Письма прошедшего времени

Когда мне было 16, я думала,

что в 66 я буду совсем другая.

Мне 70 — и ничего…

Ничего не изменилось в моём характере.

Письмо 1. Про время

Здравствуйте, мои любимые из будущего. Добрый день, мои дорогие люди из из нынешнего времени. Близкие и не очень близкие, даже совсем незнакомые. Добрый день – а может быть, и добрый вечер. Ведь я не знаю, когда вы распечатаете моё очередное письмо. Я не могу угадать ваше настроение, а оно играет важную роль. В моих письмах, надеюсь, звучит правда – а правда не всегда радует. Она может и огорчать, открывать глаза на некоторые неприятные вещи. Поэтому простите меня, простите, простите…

Мои письма к вам – о времени. О том времени, в котором жила не только я и мои близкие, а миллионы людей. Ведь вся наша жизнь зависит от периода, в котором живём, и от людей, живущих рядом.

Близкие и неблизкие люди делали не только мою жизнь. Они определяли будущее, формируя характер целого поколения. Которого уже нет. Почти нет. Оно уходит.

В моих письмах вы прочтёте о давних событиях, которые живут в моих мыслях и уйдут вместе со мной.

Жизнь и время имеют ещё одно ценное свойство: они, рано или поздно, всё расставят по своим местам. Так получилось и в моей судьбе: всё нашло своё место. Только многое – слишком поздно.

Именно так мне захотелось начать свою книгу. Это роман, написанный самой жизнью. А письма из моего дневника, написанные поначалу как бы себе самой. Думая над ними, возвращалась туда, в прошлое. Вспоминала.

А воспоминания – вот они: словно пустые консервные банки. Катишь их впереди себя, катишь… Идти они не мешают, но отвлекают, путаются под ногами, дребезжат. Пытаешься набраться сил да закинуть их подальше, однако это не удаётся – снова они под ногами, снова гремят…

Письмо 2. Про воспоминания

Невозможно забыть полностью человека. Рано или поздно в памяти всплывут моменты с ним, и опять почувствуешь это режущее чувство внутри.

Л. Н. Толстой.

Яркие воспоминания из детства не покидают меня. Говорят: если человек ложится на диван и мечтает – он молод, а если начинает вспоминать – стареет.

Но для меня это утверждение не безусловно. Я вспоминаю, чтобы рассказать своим детям и внукам правду о людях, с которыми жила. Ни в одной из книг они не узнают такой правды, какую услышат из уст близкого человека. Эти картинки из моего прошлого пусть будут им интересны так же, как были бы интересны мне рассказы моих родителей, бабушек и дедушек об их прошлом. Но жаль, что я не смогла, не успела о многом их расспросить.

Сколько же счастливых минут из той, далёкой жизни, возникает перед глазами. Воспоминания проснулись, и словно зажили новой жизнью. Они стали ярче, теплее.

Мне лет пять . Отец подкладывает дрова в топку печи. Где это? В каком доме, в каком городе, посёлке? Не помню. Мы смотрим на огонь. Папа закрывает дверцу топки. Я сижу у него на коленях, он – на низком стульчике. На полу лежат щепочки.

Мне не хочется расставаться с пламенем. Мне хочется ещё смотреть на него.

– Можно, я эту щепочку просуну в дырочку дверки – и она загорится!

– Нет, – говорит отец, – не загорится.

– Давай поспорим, кто прав – ты или я?

«Кто прав». Это выражение я от кого-то услышала накануне, и мне оно очень понравилась. Я не понимаю толком, что значит «прав». Но мне хочется это слово услышать из уст отца. И щепочка загорелась! Я торжествую. Отец сказал:

– Ты права, дочка!

Помню этот эпизод, как дорогой и очень важный. Видимо, потому что таких моментов, когда я в семье у родителей была права, было очень мало. Практически никто не замечал и не слышал меня, ту девочку, о которой хочу рассказать в своих письмах. Каким бы ни было время, а ценности остаются неизменными.

