Buch lesen: «Бирюк»

Бирюк – 1. Волк-одиночка (обл.). 2. перен. Нелюдимый и угрюмый человек (разг.) (Толковый словарь русского языка. С.И. Ожегов)

Глава 1

– Они работают как надо? Уверена? – повертела я в подрагивающих руках прозрачный пакетик с десятком голубых таблеток, если честно, адски напуганная этим ужасным чувством жадного предвкушения внутри. – Прошлые не особо-то действовали.

– Да ладно? А на тебя глянув, я бы так не сказала, – ухмыльнулась Милана, оглядев меня с ног до головы. – По мне, так ты десяток кэгэ скинула с прошлой нашей встречи.

– Но этого недостаточно! – буркнула я, впихивая ей в ладонь пару крупных купюр.

– Ты смотри, чтобы перебора не было, – покачала она головой. – Знаешь, бывают же вещи, которых просто невозможно достигнуть.

– Намекаешь, что я родилась жирной коровой и другой быть мне не вариант? – вспыхнула я моментально.

Легко умничать, когда сама без труда выглядишь как недостижимый идеал. Идеал для моего Гошки, а значит, и для меня. Потому что черта с два я сдамся и смирюсь с тем, что стану уже совершенно нежеланна для любимого мужчины.

– Эй, не психуй! – отступила на всякий случай Милана. – Чтобы ты знала, повышенная раздражительность – побочка у всех этих пилюль. Не безопасные они ни хрена. Так что башкой подумай, стоит ли из-за мужика…

– Из-за мужика не стоит! – оборвала ее я. – А для мужа законного – да.

– Как знаешь, – пожала она острыми плечами, заставляя меня давиться от зависти при взгляде на ее выпирающие, обтянутые только тонкой кожей ключицы. На таких вот остреньких углах и зависал мой муж, я видела, хоть он и думал, что не замечаю. У меня-то там… м-да. – Но я бы не стала. Ни за что.

– Просто мужчина тот самый не попался еще тебе, – отшутилась я уже ей в спину.

Оставшись ненадолго в туалете кафе в одиночестве, уставилась в изрядно заляпанное посетителями зеркало, офигевая от вида своих расширенных зрачков и позволяя себе в полной мере осознать, как же я дико устала от всего. От этой вечной гонки за стройностью, в которой мне все не удавалось победить. От выжимания себя чуть не досуха на тренажерах, что не только было призвано добиться желанных форм, а точнее, их отсутствия, но и изгоняло эту зудящую непрерывно в последнее время неудовлетворенность, тоску по другой усталости, которая и не усталость вовсе, а сытая истома поющего после наслаждения тела. От боли в суставах и мышцах, что поселилась во мне и отпускала только после очередной чудо-пилюли. И душевная боль от того, что все время ловила Гошку за пристальным рассматриванием какой-нибудь суперстройняшки, которая изящнее, моложе, изысканней меня, тоже уходила с этим, как и голод с изнеможением. Открыла кран, вытрясла один голубой кругляш и запила его, запрокидывая голову, отдающей хлором водой.

Вернувшись за столик, Милану уже не застала и сама засобиралась поскорее из этого месторождения еды, что имеет неизбежное свойство цепляться на мои бедра и талию, тормозя на пути к мечте. При выходе на еще холодный по весне воздух меня сильно шатнуло, и только придержавший за локоть случайный прохожий не дал упасть. Извинившись, я заторопилась к машине. Надо заехать навестить отца. Еще одно ежедневное неизбежное испытание. Я его, конечно, безумно люблю, но в последнее время папа становится все невыносимее. Болезнь так сказывается, что ли? Или это просто уже возраст? Но при каждой встрече он буквально изводит меня одним и тем же.

– Господи, Алька, да ты все зеленее и зеленее! – возмутился он вместо приветствия, сурово сдвинув седые брови.

– Привет, пап, как ты сегодня? – будто и не замечая этого, поздоровалась я. По дороге в больницу меня уже изрядно попустило. Настолько, что могла улыбнуться ему, делая вид, что не знаю, как все пойдет дальше. Как всегда.

Смотреть на него, полусидящего на кровати в больничной, хоть вип-класса, но все равно наполненной аурой безысходности палате, с вечными капельницами и пикающими приборами – само по себе испытание. Чего уж говорить о споре с ним таким.

– Я сегодня так же, как и вчера. Умираю потихоньку, – огрызнулся он. – А вот ты, смотрю, решила тоже на тот свет отправиться.

