Buch lesen: «Призраки Гарварда»

Моей матери:

ты держала на плаву этот шаткий плот.

Нынче он покинул сей странный мир, малость опередив меня. Это неважно. Те, кто, как мы, верит в физику, знают, что различие между прошлым, настоящим и будущим – всего лишь до упрямого стойкая иллюзия.

Альберт Эйнштейн

Тревога отличается от страха тем, что страх есть страх существ перед миром, а тревога есть тревога перед собой. Головокружение является тревогой в той степени, в которой я опасаюсь не сорваться в пропасть, а броситься туда¹.

Жан-Поль Сартр

Пролог

Бояться падения – при том, что она задумала – было глупо, но Кади даже не подозревала, что на мосту окажется настолько ветрено. Она сидела на корточках на балюстраде, стискивая ее так крепко, что побелели ногти. Волосы хлестнули по лицу, но Кади не осмелилась поднять руку и убрать их.

Она не хотела упасть. Она хотела спрыгнуть.

Собрав храбрость в кулак, Кади приказала ногам выпрямиться и медленно встала во весь рост. По спине пробежал холодок, несмотря на то что ночь была теплой – ну, насколько она может быть теплой в Кембридже весной. На берегу реки виднелся кампус Гарварда, знакомые общежития, идеально подчеркнутые подсветкой – но ничего идеального в нем нет, это Кади знала. Брошенный вниз, на черную, подвижную воду реки Чарльз, взгляд вызвал вспышку страха, однако Кади все равно не передумала. Она пообещала себе довести дело до конца – и доведет.

Стоя стало легче. Слабые ноги окрепли, как и равновесие. Ночной ветер пронесся ласкающим порывом. Кади глубоко вздохнула, впитывая запах реки и вид кампуса, со всей его красотой и горечью. Она никогда не думала, что в итоге окажется здесь, что будет так себя чувствовать, и все же стояла тут, на мосту, с комом в горле, и готовилась сказать последнее «прощай».

Кади закрыла глаза, прислушалась к голосам, продолжающим ее раззадоривать; теперь они уже не дадут повернуть вспять. Жаль, что не растянуть момент, они ведут отсчет, и ее время почти истекло. Кади вскинула подбородок, подняла руки и пошевелила пальцами, потянувшись в темноту.

Приготовилась, согнула колени, отсчитала последние мгновения:

– Три, два, один…

Глава 1

Кади не ступала на землю Гарварда с тех самых пор, как ее старший брат покончил с собой. Там Эрик вкусил последний хлеб, увидел свой последний сон, сделал последний вздох. Один вид общежитий из красного кирпича, идеального университета с открытки для стольких людей, заставлял сердце Кади тяжело биться. Для нее это был не университет, а дом с привидениями.

И сегодня она в него переезжала.

Кади не могла позволить сомнениям отразиться на лице; машина въехала в Гарвард-ярд. Залитый солнцем квадратный двор и его древние вязы были украшены красными воздушными шариками и огромной алой растяжкой с надписью «Добро пожаловать, Гарвард MMXXIII». Кади напомнила себе, что сама этого хотела, настаивала, клялась, что выдержит, и поставила на кон все. И все равно подергивала ногой на заднем сиденье, пока отец парковался напротив ее общежития для первогодок, Уэлд-холла. Кади тайком бросила взгляд на лицо отца в зеркале заднего вида, на его усталые глаза, посеревшие небритые щеки. На переднем пассажирском сидела его сестра Лора, тетушка Кади. Мать осталась дома, в Пенсильвании, слишком обиженная на дочь, чтобы сюда ехать. Может, оно и к лучшему; увидев лицо матери, Кади бы точно упала духом.

– Вот какое парковочное место. Я же говорила, что пригожусь, – подмигнула тетушка Лора.

Автомобильная авария, которую она пережила в двадцать с хвостом, оставила ее с параличом нижних конечностей, и ей приходилось пользоваться коляской, отсюда и привилегии с парковкой. Правда, Кади никогда не считала ее инвалидом. Лора обладала неуемно позитивным взглядом на жизнь, чертой, которой сегодня предстояло испытание. Она якобы хотела одолжить им свой огромный фургон, однако Кади знала, что на самом деле Лора решила взять на себя роль ее матери, и была благодарна.