Ведь так часто, воспитывая наших детей, мы забываем или не желаем думать об их чувствах, совсем забыв себя в их возрасте. Может, этим самым мы неизвестно кому мстим? Мстим за свои страдания, которые нам причинили в детстве наши родители? Или просто не осознаём, насколько мы бываем бесчувственны и безжалостны?

Посмотрим, что же выйдет из моих попыток заглянуть в прошлое.

Письмо 3. Про дорогу

Любая дорога, какой бы длинной она ни была, обязательно кончается. И у каждой дороги свой конец. Он может быть счастливым – по закону уикенда,или трагичным – по закону подлости. Но он чаще всего бывает неожиданным и предсказуемым. И закон бутерброда, иначе сказать, закон Мёрфи, почему-то не всегда срабатывает.

От неожиданности можно ожидать всего. Её невозможно предсказать, и она разнообразна в своих проявлениях. Именно вот эта непредсказуемая неожиданность обладает теми красками, которые делают нашу жизнь многоликой и нескучной.

Дальняя дорога начинается – нет, не со сбора чемоданов, это уже позже, намного позже. Она начинается с мысли: а не родиться ли мне в ТОТ мир? Неизвестный мне, но такой разноликий и непредсказуемый. Не обозначиться ли мне в нём, в ТОМ мире, вопреки всему и всем?

Я не знаю, так ли это всё происходит на самом деле. Знаю только, что однажды возникает новый человеческий эмбрион – один из многих миллиардов на этой планете. И вот, после долгих превращений в материнской утробе, новому человеку подходит очередь начать свою дорогу в этом беспощадном, разнообразном, непонятном мире.

В должный срок настала и моя очередь. Я не помню, со страхом или радостью я пришла сюда. Но путешествие моё началось в час ночи, в мае 1952 года. Народная примета гласит: родиться в мае – маяться всю жизнь. Ну-ну…

Письмо 4. Про Галку

«Характерные признаки птицы: чёрное с тёмно-серым оперение, блестящие крылья и хвост, относительно небольшой клюв, голубоватые глаза. Галка часто образует стаи, в том числе в сообществе ворон, грачей, скворцов и других общественных птиц. Каждая особь всегда держится вместе с партнёром или партнёршей, сохраняя супружескую верность в течение жизни. Её легко приручить. Гнездится парами или группами во всевозможных нишах, чаще расположенных в каменных частях строений…» Так написано в энциклопедии.

Удивительное совпадение! И про верность, и про стаи, и про приручаемость. Я прожила довольно длинную жизнь, и сейчас мне есть что с чем сравнить. Многому научилась, даже анализировать и делать выводы. Галка – это я. По сей день не пойму: предначертана моя жизнь судьбой – или я сама её так решила и так пережила?

Мама часто рассказывала, что при рождении у меня были чёрные волосы и синие глаза. Чубчик ниже бровей, и из-под него – внимательный насмешливый взгляд.

– Ну вылитая галка, – пробормотала акушерка, приняв меня. Завернула в пелёнку и унесла.

Через месяц мама понесла дочку регистрировать. Имя выбрала героическое – Зоя. В честь Зои Космодемьянской, девушки-партизанки, героя Великой Отечественной войны. Но и второе было в запасе – Виктория. Это имя мама где-то услышала случайно: в деревне-то такие Виктории? Там такого имени и не слыхивали в те годы. Но едва регистраторша, шумная весёлая женщина с полной грудью и широкими бедрами, глянула на ребёнка, она тут же рассмеялась:

– Ну галка и галка! Надо же – чёрная, глаза голубые, любопытная, всё ей интересно! Ишь, как глазищами-то водит, как будто понимает всё!

Мама даже рот не успела открыть, а в документе уже запись стояла – Галина. Отец – прочерк.

– Ну прочерк и прочерк! В военном городке у каждого второго ребёнка в строке «отец» – прочерк, – не умолкала регистраторша. – У матери есть фамилия, вот и дадим дитю фамилию матери.Без проблем! Вырастет – сама фамилию себе выберет. А может, и отец одумается да свою отдаст. Придёте тогда, перепишете документ. Нет проблем! Бланков на всех хватит. Печатают их исправно – только заполняй!..