– Ну пап! – вздохнула я, закатывая глаза и чувствуя при этом легкое головокружение.

– Что ты мне «папкаешь»?! – раздраженно продолжил он. – Ты себя в зеркале видела? Прозрачная почти и костями гремишь.

– Все я видела.

– Что, нравишься себе такой? Как смерть, ей-богу!

– Все со мной в порядке, – стремительно теряя терпение и подаренное препаратом хоть ненадолго чувство физического комфорта, отмахнулась я. – Быть стройным – признак здоровья, и это красиво.

– Алька, красиво – это когда от природы уродилась доска доской, и то на любителя. А ты у меня не той породы, ясно?! И этому своему альфонсику так и передай! Не прекратит тебе голову всякой херней с этим похудением забивать, я и из могилы встану и башку ему откручу!

– Да хватит, папа! – впервые в жизни я позволила себе заорать на него. – Прекрати во всем обвинять Гошу! И называть его так не смей! Их семья…

– Ой, да знаю я все про их семью и про пыль, что эти голозадые всем в глаза пускать привыкли! – скривился он пренебрежительно. – И кого ж мне еще винить? До его появления ты у меня была нормальной девчонкой, здоровой, а не вот этим суповым набором! Ты посмотри, как из концлагеря уже! Вены просвечивают, глаза запали, руки-ноги что те палки стали, кости скоро кожу прорвут! Кончай мне это!

Его приборы заверещали, в палату торопливо вошла медсестра, начав что-то говорить про беспокойство больного, и я уже подскочила, торопясь уйти.

– А ну стой, Алька! – громыхнул отец, отмахнувшись от медработницы. – Я тебе на полном серьезе говорю: не прекратишь угождать этому своему гаденышу мужу и гробить себя, я тебя в клинику запру, а ему такого поджопника отвешу – хрен когда увидишь его.

– Что же ты все время лезешь к нам, пап?! – не выдержав, взорвалась я. – Не понимаешь, что ли, что не заставляет он меня, я сама все, сама! Я хочу быть привлекательной для него!

– Дура! Ты жена ему законная, и от тебя он никуда не денется! Не от моих денег за тобой уж точно.

Господи, как тошно уже от этого! Мало того, что всю жизнь я жила с пониманием, что за этими его проклятущими влиянием и деньгами меня никто не видит. Вечно как в какой-то зоне отчуждения. Естественно, кто же сунется даже с обычным флиртом к единственной дочери долбаного Стального короля, зная его нрав крутой и замашки едва ли не бандитские! Только смертник какой, ведь если что не по его – все, ищи потом человека. Гошка вон только и решился, с ним хоть узнала, как женщиной себя чувствовать, и то отец над нами вечно коршуном нависал, пока не плюнули и не уехали на съемную квартиру.

– Да плевал Гоша на деньги твои! Он меня не за них полюбил.

– Если не за них и если полюбил, то чего тебе тогда морочиться и себя пытать, а? Живи себе спокойно, детей роди, коли муж хороший да любит. Вон, твоя мать никакой дурью не страдала. Знала, что люблю, и не дергалась.

У меня аж в глазах потемнело. Ведь это как раз их родительский пример мне дышать нормально временами не дает.

– Знала, да? И о том, что ты по выходным за городом с девками отдыхаешь, она тоже, между прочим, знала и рыдала ночами, да только тебе никогда и слова не говорила. А и сказала бы… ты же…

– Да ты… не твое это… – схватился за грудь отец и отвернулся, а мне стало стыдно за себя и страшно за него.

– Прости, пап… – рванулась к нему, но он рубанул ребром ладони по воздуху, будто проводя между нами непреодолимую черту.

– Твоя мать, Алька, была золото, а не женщина, ей равных нет и не будет, – прохрипел он. – А ты бы с нее пример брала. Она знала, что девки эти все у меня – пустое, что я ее и всегда буду. Семья у нас была, а остальное – пшик один. И если твой Гоша тебя любит, как говоришь, и ты с этим смирись.

– Не хочу! Не буду, пап! – вскочив, я пошла на выход. – Я терпеть, молча рыдать и сгореть раньше времени, как мать, не хочу!

Мой муж должен во мне не только жену, дом, очаг видеть. Я желанной быть ему хочу. Как вначале. И ради этого все сделаю.

