Удивительные приключения рыбы-лоцмана: 150 000 слов о литературе
Text- Größe: 430 S.
- Kategorie: Kritik, Literaturkritik, Journalismus
Олег Радзинский
Агафонкин и Время
Если вы любите кататься на американских горках – настоящих, серьезных, с мертвыми петлями и всем таким, вам непременно следует прочитать роман Олега Радзинского «Агафонкин и Время». Если же вы (как и я) всего этого не любите, его всё равно стоит прочитать, просто заранее настроившись на то, что вас будет долго и утомительно трясти и раскачивать. Честно говоря, очень долго и очень утомительно, но можете поверить мне, как человеку со слабым вестибулярным аппаратом: сконструированные автором ремни безопасности держат крепко, да и панорама, открывающаяся время от времени, с лихвой окупает дискомфорт.
Алексей Агафонкин, привлекательный шатен с зелеными глазами, наделен особым свойством: в отличие от обычных людей, способных жить только в череде последовательно сменяющих друг друга событий, он видит всё время сразу, назад и вперед, – как ленту кинохроники. И может без особого труда перемещаться между кадрами – для этого ему нужно всего лишь прикоснуться к человеку, в прошлое или будущее которого он хочет попасть. Работает Агафонкин курьером – курсирует между эпохами, доставляя разного рода артефакты из одного времени в другое, а живет в Москве 2013 года, в старой квартире без евроремонта. Среди клиентов Агафонкина – люди весьма колоритные: например, с его помощью Владимир Путин сегодняшний в нужном ключе воспитывает самого себя сорокалетней давности, передавая через Агафонкина то письма с наставлениями, то прямые инструкции.
Если такую жизнь, наполненную постоянными временными и пространственными перескоками, можно назвать размеренной, то живет Агафонкин вполне размеренно. Иногда зависнет на пару недель или лет в особо полюбившейся эпохе (чего никто, кроме него, заметить, естественно, не может), иногда примет участие в какой-то войне, порой закрутит интрижку с красоткой былых времен, а порой как добропорядочный гражданин месяцами ходит на свою официальную работу – в Дом ветеранов сцены, где служит санитаром.
Словом, всё идет хорошо, пока однажды с Агафонкиным не случится то, чего курьеру надлежит беречься пуще смерти: во время очередной операции он потеряет бесценный артефакт – облупленную деревянную юлу, и всё его, с позволения сказать, будущее стремительно понесется под откос. Евразийский галлюциноз, пылкий роман с одной из обитательниц Дома ветеранов сцены (в ее цветущей молодости, разумеется), близкое знакомство с эсхатологической нечистью – библейскими Гогом и Магогом, якутский лепрозорий, Великая Степь эпохи Чингисхана – и герою, и читателю останется только судорожно хватать ртом воздух в краткие моменты между очередными головокружительными взлетами, мертвыми петлями и пике.
Братья Стругацкие пляшут у Радзинского бодрую кад-риль с Булгаковым (Гог и Магог в романе кривляются строго на манер Коровьева и Бегемота, отличаясь от последних исключительно тем, что «вечно хотят зла – его и совершают»), Владимир Орлов несется в лихом галопе с Николаем Гумилевым, а по краям сцены на подтанцовках перетаптываются фигуры уж вовсе неожиданные – от Толстого и Гегеля до нобелевской лауреатки Тони Моррисон. Скачок от пронзительной и старомодной нежности к гротескному шутовству занимает не более страницы, марш-бросок из ставки Чингисхана в дворянскую усадьбу XIX века и дальше, на плантацию американского Юга, – несколько строк.
Надо ли говорить, что подобного рода романы всегда заканчиваются разочаровывающе. Вроде бы, все концы сойдутся с концами, все фрагменты пазла, причудливо перетасованные во времени, с приятным щелчком лягут на свои места, герой сделает свой героический выбор и получит за него справедливое воздаяние, но подленькое ощущение, что ради такой простой развязки не стоило городить столь масштабный огород, всё же останется (правда, вместе с легким головокружением и приятной слабостью в ногах). Однако если вернуться к метафоре с американскими горками, подобный исход предсказуем и неизбежен: кто же лезет на аттракцион ради прозаического возвращения на платформу отправления. В этом деле важен процесс, а не итог.