Вот так Зоя-Виктория стала Галкой. Торопилась пышногрудая работница загса —вместо «Галина» написала «Гелина». Махнула рукой, исправлять не стала. Подавая свидетельство о рождении, сказала маме:

– На! Нынче по-разному дитёв называют. А Галка – она и есть Галка. Дай Бог ей здоровья. Поздравляю, мамочка! – И, вытолкав мамочку за дверь, пригласила следующую мамашу с новорождённым. В послевоенные годы дети сыпались один за одним, успевай только записывать.

Записав ребёнка на себя, мама тут же увезла меня к своей матери в глухую деревню. Боялась потерять работу – и мужчину. Любила его без ума. Он, молодой лейтенант, совсем не готов был стать отцом. Ему важнее были самолёты, друзья, вечеринки.

Но мама решила иначе. Она привыкла добиваться своего. И после Нового года сообщила моему отцу, что у них появится ещё один малыш. А ближе к весне бабушка вернула меня родителям, объяснив, что некогда нянчиться нынче.

– Корова отелилася, и огород трэба садыты, нэ до дитятки мэни! Та и шустра вона дуже, ваша дивка. На мисти нэ усыдыть!

Погостила бабушка три дня, оценила претендента в зятья. Ведь расписаны молодые по сей день не были. Это случилось только в январе 1954 года. И мама мамина переживала:

– Москаль – вин тоби, доча, на що? Хиба своих нэмае? Москаль – вин и е москаль!

Но не смогла отговорить дочку от столичного парня, как ни пыталась. Махнула рукой и уехала «до сэбэ», вытирая материнские слёзы кончиком штапельного платка.

Вот вкратце история моего рождения. Такая же, как и у многих в те послевоенные годы. Однако, переживая заново первые пройденные шаги, понимаешь, что это была жизнь только твоя. Единственная твоя! И в то же время она полностью зависела от страны – от той огромной, странной и непонятой до конца.

Письмо 5. Про истерики

«С виду тих, да характером лих». Это, наверное, сказано о таких людях, как я. Вообще-то ядолготерпеливая, но, накопив в себе негатив, могу взорваться. Ох, тут уже контроль над собой заканчивается. Позже и самой неловко от этого.

Вот вам и сказки о том, что всё начинается с детства. Всё начинается с рождения! С зачатия, с настроения родителей во время зачатия. Думаю, что это так. Доказать не смогу, не имею такого образования, но догадываюсь.

А детство моё получилось неспокойным и бурным.

Видимо, бегая в сосняке за деревней и поедая всякие разные корешки, травы, неспелые ягоды с косточками, испортила свой желудок. И вот однажды – мне было десять лет – мама повела меня в амбулаторию. Находилась эта медицинская точка в соседнем селе Сапроново, в семи километрах от нашей деревушки Алексеевки, где мы в очередной раз гостили. Идти предстояло пешком, и мама выбралату дорогу, что шла мимо кладбища.

– Так ближе, доча! Да и кого там бояться! Я вообще никогда никого не боюсь. И ты не бойся тоже. Ты же со мной. Давай руку! Тут идти-то всего пять километров! А по той дороге – целых семь. Вот так, быстрым шагом, мы и добежим с тобой! —

почти шёпотом уговаривала меня мамочка. Всю дорогу она крепко держала мою руку: сама, видимо, трусила ужасно. Трусила, когда проходили бугор с покосившимися крестами, а ещё больше боялась чего-то, когда кладбищенский бугор остался позади. Шла и оглядывалась. И мне было очень страшно! Мамин страх плавно перекочевал в клетки моего организма. Мама сжимала мою руку так крепко, что та вспотела.

– Ты врачей не бойся, детка. Вот сейчас придём, у тебя быстренько возьмут желудочный сок, и мы побежим домой.

И всю дорогу уговаривала меня не бояться ни кладбища, ни врачей, ни процедуры, которую предстоит перенести. Мои боли в желудке беспокоили маму. И она заранее договорилась, что сегодня у меня на голодный желудок наконец-то возьмут таинственный желудочный сок.

Мне нравилось сочетание слов – «желудочный сок». И очень хотелось испробовать его. Казалось, что это загадочное мероприятие будет приятным и сладким.