Отец дернул ручник и тяжело вздохнул:

– Готовы?

Кади вылезла и помогла Лоре пересесть в ее кресло, отец направился к багажнику; своим мрачным видом они втроем резко выделялись на фоне остальных. Парень на крыльце общежития позировал для фото с шестью улыбающимися родственниками. Блондинка в кузове пикапа рассмеялась и передала свернутый матрас стоящему на земле отцу в гарвардской футболке, ковбойских ботинках и шляпе. Высокий юноша в майке баскетбольной команды «Лейкерс» вытирал слезы счастья с щек матери.

Кади им завидовала. Им не приходилось притворяться.

Она тоже обошла фургон и увидела, как отец вытаскивает ее зеленую спортивную сумку.

– Ой, я сама возьму, – произнесла Кади, надеясь, что вышло не слишком поспешно.

– Я уже, ты бери чемодан с колесиками.

– Нет, пап, серьезно. – Кади схватилась за лямки, и отец поднял на нее удивленный взгляд. Тогда она пустила в ход наклон головы и тон, которые мать довела до совершенства: – У тебя же спина.

Отец поупрямился, но уже через мгновение сдался:

– Ладно, но только потому, что я уже давненько не упражнялся.

– И когда мой младший братишка успел так постареть? – подначила его Лора. – Знаешь, иногда говорят, что боль в спине может быть психологической.

– Тогда это вы двое виноваты, – отозвался отец.

Кади определили в комнату 23, всего лишь на втором этаже – всего лишь, поймала она себя на мысли, неспособная не думать о высоте. В лифт набилось народу, так что отец решил дождаться следующего, а люди потеснились, освобождая место для кресла Лоры и Кади, прижимающей к груди сумку. На коленях Лора держала корзину с постельным бельем.

– Приятно, что тут есть лифт, – сказала Кади Лора. Подчеркивание всего хорошего сегодня было ее официальной обязанностью.

Реплику подслушал мужчина среднего возраста.

– А вы знаете, что раньше было на месте этого лифта? Комната Джей-Эф-Кей. Из Уэлда и в Белый дом. – Мужчина хлопнул по спине тонкого как тростинка сына: – Может, и у нас тут новый президент! А, Макс?

Сын покраснел, и Кади преисполнилась искреннего сочувствия.

Двери лифта с легким стуком разъехались. Кади и Лора вышли, и последняя усмехнулась:

– Господи, а представляешь, каково это жить по соседству с юным Кеннеди? Наверняка он был красавчиком. И тем еще кобелем уже тогда.

Первым, что Кади удалось вспомнить о Кеннеди, был последний миг его жизни – зернистое фото, на котором он машет рукой из автомобиля. Она попыталась представить Кеннеди парнем ее возраста, полного волнения и нетерпения, которые читались на лицах у всех вокруг. Если бы ему сказали, что он станет президентом, зарделся бы он, как тот парнишка из лифта, или принял как должное? Чувствовал ли, что его ждет величие? А если бы ему сказали, что его убьют, он все равно бы хотел этого будущего?

– Впрочем, – продолжила Лора, – если тебя интересуют призраки Кеннеди погорячее, то надо было поступать в Брауновский университет. Там учился Джон-Джон, самый красивый из них. Я была в него по уши влюблена.

О, точно, вспомнила Кади, его сын. И брат. И другой брат, который типа убил девицу… Может, отсюда все и пошло. Куча призраков в той проклятой семье. У Арчеров призрак пока только один. Неужели они тоже прокляты?

Они с Лорой нашли нужную комнату, и Кади полезла в конверт за ключом, таким новеньким, что гранями, казалось, можно порезаться. Кади помедлила. Теперь все взаправду. Это место уже отметилось в истории семьи поворотной точкой, а ее решение поступить сюда – еще одной. Кади знала, какую боль причиняет родителям. Или все окупится, или станет очередной ошибкой, которую ей не исправить.