Меня трясло и пошатывало, пока я шла к машине, желудок превратился в обжигающую черную дыру, и я понимала, что избежать худшего не удастся. Мои нервы сейчас были разорваны в хлам, остановиться я не смогу, даже зная, что только сделаю себе же хуже.

Притормозив у первого же кафе быстрого питания, я ввалилась туда, заказывая целую гору еды. Заглатывала все, почти не жуя, наплевав на удивленные и осуждающие взгляды окружающих. Ела без остановки до тех пор, пока не ощутила это – спазм острейшего отвращения к себе вот такой, безвольной, недостаточно хорошей, чтобы любить и желать меня какая есть, и не способной стать ни для кого какой надо.

Зажав рот, рванула в туалет, где меня рвало, пока внутри не осталось ничего. Я рыдала, склонившись над раковиной и пустив воду, а мимо кто-то ходил, наверняка пялясь презрительно на меня, похожую на раскисшее дерьмо. Успокоившись, я тщательно умылась, проглотила еще волшебную пилюлю, и, доехав, еще минут тридцать накладывала новый макияж и усиленно тренировала непринужденную улыбку на лице, прежде чем подняться в квартиру. Мой любимый мужчина не должен видеть меня размякшей истеричкой.

Глава 2

– Не давай больше ключи этому долбо*бу! – влетел за мной следом в яровский кабинет придурок Боев. Вот реальный придурок правда стал, как с мелкой моей сошелся. Раньше душа-мужик был, шутки временами дебильные, но в целом-то нормальный. С ним и прибухнуть без тормозов можно было, и в бане с телками оттянуться… Ладно, от последнего я сам первый отказался, долбоящер. Да так назад и не втянулся. А х*ли втягиваться, когда ты больше не мужик? Один кайф в жизни и остался, а этот лезет еще. Лечит. Иди, бля, вокруг Катьки хороводы води.

– Отъ*бись, Андрюха, – рыкнул я через плечо.

– А я говорю – не давай ему ключи, Камень! Он же опять забухает там на все выходные!

– А тебя оно *бет? Мои выходные – как хочу, так и оттягиваюсь, – бросил через плечо. – Я что, с работой косячу? Подвожу кого?

– Да ты скоро кусками печени разложившейся блевать начнешь, *банат! – грохнул по столу кулачищем истеричка-качок.

– Опять же печень мо…

– Да х*й ты угадал, мудила! Катька как глянет на тебя, так плачет потом, успокоить не могу! Совесть есть у тебя, гад? – Есть, и прямо сейчас она душевно так вгрызлась в сердце. Прости, сестрён, что вот такой тебе у*бан брат достался. Забей на меня, роднуль, я слез не стою. – Что ж ей душу выматываешь? Из-за кого? Из-за курвы какой-то продажной?

Не поймешь ты, дружище. Да и не твое это дело.

Я наткнулся на тяжелый взгляд Камнева и сдержал порыв поежиться. Пялится вечно этими зенками своими, глубоко посаженными, как насквозь рентгеном просвечивает. Кажется, всю мою позорную подноготную как на ладони видит. А может, и не кажется. Камнев, он такой. Хорошо хоть большей частью молчит. Зато Боев за двоих справляется.

– А ты мне Катькой в рожу не тычь! – отгавкнулся я. – Ты когда ее женщиной порядочной сделаешь, лучше отвечай! У нее уже пузо видать, а ты все яйца мнешь. Если передумал – убью к хренам.

– У моей конфеты не пузо, ясно? Еще так назовешь – втащу. И ты, сука, совсем уже мозги пропил, Колян? – нахмурился Боев еще сильнее. – Я бы уже сто раз Катьку в ЗАГС затащил, но ей так-то свадьбу хочется, а на свадьбе этой должен быть ее единственный родной брат, мать его ети, причем в нормальном виде, а не похожий на кусок заросшего, опухшего от бухла дерьма! От тебя народ уже в офисе шарахается, чучело!

– Вот и пусть себе шарахается, – отмахнулся я. – Так что, Яр, ключи от избушки одолжишь? Нет, так я и в палатке на природе перекантуюсь.

– Совсем *банько, – закатил глаза Боев. – Конец февраля на улице. Да дай ты ему уже эти бл*дские ключи, а то замерзнет в сугробе каком, а мне потом как Катьке в глаза смотреть? Когда ты очухаешься уже, Шаповалов? Ну, бля, понимаю: приуныл, прибухнул сначала, полечился чуток. Но потом пойди ты лучше в загул по бабам, оно точно работает безотказно, а не со стаканом дальше братайся! Уж от шалав все вреда здоровью меньше, хоть ты хер с ними сотри. Тьфу!