Но увы! Все мои ожидания рухнули в ту минуту, когда полотенце свернули жгутом и примотали руки к телу. Я открыла рот и заорала во всё своё лужёное горло. Тут же сбежались все работники медпункта, а посетители испугались страшно, думая, что меня уже режут заживо! Орать я умела классно, можно сказать, профессионально, широко разинув рот, чем и воспользовалась медсестра, сунув мне в горло рыжий резиновый шланг. Он вдобавок ещё и вонял чем-то неприятным, медицинским, вызывающим рвотный рефлекс. Я задохнулась не только от того, что мне перекрыли кислород, но и от возмущения, от безысходности, от того, что меня прижимала к себе толстая потная тётка в фартуке. Тётка была похожа на мясника. Я сразу же возненавидела её фартук из мерзкой, коричневой в бурых пятнах, клеёнки…

(Терпеть не могу насилия над собой с рождения. Никогда не сплю под одеялом. Спать под одеялом – это тоже своего рода насилие над телом. И переубедить меня невозможно).

Внутри меня что-то захрипело, и из шланга, как из чрева змеи, в стакан пошла пенистая жидкость. Взбунтовавшись всем своим существом, я умудрилась вырвать из полотенечных пут руку. Тут же выдернула из горла ненавистную трубку и отбросила её прочь, как будто ужалившую меня ядовитую змею. Как раз в это время кто-то открыл дверь кабинета – и рыжий вонючий шланг вылетел в коридор амбулатории. Прямо в очередь, толпившуюся у дверей. Пока все ахали, хватались за головы, приходили в себя от такой моей прыткости, я подскочила, растолкала мучителей и рванула из больницы домой, деревню.

И если в Сапроново мы с мамой шли из Алексеевки почти час, то обратно я пролетела это расстояние минут за двадцать, не больше. Пронеслась мимо пугающего могильными крестами кладбища, о котором в эти минуты даже и не вспомнила. Залетела домой, спряталась под кровать. Через какое-то времяв дом вбежала запыхавшаяся мама. Она звала меня, плакала, кричала, потом пробежала по всей деревне, опрашивая людей, не видел ли кто её, ненормальную дочь, сбежавшую от мучителей-врачей. Кто-то заметил мой вылет из леса в деревню, кто-то видел, как я влетела опрометью во двор. Вконец отчаявшись, мама снова помчалась домой.

Меня выдал Шарик, забежавший в дом с мамой. Умныйпёсиккинулся под кровать, стал лизать моё заплаканное лицо, повизгивая и извиваясь от радости. Мама вытащила строптивое дитя за ноги, долго обнимала, целовала, прижимала к себе, а дитя обливалось горькими слезами до тех пор, пока не уснуло…

Боже мой, какой же я была истеричной! В том же возрасте, примерно в 1962 году, мне удаляли гланды, теперь уже в Благовещенске. Мы приехали с мамой из деревни специально на эту процедуру. На мне было красивое шерстяное платье цвета морской волны, с матросским воротником, и на шее – белый газовый шарфик. Шарфик развивался по ветру. И я, гордая, нарядная, шла по улице мимо добротных домов с низкими полуподвальными окнами, рассматривала ажурные цветные ставни на высоких домах. Я любовалась Благовещенском: в деревне не было таких красивых домов. Ноги утопали в тополином пухе. Задыхаясь от счастья, я шла с мамой в областную детскую больницу. Больница мне очень понравилась. Огромное здание, похожее на дворец, покорило моё воображение. Врачи – ласковые и приветливые, в белых колпаках и халатах, словно волшебники. Они улыбались мне. Блаженство!

Я была доверчива и легко поверила в то, что обещали родители и доктора.

– Доченька, тётя посмотрит в ротик, помажет ваткой, и ты станешь здоровой. Будешь есть мороженное, сколько захочешь!

– И сахарную вату?

– И сахарную вату, обязательно!

И я поверила ещё больше! Потому что слаще мороженого и сахарной ваты ничего не ела. И мечтала съесть этих вкусностей пару бочек – примерно таких же, в которых засаливают на зиму огурцы. Эти бочки были выше меня. Да и надоели эти бесконечные ангины. Постоянные компрессы, полоскания, посиделки дома у окна, когда все катаются с горы и бегают по улице.