– Ты в порядке, солнышко? – спросила Лора.

– Определенно.

«Нельзя показывать слабость», – сказала Кади себе.

Она открыла дверь в пустую комнату. Та оказалась странной, из серии, когда из большого пространства пытаются сделать несколько маленьких, – длинной и узкой, со смещенным от центра окном с одной стороны и парой спален с другой. Кади подошла к окну, выглянула.

– Как вид? – поинтересовалась Лора, подкатив к ней кресло.

– Вон там Грэйс, где на первом курсе жил Эрик. Помню, как мы помогали ему въехать.

– И что ты чувствуешь? – спросила Лора, как психотерапевт.

– Близость к нему, в некотором смысле, – Кади с удивлением услышала, как с губ срывается правда. – Странно, да?

– Нет, это хорошо, что ты его помнишь. – Лора коснулась ее руки: – Просто не забывай, что жизнь для живых.

Кади кивнула. Да, выражение расхожее, но сейчас оно резануло ухо. Жизнь была и для Эрика, даже если он упустил это из виду. А может, это они упустили из виду его.

В дверь постучали, и Лора откатилась, чтобы впустить отца Кади.

– Только ты? – спросил тот, и на долю секунды Кади не поняла, что он имел в виду. Ее отбросило назад, в ту жизнь, где родителям ее было мало. Только ты?..

Отец с кряхтением опустил на пол коробку.

– Ты приехала первой?

– Ага. Мы первые. – Кади перехватила сумку поудобнее, все так же прижимая ее к груди. – Знаю, еще многое надо перенести из фургона, но хочу успеть выбрать спальню до того, как появится кто-то еще. Вы не против, если я тут немного разложу вещи, займу место? И сразу спущусь, обещаю.

Она солгала. Одна из соседок успела запросить отдельную спальню еще летом, так что ей оставалась только двойная.

Лора махнула рукой:

– Конечно, застолби местечко.

– Не затягивай. Машину придется переставить, – произнес отец.

Кади проследила, как они ушли, выждала пару ударов сердца, чтобы наверняка. Потом она метнулась в двухместную спальню и уронила сумку на голый матрас. Расстегнула молнию, покопалась под слоем нижнего белья – последним противопапным барьером – и достала две вещи, которые не должна была увидеть ее семья. Кади забрала их из коробки, которую прислал им Гарвард после смерти Эрика. Коробку держали в его спальне дома, но Кади столько раз пробиралась туда тайком и перебирала содержимое, что запомнила его наизусть. Большинство – хлам, ближе к концу Эрик стал очень небрежным, но эти две вещи особенно сильно отзывались в ее душе. Просто на память – или как обереги – они были нужны ей, особенно здесь.

Первая – дань сентиментальности. Мятая гарвардская толстовка Эрика. Кади поднесла ее к лицу. Она все еще пахла Эриком, смесью свежего мыла и теплых тостов. Родители, скорее всего, отдали бы вещь, если бы Кади попросила, но слишком был велик риск, что ее сочтут эмоционально нестабильной, а ведь они и так еле отпустили ее сюда. Рядом с ними Кади приходилось скрывать то глухое чувство, что грозило стереть улыбку, встать в горле комом, и запах Эрика всегда его вызывал. Иногда Кади нуждалась в этом чувстве, чтобы снять напряжение, даже испытывала от него удовольствие. Она ненадолго прижала толстовку к груди, потом затолкала вглубь нижнего ящика ближайшего комода.

Второй спрятанной вещью была подсказка: синяя тетрадь на спирали с подписью «Конспекты». А конспекты – самое близкое к дневнику, что когда-либо вел Эрик, а значит, самым близким к тому, что можно назвать окном в его разум. Кади открыла тетрадь, пролистнула потрепанные страницы. Побежала кончиками по знакомому почерку, выведенным шариковой ручкой буквам, которые отпечатывались на сердце, словно Брайль. Первые страницы, Эрик из прошлого: ровные, аккуратные строчки, с логичными заголовками и схемами, чистота как в учебнике. Дальше записи становились более путанными, неразборчивыми; математика скатывалась в прерывающиеся столбцы чисел и косые, оборванные уравнения. Эта писанина уже не походила на высшую физику – скорее на полную чушь. Ближе к концу появлялись комментарии, не связанные с вычислениями: опасения насчет еды в столовой, оскорбительные подначки от «М» – Кади думала, что это Мэтт, его давний сосед по комнате, – и краткие заметки о внешности или поведении разных людей, наверняка тех, кого он счел подозрительными. К тому времени его уже охватила паранойя. Кади убрала тетрадь в тот же ящик, что и толстовку. Почитает повнимательнее позже, когда наберется сил.