Он досадливо сплюнул и свалил, хлопнув дверью.

– Андрюха дело говорит, – уронил веско всегда немногословный Камнев, вытаскивая из ящика связку ключей и кладя их на столешницу.

– Андрюха у нас – поговорить любитель, – ухмыльнулся я, отказываясь встречаться с ним взглядом.

– Так и есть. Но это правоты его не отменяет.

– А я разве спорю? – все так же отказываясь смотреть ему в лицо, ухмыльнулся типа бесшабашно я.

– Колян, может, ну его, лес этот? – с хрустом щетины потер квадратный подбородок друг. – Давай сегодня сядем, вместе пару пузырей раздавим и потрындим за жизнь спокойно.

– Спокойно? А Роксана у тебя сама будет с детьми подкидываться, пока мы расслабон ловить станем?

– Роксана поймет. Объясню ей. Катьку вон на помощь ей пошлем.

– Что объяснишь? – мигом заведясь, я встал и сгреб со стола ключи. – Что есть у тебя друг-компаньон, слабак и нытик, и надо ему сопли подтереть да присмотреть, как за ссыкуном несмышленым?

– Не городи х*йни. Друзья – они для всего. И сопли подтирать, коли надо, и в рожу дать. А иногда просто вывалить на них, чё за говно на душе.

– Говно надо не на друзей вываливать, – отмахнулся я и ушел. Сбежал. Услышав в спину тихое «Не прав, ох, не прав, мужик».

***

– У нас сегодня тушенка хорошая. Две по цене одной. И килька в томате вкусная тоже. – Продавщица в поселковом маркете, как ни старалась, не могла скрыть осуждающее выражение лица, пробивая мне три бутылки водяры и столько же банок с консервами.

– Тонкий намек, что закусывать активнее надо? – зло оскалился ей я и демонстративно прихватил еще и пару полторашек пива в холодильнике перед кассой и большой пакет чипсов, хер его знает какого вкуса. Жрать их не собираюсь. – Как не принять во внимание слова умудренной опытом дамы.

Вот как назло уже три недели подряд я попадаю на нее, когда тарюсь перед тем, чтобы забуриться в лес. Она мне точно уже ярлык «алкаш конченый» на лоб припечатала. Вон как горестно вздохнула, головой качая.

Да и класть я хотел на ее мнение. И вообще на всех с их жалкими потугами воззвать к моим совести и разуму. Просто… ну, сука, как наждаком по шкуре от ее взгляда. Да нах!

Добравшись до избушки, я первым делом принялся дрова колоть, воткнув пузыри с огненной водой в снег у крыльца. Я, может, и конченый, и алкаш и не мужик больше, но желания закончить жизнь самоубийством, медленно замерзнув тут, не имею. Пока. Там… как пойдет.

– Коленька, я тебя умоляю, поверь мне, любимый!

Голос Аньки, то молящий, полный слез, то проклинающий, бьющий жесткой, как железный прут, по открытому сердцу ненавистью, занудел в голове привычной, намертво заевшей пластинкой. Которую, гадину, не вырубить, не разбить, даже если сам башкой об стену бейся. Тоже пробовал поначалу.

Перед глазами тут же вставало ее некрасиво зареванное лицо, распухший, всегда идеальный аристократичный нос и то, насколько дико смотрелось ее тонкое запястье в кольце наручников, что были прикованы к ручке в Андрюхиной тачке. В первый момент меня аж повело от ярости. Думал, за*башу Боева. Как посмел только! Мою женщину! Мою Аньку! А потом… Потом только и помню, как блевать тянуло с каждой минутой и открывшейся подробностью все больше. Моя женщина, да? Папина дочка из приличной семьи? Ну, подумаешь, папаня – раздолбай и в бизнесе полный лох, но люди-то порядочные.

Порядочные, ага. За малюсенькой поправочкой. Никакой он ей был не отец. А Анютка, как выяснилось, никакая не моя женщина. Где были мои глаза? А мозги? А хоть элементарная природная подозрительность? Почему, почему, бля, обладая такими возможностями, я не пробил эту «семью» на вшивость хоть слегка. Вылезло бы же все мигом. Но не стал. Даже мыслишки краткой не мелькнуло. Почему? Так она меня зацепила? За яйца и за мозги разом взяла? Но как? Как? Кто я, сука, после этого?