И вот предо мной воссела докторша во всем белом. И в клеенчатом фартуке. Этот фартук меня сразу же напряг:явспомнила, как у меня брали желудочный сок. Но тут меня отвлекло другое: на лбу врачихи была какая-то блестящая штуковина с дырочкой посредине. В этой штуковине я увидела своё испуганное отражение и от страха ещё больше вжалась в кресло. Докторша была ласковой-преласковой:

– Девочка, а как тебя зовут?

– Галя…

– А сколько тебе лет?

– Десять.

– О, ты уже большая, значит, будешь делать то, что я скажу. Открой ротик, я горлышко посмотрю.

И я, поддавшись этим лисьим уловкам докторши, доверилась и ей!

А она сунула мне в рот расширитель, теперь мой рот был доступен для жутких манипуляций, о которых я и мыслить не могла! Тут же медсестра привязала меня к креслу так, что нельзя было шелохнуться! Я задохнулась от неожиданности и возмущения. И бесконечно орала, пока шёл весь этот процесс удаления гланд. Моя кровь летела в эту красивую штуковину на лбу докторши, и меня это ещё больше пугало!

Докторша сказала, что таких придурочных детей она ещё не видела.

Я, истеричка, сидела связанная по рукам и ногам, привязанная накрепко к креслу. Видимо, мама успела им рассказать о моём умении сбегать из-под рук докторов. Во рту у меня, оперируемой, был этот гадкий расширитель. Он раздражал меня невыносимо, однако орать не мешал. Этот свой ор до сих пор проживает в недрах моего мозга, и время от времени я его слышу, когда вспоминаю это стрессовое событие. Бр-р-р… Но сбежать оттуда я бы, при всём желании, уже не смогла. Хотя у меня хватило бы ума рвануть из Благовещенска в Алексеевку – а это уже сто пятьдесят четыре километра, а не пять!

Мамочка в эти минуты сидела за дверью и тоже плакала.

Ночью была гроза. Здание больницы вздрагивало. Пронзительные электрические молнии ярко освещали больничную палату, туда меня определили после операции, и ливень шумел за окном. Моя душа трепетала, моё сердечко рвалось на части – так сильно я переживала за маму, не зная, что она ночует в городском Доме колхозника. Мне, ребёнку, мерещилось, что она прячется от дождя под деревом в больничном парке.

А примерно через год я попыталась догнать родителей, когда они из Москвы уехали рано утром в Ленинград в гости. Проснувшись, узнала об этом от московской бабушки. Зря, очень зря она сообщила мне эту новость, не зная про мой неуправляемый характер и про то, что я истеричная особа. А родители, видимо, не предупредили бабушку о моих способностях выкидывать всякие фортели. Через минуту, рыдая во всё горло, я неслась на электричку! Мы жили в это время в Ивантеевке, в тридцати минутах езды до Москвы. Поймали меня уже на перроне. Ещё минута, и я бы успела заскочить в вагон подошедшего электропоезда…

Письмо 6. Про малую родину

Я никогда не была на своей малой родине. То естьбыла, конечно, но меня увезли оттуда возрасте лет двух, или ещё раньше! Я всегда мечтала хоть одним глазом увидеть её, малую, единственную.

Как выехали однажды мои родители из воинской части, так больше и не вернулись в те края. Авиаэскадрилья располагалась на аэродроме «Хвалынка» в Приморском крае. От тех времён у отца осталась «Лётная книга». Берёг он её, как зеницу ока, а вот я, маленькая Галка, любила в ней каракули вырисовывать. Так и остались они в ней навечно. А книга хранится в семье. В ней записаны все полёты отца, прыжки с парашютом, дежурства.

И красивое название аэродрома «Хвалынка» часто звучало из уст отца.