Вероника Кунгурцева
Девушка с веслом
В отличие от мира Олега Радзинского – воздушного, лишенного деталей, фактур и запахов, мир Вероники Кунгурцевой, созданный в ее первом взрослом романе «Девушка с веслом», обладает всеми чертами густой, плотной жизни класса «житуха». Что, впрочем, не делает его менее фантасмагоричным: книга Кунгурцевой – в сущности, та же сумасшедшая карусель из времени и пространства, что и у Радзинского, только куда более материальная, основательная и заземленная.
В перегретом предолимпиадном Сочи (в романе он фигурирует под именем Южной Столицы, но прообраз узнается без труда) мается от разнообразных бед недружная семья Кулаковых. Владимир Кулаков, отец семейства и журналист местной телестудии, теряет работу из-за происков мрачноватой секты, окопавшейся в студийной бухгалтерии и пользующейся странным покровительством начальства. Его бывшая жена Анна воюет со стройуправой, решившейся проложить шоссе по тому месту, где сейчас стоит Аннин дом. Старший сын Саша, нечестным путем изгнанный из института, коротает лето на чайных плантациях. И только младшая дочь, одиннадцатилетняя Варька, чувствует себя относительно спокойно, спрятавшись от всех внутренних и внешних неприятностей в кукольный мир аниме.
И вот тут-то на Кулаковых и обрушивается многоликий рок. Старший Кулаков встречает его в обличье по-коровьевски (да-да, именно так – не думайте, что у меня кончились другие сравнения, они, похоже, кончились не у меня, а у писателей) развязного беса, предлагающего безработному журналисту отправиться куда тот пожелает. Желает тот почему-то в 41-й год, в битву под Москвой, – туда, где нет ничего, кроме холода и ненависти. Двадцатилетний девственник Саша спасает от насильников юную девушку, которая оказывается не то заплутавшей во времени горной нимфой, не то просто инопланетянкой. А Варька знакомится с говорящим псом Барбароссой – на самом деле, конечно же, вовсе не псом, а древним шакалом, «почти волком».
Написать книжку, в которой органично уживались бы Зоя Космодемьянская, долма с кефирным соусом, культура аниме, подготовка к сочинской олимпиаде и булгаковские мотивы, право, совсем не просто. Но Кунгурцева справляется: прочная и надежная бытовая основа совершенно не мешает созданной ею махине взлететь. Правда, летает она не так, как у Радзинского, – не стохастическими виртуозными пируэтами, но с тяжеловесной грацией данелиевского пепелаца. От которой, к слову сказать, заметно меньше укачивает – хотя, пожалуй, и восторга поменьше.
Мария Галина
Медведки
Приморское дачное житье не в сезон, мучительные отношения «взрослый аутичный сын – беспомощный и капризный отец», нравы коллекционеров антиквариата и встающий со дна моря Ктулху, уловки торговцев с блошиного рынка и змееногая богиня Геката, оживающие утопленники и серые сочинительские будни, мыльно-оперные семейные тайны и кровавые жертвоприношения… В нашей сегодняшней прозе есть только один автор, способный эффективно работать с подобным набором сюжетных кубиков, – и не просто работать, но собирать из них сложнейшие ажурные конструкции, обладающие – помимо чисто литературных достоинств – еще и способностью удерживать читательское внимание не хуже любого триллера. Зовут этого автора Мария Галина.
Равно известная и как прозаик, и как поэт, одинаково ценимая и в рамках тесного фантастического мирка, и на просторах так называемой «большой литературы», Галина, по сути дела, пишет всегда об одном и том же. Все ее книжки – и давнишняя почти детская повесть «Хомячки в Эгладоре», и фантасмагория «Гиви и Шендерович», и нашумевшая «Малая Глуша» – об изнанке зримого мира и о тех едва заметных трещинках, через которые иррациональное просачивается в надежную и привычную повседневность. А еще о том, что бывает после этого.