– Я думала, ты мой шанс! Выбраться из этого всего, зажить нормально! Он меня заставлял!

Ага, Колян, не любимый ты никакой, ты – *баный шанс. Лесенка в достойную жизнь, палка-открывалка в нее.

– Ты не мужик, ясно?! Да мне под тебя и ложиться каждый раз тошно было и что кончаю изображать! Ты же понятия не имеешь, как бабе удовольствие доставить! Отстой, привык шлюх за бабки драть! А что сам по себе можешь? Ничего! Только для себя, о себе! Не мужик! Был бы мужиком, никому бы про меня не поверил!

И опять руки заламывать давай, глаза змеиные закатывать. Ноги типа подогнулись, на пол рухнула. А у меня тогда и боль адская навылет в сердце, и одновременно весь как глыба льда.

– Ты мою сестру насильнику продала.

– И что? Я от тебя опасность отводила и ярмо это детдомовское снимала! Ты мне ноги целовать за это должен! И защищать! Хоть от кого! Любил бы – все простил и всех бы на хер послал, меня одну слушал! Все тебе вокруг кто? А я твоя, твоя… я для тебя все, Коленька, родименький! Меня слушай! Люби, как я тебя. Люблю же, люблю! За тебя и продам, и предам, да хоть своими руками кого убью!

Мне как позвоночник ломало в ста местах сразу, желудок – как мешок с красными углями, в сердце – что той нечисти колом. Протянуть бы руку. Зарыться в знакомый шелк волос. Подтянуть к себе. Прижать мокрой щекой к своей. Вдохнуть запах дорогого парфюма. Забыть начисто, что сделано и наговорено. И оказаться в иной реальности, где она не мразь продажная, что мною едва ли не брезгует. Пока я в постели кайфую, как слепой *банашка, просто держит лицо и терпит, терпит.

– Не настолько ты хорошо сосала для этого, Анюта, – процедил сквозь зубы, а по ощущениям – кровь себе пустил. Дурную, лишнюю, пусть уходит с ее отравой.

– Пошел ты! Все вы пошли! Бросили меня все!

Так и было. К тому времени, как я ее приволок в их с «папой» личную квартиру, которая на деле оказалась съемной хатой этой парочки гастролирующих аферистов, ее любовника там уже и близко не было. Чутье у прожженного гада сработало. Собрал манатки и съ*бался из города, бросив «дочуру»-подельницу на произвол судьбы. И правильно сделал. Аньку я, конечно, не тронул. Пусть орала дурниной и бросалась, оскорбляя по-всякому, но руку поднять на ту, с которой… спал… которую любил… женой своей видел. Не мужик я, ага, но и не чмо позорное до такого опускаться.

Выгреб я тогда все наличные бабки, что были у меня дома, дал пятнадцать минут на собрать барахло самое необходимое и вывез за город. Бросил прямо на трассе, выслушав в очередной раз, какая я тварь и не мужик, и оставил там. Велел никогда больше не сметь возвращаться и вообще забыть обо мне, Катьке – обо всем. Ибо, если узнаю, дойдет до меня, что где-то рот раскрыла, хоть, по сути, и не знала ничего, найду и тогда уже не пожалею, удавлю. И уехал, оставляя ее на дороге с чемоданом, чувствуя себя гаже некуда. Но такие не пропадают. Ни на трассе, ни в чистом поле. Уехал, а вот голос в голове, орущий «ты не мужик, не мужик, не мужик, пустое место, ничтожество», так пока извести и не смог. Ведьма, видно, Анька-то.

Вернувшись, собрал ее остальное шмотье, глотая с горла водку, ею же и полил, вывалив на мусорку, и даже поджег. Соседи вызвали ментов. Мужики были знакомые, сказали «не надо так делать, Шаповалов» и даже подвезли в ближайшую сауну. В которые я больше не ходок. Потому как не встал у меня. Ни сам по себе. Ни во рту у девки. И через день не встал. И через неделю. Вот потому больше и не позорюсь. Видимо, права Анька. Не мужик я. А смотреть в понимающие, услужливые глаза шлюх, убеждавших меня за мои же деньги, что все норм, со всеми бывает, и вовсе тошно стало с того времени. За деньги-то и нестоячему поклоняться, да? И *баря самого конченого богом секса назовут. И любовь изобразят и оргазмы. Так, выходит?