Хвалынка… Как же отец тосковал по тем дням, как рассказывал о своей службе в лётном полку! Каждое слово помню. И Хвалынка представлялась мне удивительным краем, местом, которое можно только хвалить! А как же иначе? Ведь так и делал отец, хотя часто на глаза у него наворачивались слёзы, когда он вспоминал товарищей, погибших во время испытания самолётов, и свою неудавшуюся карьеру лётчика-испытателя, оборванную вопреки его собственному желанию.

Мама никак не реагировала на эти постоянные рассказы отца о годах службы в армии. Делала вид, что и не было ничего такого. Сказки какие-то! Отец, в свою очередь,не реагировал на её безразличие и отсутствие поддержки, продолжая рассказывать разные удивительные истории о службе в лётном полку. Он очень жалел, что его жизнь круто изменила верный маршрут. Ему было тяжело. Но тогда мы не понимали его. И не жалели.

– Мама, ну почему ты ничего не расскажешь! Ведь вы же с ним вместе, в одной части работали?

– Доча, что я тебе могу рассказать? Молодые офицеры, пили, гуляли. Ну, летали, конечно. Я в штабе работала, писарем. Почерк у меня красивый был, вот и приняли на работу. Карточки заполняла, грамоты подписывала, документы важные оформляла. Весь день на работе.

– Мама, а как вы познакомились?

– Ой, и не спрашивай! Жила на квартире у одной женщины. Хорошая такая женщина. А тут новый лётный состав прислали. Молодых лейтенантов. Вот и попался один в мои сети. Сам прилетел!

Мама, вспоминая этот сюжет из жизни, начинала смеяться, отмахивалась. Отец подхватывал обычно:

– Давай, давай рассказывай, как я тебя охмурял, цветочки-шоколадки носил! Долго, ох, как долго пришлось уговаривать. Никак не поддавалась. Бегала от меня, не подпускала. А потом влюбилась…

– Скажешь тоже, влюбилась! Не отбиться ж было от тебя! Проходу не давал! А уйти на другую квартиру невозможно. Некуда!

Мне нравилось, когда родители начинали спорить, вспоминая молодость, уже не замечая никого вокруг. Тут и о друзьях ушедших погорюют, и посмеются, вспомнив смешные случаи, и ругнутся, припомнив друг другу обиды. Главное – спросить их об этом в праздник, когда хорошее настроение и все рядом.

Происходили те события, о которых они вспоминали, в городе с красивым названием Спасск-Дальний. Мне очень нравится название этого городка. Нравится сочетание звуков в коротком слове: «Спа-с-ск». Звук «с» особенный. Его легко произнести шёпотом, но при этом губы обязательно должны быть в улыбке. И будучи совсем взрослой, можно сказать, уже очень взрослой, всегда с потаённой улыбкой, тёплой, спокойной и понятной только мне, вспоминаю разговоры отца и мамы о том первом времени их совместной жизни. Спасск. Спаситель – как же иначе можно понять значение этого замечательного слова. Спаситель Дальний. А ближний спаситель – Ангел – он всегда рядом.

Несколько раз, проезжая на поезде мимо станции Спасск-Дальний, всей душой желала выпорхнуть из вагона и умчаться туда, где прошла молодость родителей, где появилась и я – Галка-Зоя-Виктория. Но, увы, ничего этого ни разу не случилось. И только звучит в душе гимн дальневосточных партизан, выученный ещё в начальной школе, особенно любимый куплет, который пела с особым воодушевлением, гордостью и громкостью, не особо понимая его смысла:

И останутся, как сказка,

как манящие огни,

штурмовые ночи Спасска,

волочаевские дни…

Письмо 7. Про родителей

Как тут не вспомнить Льва Николаевича Толстого и его всем знакомую фразу: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Можно и пословицей продолжить: «Согласную семью и горе не берёт».

Родители мои были людьми особенными. Им и вместе было тесно, и друг без друга жить не могли. По сей день анализирую их отношения – и никак не могу понять, что держало их вместе почти шестьдесят лет и почему не жилось им мирно и спокойно, без стрессов. Никогда не уступали друг другу. Оба – со стальными нервами и характером, оба ценили только своё мнение. Ох, как же трудно было с ними. А в конце их жизни было ещё труднее – когда оба стали совсем неуправляемы.