Ее новый роман «Медведки» – не исключение. Одинокий, замкнутый и болезненно неуверенный в себе Семен Блинкин живет на чужой даче (друг пустил до весны), собирает старинное стекло и фарфор, ссорится с отцом, а деньги зарабатывает весьма нетривиальным способом – пишет книжки на заказ. Впрочем, речь идет не о банальном литературно-негритянском труде – смысл деятельности героя совершенно иной. К нему приходят люди, желающие отправиться в путешествие с хоббитами, уплыть на пиратском корабле или улететь на другую планету – но главное, исправить что-то в своем тусклом существовании, получить хотя бы небольшой кусочек другой – настоящей, полной приключений, счастья и воли – жизни. Для этих людей Семен сочиняет (и в единственном экземпляре издает) романы, в которых они сами становятся героями. Порой придуманные истории оказываются не просто похожими на правду – они сами, помимо воли автора и едва ли не вопреки желанию заказчика, становятся правдой. Впрочем, до поры это Семена не беспокоит, а если и удивляет, то разве что чуть-чуть.
Но однажды на Семеновом горизонте появляется заказчик, не похожий на всех прежних. Сергею Сметанкину нужна не утешительная сказка. Он, детдомовец без роду-племени, хочет получить правду – ему необходима настоящая семейная история, с прабабушками, прадедушками, старыми фотографиями и прочими фарфоровыми слониками, оценить которых по достоинству способны лишь те, у кого ничего подобного отродясь не было. Скрепя сердце, Семен принимается за этот заказ, и его худо-бедно устроенная жизнь разом летит под откос. Выдуманные сметанкинские родственники начинают обретать плоть и – что особенно неприятно – оказываются по совместительству родственниками самого Семена. Загадочные невидимки делают ремонт в квартире его отца. Из лужи возле дома поднимается голова нарисованного Ктулху – такого живого и страшного, что приближаться к картинке-граффити совершенно не тянет. Город полнится слухами об оживающих утопленниках. Силовые линии перекрещиваются, начиная искрить и потрескивать. А когда на крыльце собственного дома герой обнаруживает странную девушку-гота – то ли дочь Сметанкина, брошенную им в младенчестве, то ли коварную нимфетку-аферистку, то ли саму богиню преисподней во плоти – повествование и вовсе приобретает темп и энергетику взбесившегося курьерского поезда, несущегося прямиком в бездну.
Обманчиво многозначительные, включающие в себя массу смыслов и словно бы специально располагающие к философским интерпретациям, «Медведки» в действительности – из числа тех книг, вычленить из которых один четкий месседж невозможно. Финал дробится и распадается, сюжетные линии разбегаются в разные стороны, и понять, что же все-таки хотела сказать Мария Галина, не удается. Да и вряд ли она хотела сказать что-то одно – простое и конкретное. Подобно пятну Роршаха, ее нынешний роман – проекция души читателя. Каждый вычитает из него что-то свое: кто-то – историю про одиночество и безумие, другой – про хтонические силы, исподволь управляющие миром, или про тайный смысл кровных уз. Ну, или, на худой конец, про оборотную – темную, опасную и магическую – сторону писательского ремесла. Галиной, многие годы балансирующей на грани космоса и хаоса, аполлонического света и дионисийской тьмы, этот вариант прочтения, вероятно, должен быть особенно близок.
Куриный бог
Мария Галина – обладатель самого, пожалуй, широкого стилистического диапазона: то поиграет в братьев Стругацких, то примерит личину Стивена Кинга, а то и вовсе пройдется в костюме Уильяма Гибсона или Чайны Мьевиля. Вот и нынешний ее сборник «Куриный бог» – подборка текстов, про которые решительно невозможно поверить, что они написаны одним и тем же человеком.
