьный друг – Володя Кузин. Мы 3 года сидели за одной партой, перезванивались в день по несколько раз, особенно когда надо было обсудить решение трудной математической задачки или решить наши комсомольские дела. В отличие от Колобова, Володя никогда не претендовал на лидерство, но всегда относился к делу ответственно и творчески. Летом, как правило, комсомольский комитет школы создавал несколько городских детских лагерей. Оставшиеся в городе школьники разных возрастов совершенно бесплатно приходили в выделенные для лагерей комнаты, играли в настольные игры (телевизоров тогда не было), занимались кое-каким трудом, помогали старикам, ходили в походы, на экскурсии. Я был начальником лагеря, Володя руководил одним из трех подразделений.

С одноклассником Володей Кузиным и его женой Аней через 20 лет после окончания школы

К концу лета два из них, в том числе моё, распались: ребятам надоело; а за Володей по- прежнему ходили толпы подростков. Жил в нем прирожденный педагог. И я до сих пор не могу себе простить, что не уговорил друга вместе поступать в пединститут. В десятом классе у Вовы умер отец Дмитрий Ефремович, замечательный человек и семьянин. В память отца сын поступил в Горно-металлургический институт, хотя математику не любил. Все свои замечательные качества Володя воплотил в семье. Будучи в Магнитке, изредка разговаривая с Кузиными по скайпу, я вижу, что и сегодня Володя влюблен в свою жену Анечку, преподавателя немецкого языка педуниверситета, так, как будто у них вчера была свадьба. А свои нерастраченные педагогические таланты Володя обратил на воспитание падчерицы. С годами Володя все больше и внешне становится похож на отца.

В последние годы в Москве «нашелся» магнито-горец Сергей Педос. Он на три года моложе меня. Восьмикласником я был пионервожатым в их четвертом классе. Может, поэтому Сергей до сих пор не может привыкнуть обращаться ко мне по имени. Хотя сам тоже был преподавателем в московском Институте стали и сплавов. На сайте студентов этого вуза о нем сказано так: «Строгий, но справедливый. Взяток не берет». Сергей Иванович на пенсии, тем не менее ведет активнейший образ жизни. Его библиотеке может позавидовать любой филолог и историк. И не только библиотеке, но и тем знаниям, какими обладает мой друг благодаря этой библиотеке. А недавно Сергей поразил меня тем, что стал участником митингов «За честные выборы». И это при том, что, как мне случайно стало известно, он перенес серьезнейшую болезнь.

Интернет вернул мне еще одного младшего друга: Сергея Скороходова. В отличие от нас с С.И. Педосом и от своего брата Владимира, лауреата Государственной премии, Сережа остался верен Магнитке. Защитил докторскую диссертацию по металлургии, преподавал в Горно-металлургическом институте, объездил с каким-то своим открытием (за которое тоже получил Государственную премию) полмира, стал академиком. Несколько раз в году Сергей ездит на своей машине в Астраханскую область на рыбалку. Зимой катается на снегоходе. Как говорится, уральская закалка!

С другом детства Сергеем Скороходовым

Учеба в институте не принесла мне друзей. Было много товарищей по комсомолу, коллег по учебной группе. Но так сложилось, что кроме Али Кусовой, секретаря комсомольской организации инфака, мы ни с кем не поддерживаем отношений. Аля стала москвичкой, защитила диссертацию. Время от времени раздается телефонный звонок и я слышу бодрый Алин голос: «Ты как там?!».

Студенческая группа филфака Магнитогорского пединститута, 1963 г.

Зато несколькими настоящими друзьями я обзавелся в аспирантуре. Первым, с кем я познакомился и имел счастье дружить, был Володя Владимирцев. До поступления в аспирантуру я никогда не жил в общежитии. И потому не без волнения явился с ордером отдела аспирантуры пред очи коменданта общежития на улице Клары Цеткин Нины Ефимовны и грозной кастелянши Александры Семеновны. То ли мои уже к тому времени весьма немалые габариты, то ли мой довольно перепуганный вид произвели впечатление на хозяек общежития, но они, переглянувшись, сообщили мне, что в порядке некой милости поселят меня в комнату всего с двумя соседями, очень серьезными людьми, завершающими диссертации, и мне следует соответствовать порядкам, царящим в этом раю.