Папа окончил Казанское военное лётное училище и начал службу на военном аэродроме «Украинка». А мама работала писарем в штабе. Вот там он и встретил свою украинку с польскими корнями по линии бабушки, с красивым гордым именем Екатерина и удивительно красивым каллиграфическим почерком. Полюбили друг друга молодые люди. И началась их неспокойная, полная и радостей, и горьких слёз, семейная жизнь. Лейтенанта Наумова перевели в Спасск-Дальний, и мама ринулась за ним как в омут! Ведь кроме своей деревни она была только в гарнизоне «Украинки». До этого нигде и никогда не бывала! А тут – молодой лейтенант, москвич, влюблён!

Мама никак не могла привыкнуть к полётам отца. А он был военным лётчиком-испытателем! Она боялась его полётов, и, можно сказать, вынудила уволиться из армии. В те годы в Советском Союзе началось сокращение Вооружённых сил. Резали по живому, сокращали не разбирая. Отца же не трогали: ценный кадр был. А сам он ни за что бы не уволился. Любил небо, полёты, форму. Всю жизнь проходил в рубашках защитного цвета, офицерских.

Мама уговаривала его, умоляла уйти из армии. Нет! Он был неумолим. Небо с детства было его единственной мечтой.

Тогда мама сгребла в охапку нас, детей, и – к командиру:

– Сокращайте, или я уеду. Один он не сможет. Сами знаете их, молодых. Заберу детей и уеду к матери в деревню. А он тут загуляет, сопьётся с горя. Неужели вам не жалко человека?

– Если таких увольнять, кто же в армии останется? Поймите, он кадровый офицер, лётчик-испытатель. Его Родина обучила этой профессии. Он молод, у него всё впереди – карьерный рост, квартира, зарплата…

– Вы рушите семью. Если я увезу детей, он не сможет летать. А я уеду завтра же!

Долго не шли на уступке маме, не хотели терять такого опытного лётчика. Но мама добилась своего. Обивала пороги начальства, шла напролом.

Пришёл приказ. Его фамилию включили в список на увольнение. Для отца это была полная неожиданность и непоправимая потеря. Отец страдал, но не мог не подчиниться воле упрямой жены. Я позже поняла: это он делал много раз в своей жизни, тем самым лишив нас, детей, более благополучной и комфортной жизни. Он не был приспособлен жить на гражданке, и вся его жизнь пошла наперекос.

Я часто слышала, как отец, выпив, горевал:

– Катя, это ты виновата! Ты меня превратила непонятно в кого. Я учился на лётчика-испытателя, с детства бредил небом – а ты меня сорвала. Зачем я поддался тебе, твоим истерикам! Надо было настоять на своём! Или совсем уйти! Сейчас бы уже командиром стал. А кто я сейчас? Кто?

Я часто задумывалась об этой уступке отца, анализируя прожитые годы, жизненные моменты, осуждала его за проявленнуюслабость. Сильный, образованный, окончивший сельскохозяйственный техникум, затем институт, умный, уважаемый в обществе, москвич, выросший в интеллигентной семье, – он в своей семье полностью принадлежал женщине из глухой деревни, без образования и светского воспитания. Красивой, земной, упрямой.

Мама была седьмым ребёнком в семье, не считая ещё пяти старших детей, умерших в детстве. Обладая сильным, упрямым характером, она всю жизнь изводила отца своей ревностью и подозрительностью. А он терпел. Я думаю, что в начале семейной жизни ему даже нравилось это. Они всегда были вместе, мама не отставала от отца ни на шаг, умудрялась даже неожиданно появляться на его работе, чтобы убедиться: а не погуливает ли там её муж.

Помню один такой случай, мне было тогда лет семь-восемь. Папа работал на угольной шахте крановщиком, и мама решила проверить, не умудряется ли он там ей изменять. Мы долго шли пешком по жаре, вдоль пыльной дороги, искали шахту, где он работал. Помню, как отца вызвали с подъёмного крана, и он, чумазый от угольной пыли, оправдывался перед начальством, пытаясь объяснить, почему его оторвала от работы жена. Я видела и понимала, как неловко ему это делать. А мама была довольна, что папин начальник теперь её знает и есть кому пожаловаться, если что…

А «если что» случались в нашей семье всё чаще. Отец никак не мог найти себя. Начал выпивать. Иногда сильно. Начинался скандал, и мы, дети, забивались под кровать и засыпали там под крики родителей, которым было уже не до нас.