Как только обе вещи оказались перепрятаны, Кади смогла малость расслабиться и оглядеть новое жилище. Она не возражала против соседки – необходимость делить комнату была неприятностью столь обыденной, что Кади даже находила в ней некоторое утешение, – и эта комната оказалась угловой, просторной и светлой. Кади робко обошла как попало расставленные металлические койки, столы, комоды и книжные полки. Квадратную, модульную мебель из светлого дерева, казалось, сделали еще в девяностых; столы десятилетиями приживали зарубки, отметины от ручек, все углы комодов были потертыми, исцарапанными. От белых стен пахло свежей краской, и Кади подцепила ногтем ее мягкий комочек, гадая, сколько жизней в этой комнате вот так закрасили. Судя по глубоким подоконникам, покатому полу и огромным деревьям снаружи – жизней набралось бы на целое столетие. Прямо сейчас кто-то въезжал в старую комнату Эрика в Башне Леверетта и, наверное, находил ее такой же чистой и белой; новый обитатель не знает, что стряслось в ней всего лишь в прошлом году. Кади не собиралась рисовать новую историю поверх. Она приехала сюда скалывать слой, которым все замазали.

Окно спальни было открыто, Кади прижала кончики пальцев к сетке, но та не поддалась. Эрик скрутил шурупы заранее, полиция нашла их с отверткой, аккуратно сложенными в ящике стола – так и стало ясно, что произошедшее не случайность. Хотя Кади подозревала, что случайность никто и не предполагал.

Кади выглянула на людный Гарвард-ярд внизу. Все новые студенты выглядели счастливыми – и не в своей тарелке. Типичное для первого дня в университете дело: начало жизни вдали от дома, знакомство с соседями по комнате и так далее, однако Гарвард – отнюдь не просто учебное заведение. Это место – проверка на прочность. История. Ожидания и надежды. Оно бурлило скрытой энергией. Кади видела толпу вокруг статуи Джона Гарварда, напоминания, что университет был основан в 1636 году, еще до образования страны. Наследие прошлого и ответственность за будущее ложились тяжким бременем на настоящее, и время словно схлопывалось. Оно шептало: «Вот тебе трамплин к выдающемуся будущему, только не облажайся». За улыбками, объятиями, знакомствами скрывались сомнения: хватил ли мне ума, таланта, мотивации, заслуживаю ли я быть здесь? Использую ли я золотой билет достойно или сломаюсь под давлением? Эти вопросы терзали каждого студента, но лишь Кади знала, что на кону: если дам слабину, выживу ли?

Однозначно счастливыми выглядели только родители, они наслаждались подтверждением, что на ура справились с воспитанием чад, резко отличаясь от мрачной семьи Кади. Кольнула совесть – вспомнилась мать, которой сегодня не хватало, но винить ее Кади не могла. Она понимала, каким со стороны выглядит ее отъезд в Гарвард так скоро после смерти Эрика: странным, бестактным, нездоровым, отвратительным. Кади совсем не хотелось ранить родителей. Они и так пережили слишком много. Жаль, они не понимают, что у нее на то есть причины.

Кади мысленно перенеслась в первые недели после смерти Эрика, когда поступление в университет было последним, о чем она думала. Представлять свое будущее, когда у брата его больше нет, – невозможно. Если он останется двадцатилетним третьекурсником навечно, то и ей нужно остаться семнадцатилетней выпускницей школы. У них три года разницы, и Кади никогда не должна была его догнать. Но когда пришло уведомление о зачислении, ей показалось, будто решение уже приняли за нее. Отправиться в любое другое место, не в Гарвард, равносильно стремлению сознательно ничего не знать, спрятать голову в песок. Кади множество раз проделывала это, когда Эрик был жив, и теперь остро жалела. Она осознала, что незаданные вопросы куда опаснее тех, что остаются без ответа.