МГПИ им. В.И. Ленина. Читальный зал Главного корпуса

Я поднялся на третий этаж и постучал в назначенную мне комнату. Услышав «войдите», открыл дверь и увидел посредине комнаты стоящего на столе на голове и в одних трусах мужчину спортивного вида. Это и был один из двух жильцов комнаты Володя Владимирцев, увлекавшийся тогда йогой. Не торопясь, закончив свою гимнастику, он слез со стола и стал расспрашивать, кто я и откуда. Тогда мне показалось, что делает он это весьма сурово. Я был проинформирован, что в комнате не курят (я, правда, не курил вообще), постель заправляют если не на военный манер, то хотя бы тщательно. Уборка комнаты проводится ежедневно по очереди. Рассказал мне новый знакомый и о себе (аспирант МОПИ имени Крупской, пишет диссертацию по Горькому), и о нашем третьем соседе Ильгизе Кадырове, историке-международнике. Оба они были из Казани, хорошо знали друг друга. Мне предстояло «притираться».

Один из самых ценных советов, полученных от моего старшего друга, касался публикаций. Володя сказал мне, что уже на первом курсе надо готовить публикации и отдавать их в самые различные издательства, чтобы не получилось, что работа написана, а из-за отсутствия публикаций защищаться нельзя. Благодаря этому мудрому совету я пришел к защите с 5 публикациями. Теперь, когда у меня уже давно свои аспиранты, первое, что я им говорю, слова Петровича: публикуйтесь.

К счастью, это оказалось не очень трудно. Все требования старших коллег по порядку в общежитии мне нравились, и я быстро вошел в ритм комнаты. Довольно скоро выяснилось, что суровый тон Володи был скорее напускным, а существенная разница в возрасте (он был много старше меня) привела к установлению между нами отношений старшего и младшего брата.

Володя рассказал мне, как записываются в библиотеку, дал весьма точные характеристики соседей (с кем можно говорить откровенно, а кто имеет привычку доносить, и не только в отдел аспирантуры) и моих МГПИ-шных руководителей. Меня удивило, что, учась в аспирантуре другого института, он все знает и о нашем, и об МГУ и даже об ИМЛИ. Как я позже узнал, он посещал самые интересные заседания советов по защитам диссертаций. А вот откуда он узнавал, какие защиты интересные, для меня до сих пор загадка.

Сам Володя публиковался много и охотно давал читать свои работы по символике Буревестника, по фольклорным мотивам в творчестве Горького. У меня до сих пор хранится и используется в моих лекциях изящная (другого слова не найдешь) статья аспиранта Владимирцева о Тихоне Вялове, герое «Дела Артамоновых». Не отказывался Володя просматривать и мои писания. Давал разумные советы. Порой беспощадные. Помню, я дал ему работу моей магнитогорской дипломницы о фольклорных истоках поэмы Б. Ручьева «Любава». На защите работа получила высокую оценку. Володя раскритиковал ее, показав мне, что я очень непрофессионально руководил студенткой.

Со временем наши отношения стали принимать более доверительный характер. У меня была «Спидола» с 13-метровыми волнами, что позволяло слушать «вражеские голоса»: Би-Би-Си, «Голос Америки». Слушал я вечером с наушниками. Володя и Ильгиз понимали, что я слушаю. В остальное время приемником мог пользоваться каждый из нас и включался он обычно со звуком (занимались мы в библиотеках, дома больше отдыхали). И однажды кто-то из них двоих сказал: «Хватит конспирировать. Давай слушать вместе». С тех пор в определенные часы мы старались не упустить новости. Как правило, тут же их обсуждали. В одних случаях соглашались с услышанным и приходили к выводам, не лестным для нашей тогдашней внешней и внутренней политики. В других – решали, что «наши» (советские) поступают правильно, а то, что передают «голоса» – чистая пропаганда. Особенно этим страдала «Немецкая волна».