Заглавная повесть сборника – история в лучших традициях советской «психологической» фантастики. В недалеком будущем истощенная войнами и экологическими катастрофами Земля пытается спастись, выводя аграрные колонии на незаселенные планеты. В одну из таких колоний прибывает с проверкой инспектор с «материнки» (так переселенцы называют планету-метрополию) Павел Ремус. Поначалу жизнь недавно основанного поселка кажется ему идиллической и чистой, как в первые дни творенья: дружба и взаимовыручка, самоотверженный труд и невинные развлечения, свежий воздух и золотистая древесная стружка, простая здоровая пища и крепкая семья… Однако вскоре Ремус – surprise! – начинает замечать, что с колонией не всё в порядке. И первое, что вызывает его подозрения, – это странная вера колонистов в наивные обереги – камешки с дыркой, которые они носят на шее в знак особого кровного родства с приютившей их планетой… Однако рассчитывать на дальнейшую движуху не стоит: то, что у любого другого автора послужило бы завязкой для динамичного космического боевика, у Галиной становится фундаментом для рассуждений о зыбкости границы, разделяющей откровенное безумие и право личности на выбор собственной судьбы. Аскетичный отказ от внешней эффектности в пользу глубины и философизма роднит «Куриного бога» с текстами Стругацких о мире Полудня.
Совсем иначе дело обстоит во второй по размеру повести сборника, «Солнцеворот»: здесь события и неожиданные повороты, напротив, спрессованы феноменально плотно. В причудливом стимпанковском мире, где телевизор именуется дальновизором, где четырехэтажные дома считаются небоскребами, где тысячелетняя зима давит и душит рыбацкие поселки на берегу моря, похожего на взбесившуюся Балтику, чахлой людской цивилизации противостоит цивилизация разумных оборотней-тюленей. Когда-то между людьми и тюленями царил мир, но сейчас климат изменился, рыбы (основного источника пропитания) становится меньше, и вражда неизбежна… Четырнадцатилетняя Элька, дочка гостиничной служанки, моет полы, враждует с одноклассниками и по-девчачьи фантазирует, примеряя на себя роль внебрачной дочки герцога. Конечно же, случайно спасенный ею тюлень-подранок окажется прекрасным тюленьим принцем, и Элька стремительно вознесется к вершинам величия, богатства и славы. Однако в тот самый момент, когда сюжет вроде бы уверенно потрусит в направлении счастливой развязки, сказка о Золушке обернется мифом об Андромеде, прекрасный принц трансформируется в Персея-неудачника, неспособного спасти возлюбленную от чудовища, а счастливо обретенный отец окажется коварным злодеем, расставляющим силки для юной дурочки. Конструируя богатый и сложный фантастический мир (так и хочется сказать, что неплохо бы прочесть о нем еще пару-тройку историй), Галина в то же время не ограничивается его вдумчивым обустройством, но разыгрывает внутри захватывающую драму, вполне достойную блокбастерной экранизации.
Даже этих двух разительно несхожих между собой текстов было бы достаточно, чтобы составить впечатление о разнообразии творчества Марии Галиной. Если же добавить к этому рассказ-галлюциноз («Лианы, ягуары, женщина»), повесть-фэнтези («Бард»), рассказ-хоррор («Ригель»)… Впрочем, есть у всех этих потрясающе разнообразных историй нечто общее: в каждой из них так или иначе присутствует тема некого пограничья, фронтира – иногда вполне материального, иногда пролегающего в мире идей или духов. Образ места, где реальность преломляется, где идет вечное противостояние между силами хаоса и порядка, волнует Галину давно – с самых ранних ее текстов. Возможно, это связано со смутным, промежуточным положением самой писательницы в культурной среде – всегда между, всегда на границе – фантастики и «большой» литературы, поэзии и прозы, рефлексивной, внешней позиции критика и нерефлексивной позиции писателя… А может, наоборот – на границе она оказалась именно в силу персональных склонностей. Кто ж поймет, никогда не скажешь наверняка. Да и неважно, в сущности, каким ветром Марию Галину занесло на самый передний край. Просто хорошо, что она там и передает вести с фронтира сюда, к нам – в местность куда более спокойную, предсказуемую и – чего греха таить – скучную.