Кади старалась держать вопрос «почему» под замком, но зачастую не думать об Эрике было сродни попыткам затолкать пляжный мячик под воду. Кади приучила себя пробегать цепочку вопросов и конкретных, неизменных ответов – контрольный перечень перед эмоциональным пике. Почему Эрик изменился? Потому что он шизофреник. Почему Эрик выбрал смерть? Он не выбирал, это все болезнь. Может, это она, единственная сестра, его подвела? Нет, никто не виноват.

Но верила ли она в это?

Каждый божий день Кади просыпалась с одними и теми же вопросами и каждую ночь силилась заснуть, терзаясь незнанием. Если ответы и существовали, то они здесь, в Гарварде.

Не отправиться сюда – трусость, а Кади уже достаточно пробыла трусихой. Она в долгу перед Эриком. Это меньшее, что она могла сделать.

Ей не хотелось здесь находиться. Но так нужно.

Кади еще раз посмотрела через двор на общежитие, где Эрик провел первый курс. Он был так счастлив, взволнован, полон надежд. Кади с теплом вспомнила, как три года назад помогала ему заселиться. Прикинула, где его бывшая комната, обвела взглядом фасад здания… Вот, на четвертом этаже, крайнее окно слева в центральной секции; спальня Эрика выходила на Гарвард-ярд, и в стекле отражалась яркая зеленая, желтая, оранжевая листва вязов, танцующая на ветру. Ударил новый порыв, и цвета сдвинулись, уступая место силуэту за стеклом.

По спине Кади пробежали мурашки.

Ей показалось, будто она увидела его рыжие волосы, но это было лишь отражение еще одного дерева.

Кади замерла, желая, чтобы миг повторился вновь.

Глава 2

Пять месяцев назад Кади сидела между родителями на похоронах Эрика. Он умер четыре дня назад, а она все еще была в шоке. Все случилось в университете, Кади не видела брата с января, а теперь стоял апрель. Эрик совсем скоро должен был приехать домой на весенние каникулы, и они бы встретились. Но он не приехал, и они не встретились. Невозможно, как казалось. Убеждала лишь обстановка: церковь, в которой Кади не появлялась с самого детства, теперь заполненная знакомыми людьми в безликой черной одежде, запах лилий, печальные шепотки. Может, в этом и заключается смысл похорон – дать осознать тем, кто оцепенел от горя, что все происходит взаправду.

И все же разум Кади бунтовал против такой правды, метался куда угодно, кроме настоящего момента. Родители не позвонили ей сразу, как умер Эрик, и за это она их осуждала. Кади провела выходные в прибрежном Мертл-Бич, на хоровом конкурсе. Дорога была долгой, автобусы доставили их к школе только к самому концу учебного дня. Кади вырулила с парковки, думая лишь о том, как ей повезло прогулять уроки. Она должна была догадаться, что что-то не так, когда ее на пороге встретил отец, но он сказал, что просто работает из дому. Он должен был сразу сказать ей правду. Вместо этого отец позволил Кади сидеть и трепаться про сумасшедшего водителя автобуса и вечеринку в честь выпускного у Лиз добрых пятнадцать минут. А потом – приготовить ее любимый перекус, так что плюс еще пять минут, пока закипела вода, и три, пока заварилась лапша.

Кади даже не пришло в голову спросить, где мать, она просто решила, что та показывает покупателям очередной дом. Кади не знала, что мать наверху, в постели, где находилась с тех пор, как полиция кампуса позвонила в четыре утра. Позже судмедэксперт сообщил, что Эрик умер в 3.17. Часы показывали уже 16.36, когда горячая лапша обожгла Кади язык, а отец, наконец сломавшись, все рассказал. Целых тринадцать часов и девятнадцать минут Кади считала, что у нее все еще есть старший брат, которого уже не было.