Вскоре мы ее вообще исключили из вечерних зарубежных «политинформаций». Порой мое мнение и Ильгиза так резко расходились, что мы буквально орали друг на друга, только что не дрались. Володя занимал умеренную, как бы сегодня сказали, взвешенную позицию. Иногда и сам включался в спор. Впрочем, это не мешало нашей крепнущей дружбе.

Володя никогда не рассказывал о своей прошлой семейной жизни, но часто говорил о дочери. Судя по его отрывочным репликам и иногда скупым рассказам (чаще всего в ситуациях, когда я спрашивал у него совета), в его биографии было немало дон-жуанских подвигов. По-спортивному стройный, с красивыми выразительными глазами, остроумный в разговорах, он не мог не нравиться женщинам. Но в то время, когда мы подружились, он был увлечен одной единственной женщиной: Аллой Григорьевной Карась. Они упорно скрывали свои чувства, обращались друг к другу чуть ли не по именам и отчествам. Но всё общежитие знало об их чувствах.

По воскресеньям влюбленные уходили бродить по Москве. Володя был в этом педантом: каждый раз выбирался новый, еще не изведанный уголок Москвы, который они (или только он?) предварительно изучали, и возвращались поздно вечером. Причем чаще всего пешком. Володя шутил, что исходил всю столицу вдоль и поперек. Через год или полтора после нашей первой встречи, в мае Володя пригласил меня в «Арагви». Как и Маяковский, он мог бы сказать, что сердцем грузин, хотя и русский. В тот вечер для меня открылась еще одна сторона друга. Он не просто заказывал блюда, он колдовал над меню. Попросил сациви без костей и, что удивительно, ему-таки принесли это блюдо. Когда мы с моей мамой через полгода зашли в «Арагви», официант на аналогичную просьбу сухо ответил, что сациви без костей не бывает. Выбранные Володей закуски, травы, мясо, вина точно гармонировали друг с другом. В дальнейшем, когда Володя, защитившись, уехал из Москвы, он несколько раз приезжал именно в мае, на свой день рождения. И мы неизменно посещали «Арагви».

Жизнь надолго нас разлучила. Я знал, что Владимир Петрович стал профессором, доктором наук, возглавляет кафедру в Иркутске, работает над книгой о Достоевском. Изредка, оказавшись в Москве проездом, он звонил мне. Чаще дело ограничивалось поздравительными открытками к праздникам.

Но несколько лет тому назад я приехал в Иркутск и набрал номер телефона Владимирцевых. Договорились встретиться. Володя почти не изменился: такой же жизнерадостный, стройный, полный планов. Мы провели прекрасный вечер в воспоминаниях и обсуждении грядущего…И вдруг звонок и убитый голос Аллы: «Володи не стало!». В это было труцно поверить. Не верится и теперь. Он вошел в мою жизнь и уже не уйдет, пока я буду жив.

С тремя другими друзьями я тоже познакомился в аспирантуре. Алина Ревякина, дочь известного знатока драматургии А.Н. Островского, автора учебника по русской литературе 19 века, была аспиранткой моего шефа П.Д. Краевского, своего рода моей научной сестрицей, и поистине профессорской дочерью. Не в смысле избалованности (этого как раз совсем не было: семья Ревякиных жила скромно), а в смысле погруженности в науку. Алена (так ее звали и домашние, и друзья) была погружена в изучаемый ею романтизм, могла бесконечно говорить об А. Грине, писала сверхзаумные статьи (злые языки утверждали, что ее первый, университетский, научный руководитель профессор Г.Н. Поспелов иногда не понимал, что пишет его ученица). На каждой второй странице Алининой статьи цитировался Гегель. Однажды я сказал ей, что вот, мол, разница между магнитогорским вузом и МГУ, который Алена закончила: я еле осилил два тома «Эстетики» Гегеля, а ты цитируешь все четыре. На что она мне ответила не без смеха, что и двух не прочитала, но в конце четвертого тома есть предметный указатель. Им надо пользоваться. Я всё равно был посрамлен: значит, в МГУ этому учили, а у нас в пединституте – нет.