Автохтоны
Первое и главное, что нужно знать об «Автохтонах» Марии Галиной, – это классический page-turner смертоносной системы «коготок увяз, всей птичке пропасть». Большая это проза или всё же жанровая, в чем заключается главная идея автора, на что похож роман и нужно ли выискивать в нем политические коннотации (а еще не выкипел ли суп и не пора ли за ребенком в детский сад) – обо всем этом вы непременно задумаетесь, но только после того, как дочитаете до конца. А до этого момента плавный, но совершенно неудержимый поток из мистики, обмана и густого локального колорита будет катить вас по переходам и закоулкам этого хитро устроенного текста, не оставляя ни малейшей возможности соскочить.
Начать, пожалуй, следует с колорита. Так же, как и в предыдущих романах Галиной, место действия в книге одновременно предельно конкретно и в то же время полностью анонимно. Некий Город, собранный из фрагментов Львова, Киева и Одессы (с преобладанием Львова), но как бы без выраженных украинских черт, так и остается безымянным, обрастая при этом разветвленной историей, топографией, вкусами, запахами, погодой и даже локальной мифологией – просто хоть туристические маршруты прокладывай. Не зря Галина долгое время числилась по ведомству фантастов – в деле конструирования воображаемых миров ей сегодня, пожалуй, нет равных в русской прозе.
В этот безымянный город прибывает такой же безымянный герой – безликий «он», человек без примет и персональной истории. Вообще-то он, вроде бы, искусствовед, прибыл сюда писать статью о нашумевшей постановке двадцатых годов, когда в местном театре царили нравы более чем вольные. Разного рода богема, по большей части сбежавшая сюда от советской власти (из текста следует, что сам Город отошел СССР по пакту Молотова – Риббентропа), ставит на городских подмостках оперу «Смерть Петрония», первое и единственное представление которой плавно перерастает в оргию. Художник, хореограф, автор либретто, композитор и исполнители главных ролей – все они оказываются вплетены в сложную историю с элементами метафизики и детектива, которую герою предстоит распутать.
Однако по мере расследования вокруг начинает твориться форменная чертовщина. Тени оживают, город наполняется выходцами из прошлого, которое вроде бы давно закончилось, но в то же время продолжает длиться. Оперная дива, убитая прямо на сцене ревнивым любовником, прорастает в собственной полубезумной правнучке, под сенью барочного монастыря затаился призрак, отлично помнящий ужасы Холокоста и готовый в любой момент рассказать о них всем желающим, официантка в местном кафе работает тут, по ее собственным словам, с конца XVIII века, а вездесущий старикашка, которого главный герой нанимает в качестве консультанта, похоже, и вовсе вечен. Все вместе они формируют странную и выморочную расу древних обитателей этого города – неотделимых от него, сумрачных и загадочных автохтонов. И все они так или иначе связаны с таинственной и практически забытой постановкой без малого столетней давности.
Дочитав роман до конца и слегка переведя дух (а заодно не без легкого огорчения обнаружив, что всё это время автор крайне успешно водил за нос и читателя, и героя), можно начать размышлять над вопросами, поставленными в первом абзаце, – помните, я говорила, что до них очередь тоже дойдет. Сама Галина регулярно подчеркивает свою преемственность по отношению к братьям Стругацким (вот и на сей раз в самой серединке романа имеется изящный реверанс в их сторону). Однако нет: мир Марии Галиной – теплый, вещный, с мокрыми носками и творожными запеканками – ничуть не похож на предельно схематичную, чуждую любой детальности реальность Стругацких. Зато он похож – и вряд ли это случайно – на мир «Американских богов» Нила Геймана, а еще немножко на «Волхва» Джона Фаулза. Нет, никакой политики в том, что украинский город лишен всех признаков украинскости (кроме, разве что, казацкого кулеша, который подают в полуподпольном кабаке), усматривать не стоит. Большая это проза или жанровая – вопрос сложный и, пожалуй, совершенно избыточный. Что же до авторской сверхидеи, то она – и это вечный трюк Галиной, одновременно восхитительный и раздражающий – как будто маячит где-то на краю сознания: протяни руку и ухватишь, но при этом решительно отказывается вербализовываться. Возможно, для того, чтобы ее всё же поймать и сформулировать, роман следует просто перечитать – уже без первоначальной горячки.