Она размышляла об этом, сидя на церковной скамье. Кади становилось не по себе от мысли, что она не узнала все в тот же миг. Эрик же ее единственный брат. Кади никак не могла узнать; она была в гостиничном номере в Южной Каролине, а он – на земле перед своим общежитием в Кембридже, штат Массачусетс. И все равно, думала Кади, она должна была ощутить, как земля ушла из-под ног, или раскололись небеса, или, по крайней мере, как что-нибудь бы кольнуло, или щелкнуло, или екнуло, хоть какой-то знак, что он умер, что она потеряла человека, которого не заменить.

Но даже узнай Кади в тот же миг, все равно оказалось бы поздно. Ей пришлось бы проследить каждый свой шаг, найти миг, когда их пути разошлись, когда она утратила способность оттянуть его от края. Тогда она его и потеряла.

Кади не знала жизни без Эрика. Одна из любимых семейных баек: самый верный способ унять слезы маленькой Кади – привести Эрика. В детстве ей всегда хотелось походить на брата, вплоть до того, что, когда в четвертом классе Эрик подхватил вшей, она расчесывала себе голову, пока мать не согласилась вымыть ее тем же пахучим шампунем. На одной старой хэллоуинской фотографии оба одеты фиолетовым черепашкой-ниндзя, потому что Кади не выносила и мысли, чтобы ее костюм черепашки отличался. Кади наверняка была ужасной надоедой, но Эрик всегда вел себя с ней терпеливо и радовался, становясь ее героем. Когда-то радовался.

Кади вспомнила, как они пошли в музей на выставку, посвященную Тутанхамону и древним египтянам. Золотистые саркофаги, скульптура яйцевидной головы Нефертити, одновременно изящной и неземной, уменьшенная модель Сфинкса, или «Свинкса», как называла его маленькая Кади, – тогда ей казалось, будто она впервые познакомилась с историей и влюбилась с первого взгляда. Эрику больше всего понравились иероглифы, что породило их любимую игру. Эрик создал шифр, по символу на каждую букву, и обучил Кади, чтобы обмениваться тайными посланиями. Кади брала фонарик, пряталась под одеяло с головой и пыталась запомнить их новый алфавит, но ей все равно приходилось носить с собой мятый листок со шпаргалкой, которую брат для нее сделал. Эрик запомнил все с лету. Кади оставляла ему глупые короткие записки, маленькие откровения, например: «Хэллоуинские сладости за кофейной банкой» или «За завтраком папа пукнул». А вот Эрик оставлял ей длинные, с настоящими квестами, сложными пошаговыми указаниями для детских приключений, и неизменно, когда Кади завершала последнее задание, в конце ее ждал Эрик с гордой улыбкой.

Самым любимым вышел тот, который брат озаглавил «Миссия: месть мамы-богомолки». Неделей ранее Кади нашла на въездной дороге богомолку с огромным вздутым брюшком, и Эрик сказал, что она беременная. Решив, что растить семью на дороге не дело, они устроили насекомому родильную палату из картонной коробки, с детским игровым городком из прутиков, миской воды и постелью из травы и листвы. Эрик обогнул дом, чтобы собрать кузнечиков и покормить богомолку, а Кади осталась следить, как насекомое исследует новый дом. Ей нравилось, как зеленое существо держит лапки, будто вяжет сотни крошечных носочков для сотни своих крошечных деток. И пока Кади оставалась одна, подошел их сосед Джереми с другом.

«Какого черта ты тут творишь?» – поприветствовал он. Джереми был угрюмым прыщавым тринадцатилеткой, с темными кудрявыми волосами, слипшимися на потных висках. Кади его боялась. Она, не отвечая, огляделась, где там Эрик.

«Говорить не умеешь, дурочка?» – поинтересовался Джереми. Его друг фыркнул от смеха.

Кади с опаской склонилась над коробкой.

«Мы нашли богомолку, у нее будут детки, и мы строим ей дом».

Лицо Джереми смягчилось.