Библиотека им. В.И. Ленина

В отличие от меня Алина была заочницей и работала в знаменитом Московском архитектурном институте на кафедре русского языка для иностранцев. Заведовавшая кафедрой Анна Дмитриевна Вартаньянц тоже была нашей аспиранткой. Она поразила меня и своей красотой, и смелостью. Могла ругать в те времена непогрешимого Горького, могла спорить со своим научным руководителем С.И. Шешуковым и говорить ему такие крамольные вещи, которые никому другому он бы произносить не позволил. Позже я узнал, что столь же бесстрашно она могла не соглашаться с ректором своего института и критиковать проректора. За красоту и ум ей всё прощалось.

В те времена (сегодня в это трудно поверить) нужно было с утра занимать место в Ленинской библиотеке. Уже через 10 минут после открытия сесть было негде. Мы по очереди приходили за 10–15 минут до заветного часа и быстренько занимали места друг для друга, что правилами библиотеки было категорически запрещено. В обед мы с Алиной шли в библиотечную столовую (Аня уезжала на работу). Тут, как правило, происходила одна и та же история. Склонная к полноте Алина убеждала меня, уже тогда весьма упитанного, не брать хлеба, на что я охотно соглашался. Потом мы шли к кофейной стойке, и Алина почти умоляющим голосом говорила: «Давай возьмем по пирожному». Когда подходила наша очередь, мы дружно решали, что, выстояв столько времени, следует взять по два пирожных.

Анна Дмитриевна сыграла значительную роль в моей кандидатской защите. Была опасность, что «мои» авторы не понравятся московским цензорам, и те «зарубят» мой автореферат или заставят его переделывать. Аня использовала свои широкие связи, и я пошел подписывать рукопись не к рядовому цензору, а к едва ли не заместителю начальника московской цензуры. Он взял ответственность на себя и разрешил реферат печатать.

Третьим нашим товарищем был Казбек Шаззо. Высокий красавец адыг, он был воплощением элегантности и джентльменства. Когда после долгого аспирантского объединения на квартире И.Г. Клабуновского, мы вчетвером шли в рюмочную, что находилась рядом с домом профессора, Казбек не давал нам платить. Мы, зная, что он живет от стипендии до стипендии, собирали складчину, и вечером я после продолжительного спора вручал деньги Казбеку. Его диссертация о военных прозаиках Г. Бакланове и Ю. Бондареве, тогда подвергавшихся гонениям, «проходила» трудно. Все мы переживали за друга. Аня убеждала Шешукова, Алина подключила отца, чей авторитет был в МГПИ непререкаем. Разумеется, Казбек блестяще защитился. Сейчас он доктор наук, профессор, имеет в Адыгее все мыслимые и немыслимые титулы и награды. Воспитывает 13-летнюю дочь. Время от времени он звонит и передает привет «девочкам». В МГПИ существовала традиция: аспиранты вели практические занятия за своим шефом. Так я познакомился со студенткой 5 курса Наташей Мощинской, ставшей моим самым близким другом на все последующие годы. Наташа была не только отличницей, но и одним из организаторов вечерних курсов для рабочей молодежи, готовящейся поступать в вузы. Вскоре после двух или трех наших учебных занятий в ее группе, она предложила мне поработать на этих курсах, стеснительно сообщив, что это бесплатно. На курсах работал и ее муж Саша Пашкевич, и ее однокурсник, увлеченный лингвистикой Саша Шахнорович, и ее брат историк Игорь. Мы вместе проводили многие праздники. Игорь отлично пел. Наталья была и до сих пор является кулинаром, как говорится, от бога. В дальнейшем Н.В. Мощинская защитила диссертацию, возглавила кафедру русского языка для иностранцев в РАН, много работала за рубежом, однажды даже вытащила меня на Канары прочитать несколько лекций аспирантам местного университета. Она автор множества книг по методике преподавания русского языка, а главное – прекрасный человек, не устающий и в пенсионном возрасте открывать новых интересных людей и радоваться жизни. Ее сын Иван – стал крупным знатоком компьютеров и дважды сделал маму бабушкой.