Феликс Пальма
Карта времени
Юноша из богатой семьи страдает от тоски по возлюбленной – уличной проститутке, погибшей от руки Джека Потрошителя, и решается на путешествие во времени, чтобы самому убить злодея и предотвратить кончину девушки. Молодая эксцентричная аристократка из 1896 года отправляется на экскурсию в будущее, где по уши влюбляется в капитана повстанцев, отважно сражающегося с захватившими мировое господство автоматами. По Лондону средь бела дня разгуливает человек, расстреливающий мирных обывателей из еще не изобретенного оружия и сыплющий цитатами из еще не опубликованных книг. Три новеллы (впрочем, правильней, пожалуй, будет говорить не о новеллах, а о трех мини-романах, спрятанных под одной обложкой) объединены не только временем и местом действия – викторианской Англией, но и сквозным персонажем – писателем Гербертом Уэллсом. Да, тем самым Гербертом Уэллсом, который впервые описал машину времени, заронив в души современников неутолимый интерес к путешествиям в прошлое и будущее.
Роман Феликса Пальмы «Карта времени» (первый из заявленной «викторианской трилогии») – настоящее сокровище испанской литературы. За неполных три года его, невзирая на циклопический (более 600 страниц) объем, выпустили в Англии, Америке, Франции, Италии, Норвегии, Германии и еще бог знает где – до Индонезии включительно, причем суммарный тираж составил более трех миллионов экземпляров. Обычно такого рода успех приходится на долю очень качественного жанрового чтива – из испанцев сразу вспоминается Артуро Перес-Реверте, однако жанр «Карты времени» определить не так-то просто, а уж слово «чтиво» к ней и вовсе неприменимо, несмотря на энергичный сюжет и обаятельную манеру повествования: слишком уж сложно роман Пальмы устроен.
История, которая поначалу кажется простой и линейной, внезапно начинает закладывать самые причудливые хронологические петли. Обман множится на обман, каждое следующее событие аннулирует предыдущее, пути героев диковинным образом перекрещиваются – то в нашей эпохе, то в будущем, то в прошлом, а то и вовсе в каких-то фантомных параллельных мирах, порой отличающихся от нашего лишь мелкими частностями. Случайные детали задним числом вырастают до небес, а самая дичайшая мистификация внезапно оборачивается чистой правдой. Генри Джеймс, Герберт Уэллс и Брэм Стокер разгуливают по страницам романа, на равных общаясь с вымышленными персонажами, письма беспрепятственно ходят из одного столетия в другое, а ткань времени струится, шуршит и переливается прямо под пальцами изумленного читателя.
При этом самое удивительное, что по меньшей мере на две трети роман Пальмы не является фантастическим: все самые хитроумные временные загогулины получают в итоге вполне реалистическое, бытовое объяснение. И тем сильнее оказывается восторг, когда выясняется, что напоследок автор всё же приберег самое настоящее, не подлежащее рациональному истолкованию чудо, разом наполняющее все предшествующие события новым смыслом.
Словом, перед критиком, желающим дать своему читателю честную и взвешенную рекомендацию, встает резонный вопрос: что же делать со всем этим невероятным и захватывающим великолепием, как классифицировать, с чем сравнить? Первое, что приходит в голову, – это, разумеется, объявить роман Пальмы типовой постмодернистской игрушкой. В пользу подобного вывода говорит и его общая ретро-футуристическая стилистика, и легкое обращение с историческими фактами и персонажами, и изящный стилизованный язык, словно бы позаимствовавший многие черты у Диккенса, а то так и у самого Уэллса… Однако что-то противится этому простому и очевидному решению – слишком уж значительной видится тема, слишком глубокими, парадоксальными и важными авторские идеи о природе времени. И в этой ситуации остается один спасительный выход: а давайте подождем продолжения – может, после него станет понятнее?