«Твою мать, серьезно? Крутяк! Дай глянуть?»

В следующую секунду Джереми уже топтал коробку. Кади вскрикнула, насекомое заметалось из угла в угол, но все же погибло под грязной кроссовкой. Когда Эрик прибежал обратно, старшие мальчики успели удрать, Кади осталась сидеть в слезах, а бедная богомолка медленно съежилась, словно стиснулся кулак.

Воспоминание закружилось в голове так отчетливо – более терпимая детская травма смешалась со скорбью и болью, которую Кади испытывала теперь. Сейчас, как и тогда, ей было стыдно, что все случилось у нее под носом, что она так беспомощна и, самое главное, что она подвела брата. Ну конечно, думала Кади, разочаровала его как сестра, иначе он до сих пор был бы тут. В тот день с богомолкой Эрик ее не винил; он крепко обнимал Кади, пока она не перестала плакать. Он всегда был к ней слишком добр. Они похоронили богомолку в клумбе и поставили вместо надгробия гладкий камушек.

У Эрика не будет надгробия; его вообще не хоронят.

С губ матери, которая сразу прикрыла их салфеткой, сорвался тихий звук, возвращая внимание Кади к службе. Она проследила, как мать отняла салфетку ото рта, снова скомкала; на влажных губах остались крошечные клочки белой бумаги. Кади еще никогда не видела мать такой потрясенной. Лицо ее было мокрым от мешанины из слез, пота, слюны и соплей. Светлые волосы длиной до подбородка казались жирными у корней и растрепанными, потому что мать постоянно запускала в них пальцы, макияж смазался вокруг воспаленных глаз темными синяками, щеки покраснели, то ли от того, как она их терла, то ли от стыда. Кади узнала, что к семьям самоубийц не испытывают искреннего сочувствия. Всякое «соболезную вашей утрате», которое они получали, сопровождалось полным любопытного осуждения взглядом, невысказанным «как вы такое допустили?».

Кади хотела коснуться матери, погладить ее по спине, чем-нибудь помочь, но как будто примерзла к месту. Она боялась, что, чем бы ни попыталась утешить мать, выйдет неправильно, только хуже. Эрик был ее любимчиком, но Кади ее в этом не винила – ведь сама относилась к нему так же. Если она не получала от матери столько же внимания, Эрик возмещал все, тайком закатывая глаза и нарочито покладисто улыбаясь так, что замечала только Кади. Они были заговорщиками, а родители – их мишенью.

Пока Кади с ее матерью оставались в шоке, на выручку пришел отец, который занялся всеми сопутствующими смерти ее брата делами – уведомил родственников, связался с похоронным бюро, организовал кремацию Эрика. Последнее огорчало мать, и Кади втайне тоже, но ей не хотелось становиться между родителями. Ее ужасала мысль о том, как Эрика сжигают в печи, а потом растирают в порошок, особенно когда представлять его мертвым и без того так тяжело.

Кади была наверху, в своей комнате, когда отец сказал матери о решении кремировать Эрика; она слышала, как мать грохотала кастрюлями, хлопала дверцами и кричала на отца: «Как ты мог?! Я хотела его увидеть, поцеловать его лицо в последний раз, поцеловать на прощание! Разве это не мое право, как его матери, или я и от этого должна отказаться? Это что, наказание для меня такое?!» Кади не различала приглушенные ответы отца, но понимала, что он остается спокоен, разъяряя мать еще сильнее. Кади, подслушивая разговоры родителей, обычно становилась на сторону отца, но даже она в ту ночь его слегка возненавидела.

Кади представляла, как он тогда держался примерно как сейчас, поджав нижнюю губу, отчего на подбородке залегли маленькие извилистые морщинки. Его виски давно припорошило серым, но теперь холодные нити серебра виднелись и в темных волосах. В дряблую кожу шеи вжимался воротник рубашки, над ним виднелся пузырек засохшей крови – должно быть, порезался во время бритья. Отцу было всего пятьдесят шесть, но сегодня казалось, что все в нем сереет, старее, высыхает. В то время как скорбь делала мать странно оживленной, с отцом происходило обратное. Он обратился в камень.