Письмо 8. Про отца

Мой отец был удивительным человеком. Вот только жаль, что поздно я в нём разобралась, очень поздно поняла его. Практически за пару лет до его ухода в мир иной. Так уж складывались в семье отношения. Всё шло не так, всё наперекосяк. Потеряно время, не до конца признаны семейные ценности… Многие в конце жизни кусают локоть, разобравшись в чём-то. Но, увы, всё уже позади.

Мой отец был коммуникабельным, грамотным, умным человеком. Интеллигентом до мозга костей. Привычки, воспитанные в нём с детства, не покидали его всю жизнь. Но… он не смог и сотой доли этих навыков и привычек привить нам, детям, воспитанным на том, что «отец плохой», «отец не прав».

Как тяжело переносить на бумагу эти слова. Как трудно признавать свои ошибки. Как больно понимать ту правду, которая всплыла в конце его жизни, и теперь уже ничего не изменить. Остаётся только вспоминать – и каяться в том, что многого не понимал. Или не хотел понять.

Отец никогда и нигде не сидел, как в гостях. Особенно у родителей мамы, в глухой деревеньке. Он всем помогал, везде и во всём, но никогда не слышал слов благодарности. За ним наблюдали. Посмеивались. Не доверяли.

А подружки завидовали маме: вон какого мужика привезла – столичного, красивого, весёлого! За всё с удовольствием берётся – и в огород охотно идёт, и в поле, и на сенокос, и в лес по грибы. Лётчик, он и на тракторе научился работать. Гонял по деревне так, что гуси с гоготом разбегались в разные стороны, а свиньи из канав пулей вылетали, заслышав издалека рёв отцовского трактора «Беларусь». Он даже печки класть научился: по деревням-то печник нарасхват – везде востребован, всем нужен.

Папа умел находить контакт с людьми. Но своим в амурской деревне не стал. «Москаль», «столичный», «западник», «летун» – такие прозвища постоянно мелькали в разговорах сельчан. Я, десятилетняя девочка, видела всеобщее недоверие и пренебрежение к отцу. Мне было обидно, я не понимала, почему они так относятся к папе. Но что могла я, ребёнок, сделать, если и меня деревенские дети считали городской и не очень-то принимали в свои игры.

А папа очень старался. До сих пор со слезами на глазах вспоминаю, как он, заплатив водителям немалые по тем временам деньги, на машине возил отца мамы из глухой деревни за сотни километров в Благовещенск, чтобы показать докторам. И обещал вылечить старика. А над ним посмеивались и не верили ему.

– Москаль-то, москаль – смотрите, думает, что вылечат Марка!

– Всё понравиться хочет. Да не выйдет.

– Москаль, он и есть москаль. Летун-хвастун!

Я рыдала и кричала вслед деревенским сплетницам: «Мой папка сможет! Сможет! Он умный, сильный!» А они не обращали внимания на мой порыв и слёзы.

Студенткой я уже иначе смотрела на эту суету взрослых, уже умела оценивать человеческие отношения, и мне многое не нравилось. Мне был жаль всех: родителей матери, потому что они её родители, отца, потому что он мой папа, маму, потому что она видела, как унижается отец, а ей это нравилось. Ей это льстило.

Мама гордилась своим мужем перед жителями деревни, перед подругами, родителями. Гордилась как своейсобственностью. Неприкосновенной, дорогой и единственной на всю жизнь. Моя мама умела крепко держать в своих руках то, что считала принадлежащимтолько ей. И нас, детей, готова была всю жизнь держать за руки и не отпускать никуда. Что она, в общем-то, и делала. Её слепая любовь не знала границ. Я смогла вырваться из дома, но всю жизнь была привязана к маме невидимым канатом. А брат – тот ни минуты не мог без неё. Ни шагу не делал без её ведома и совета, даже женился только после её согласия.