Проповедник прервал монотонную речь, и Кади, подняв взгляд, успела увидеть, как он опустил голову и произнес:

– Помолимся.

Кади вернулась к воспоминаниям о богомолке. После мучительной смерти насекомого Эрик выдал самую длинную шифрованную записку, план возмездия, который назывался «Миссия: месть мамы-богомолки». Указания, которые Кади перевела, направляли ее сперва вспороть все игрушки их старой кошки Бути и высыпать кошачью мяту в пакет с застежкой, потом дождаться трех ночи (Кади пришлось завести будильник в наручных часах), прокрасться в подвал за лестницей и, никого не разбудив, отнести ее к дому Джереми, а затем забраться на его гараж. Кади еще никогда не чувствовала столько беспокойства и собственной важности, как в ту ночь. И, само собой, когда она все выполнила и вскарабкалась по лестнице, на крыше гаража ждал Эрик, сидя скрестив ноги перед собой. Кади помнила, как он был рад ее видеть, но не удивлен – лучшая его черта, он всегда был уверен, что младшая сестренка все для него преодолеет.

Она замерзла, сидя на корточках и придерживаясь руками; поодаль поблескивали в лунном свете кедры, влажные от недавнего дождя. Эрик прошелся по наклонной крыше как ни в чем не бывало. Он сказал Кади не волноваться, он массу раз видел, как Джереми вылезал на эту крышу, но Кади взвизгнула, когда его кед со скрипом соскользнул на дюйм. Она проследила, как Эрик быстро взобрался на вершину и прошел по хребту к стене дома. Потом он наклонился и потянул за самую крайнюю дранку. Она легко поднялась, и Эрик достал спрятанный под ней пакет с очень похожим на кошачью мяту содержимым. Когда брат спросил Кади, известно ли ей, что это, она кивнула, чтобы его не разочаровать. Эрик рассмеялся и подменил пакет.

Кади услышала его смех как наяву, и он слился со звуками, заполняющими церковь, – Дженни Парк, стоя за аналоем, печально хмыкнула, тем самым разрешая остальным скорбящим последовать ее примеру. Она встречалась с Эриком в старшей школе. Они были звездной в учебе парой в Диксон-Портер-Хай, первый и второй выпускники в рейтинге, элита среди ботанов – пока Дженни не бросила Эрика летом перед отъездом в университет, когда она не попала в Гарвард, но поступила в Стэнфорд, а он отказался идти в Калифорнийский технический, чтобы держаться к ней поближе. Кади грустила, когда они расстались, но теперь была рада, что Дженни знала Эрика в его лучшую пору, прежде чем против него обернулся собственный разум.

Шелковые волосы Дженни, иссиня-черные, словно вороново крыло, падали вперед, пока она читала текст с мятого тетрадного листка:

– Эрик был милейшим, умнейшим парнем, но романтика ему не давалась, – произнесла Дженни – из толпы снова донеслись тихие смешки. – Я говорила ему за несколько месяцев до выпускного, что мое платье будет красным, постоянно напоминала, что ему придется дарить мне цветы, браслет-бутоньерку или букет или что-то подходящее. И вот наступает день икс, Эрик стоит у меня на пороге, и в руках у него… ничего. А на лице – широченная улыбка, и он ведет меня к своему старенькому «Гольфу», оббегает его – и та-да! «Вот твои цветы!» – говорит Эрик. И внутри машины три больших глиняных горшка с зелеными, лиственными, похожими на кустарник штуковинами. И не видать ни одного бутончика.

Кади прекрасно это помнила. Мать предупреждала, что задумка ужасна, но Эрик уперся.

– И тут он начинает: «Это гортензии! Голубые. Ну, должны быть. К середине июня по крайней мере одна даст безупречный цвет». Помню, как он весь светился и как поник, заметив мою далеко не любезную реакцию. Я была в ярости. Что мне делать с тремя огромными горшками? Я практически швырнула в Эрика его идеально красной бутоньеркой-розой. Вся машина пропахла болотным мхом, и на выпускной мы ехали в полном молчании.