Buch lesen: «Я жила в плену»

Мужчинам и женщинам, которые каждый день сражаются за наше здоровье и безопасность, за то, чтобы обеспечить нам достойную жизнь, и продолжают делать это с улыбкой, несмотря на отсутствие благодарности

Florian Dennisson

L’OUBLIÉE

Copyrigth © Chambre Noire, 2021

First published in France by L’Oiseau Noir éditions, Sevrier

This edition published by arrangement with LEOR LITERARY AGENCY and Synopsis Literary Agency

All rights reserved

© Е. В. Клокова, перевод, 2025 © Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025

Издательство Азбука^®

1

Приближался день рождения единственной дочери, и, как всегда, ей в эту пору было трудно дышать, внутри все болело.

Каждый день, приближавший получение письма, над которым она выплачет все слезы, был пропитан тревогой.

Текст письма один и тот же, все слова она давно выучила наизусть, но все еще надеялась, поэтому принуждала себя вскрыть конверт и прочесть.

Вот и сейчас она шла к почтовому ящику неверным шагом, как будто робкая, десятикратно обманутая надежда тянула ее назад.

Ледяной ветер пробрался под накинутую на плечи шаль, и она поправила ее медленным машинальным жестом, хотя давно перестала ощущать холод.

Ее сердце, вечность назад утратившее способность чувствовать, вновь болезненно екнуло, перед тем как она достала конверт, надписанный знакомым почерком. Дрожащие узловатые пальцы вытащили листок…

За одиннадцать лет не изменилось ни одно слово.

Мадам, с Вашей дочерью все в порядке. В этом году она снова отпразднует день рождения в моем обществе. Вспомните о ней – вы никогда больше не увидитесь.

2

Максим Монсо отбросил влажные от пота простыни, приподнялся на локтях, повернул голову влево и увидел смуглый профиль Ассии. Укрывшись одеялом, она крепко прижималась щекой к подушке, как будто пыталась уцепиться за реальный мир и не раствориться окончательно в царстве сновидений. Ассия дышала совсем легко и редко, не нарушая царившей в спальне тишины. Последние мгновения покоя, предваряющие очередной суматошный день.

Аджюдан Монсо принял обжигающий душ и торопливо оделся. Он может опоздать на сеанс к своему психиатру, что недопустимо: Монсо ненавидел опаздывать. Вообще-то, сейчас он вряд ли мог решить, что ему ненавистнее – расхлябанность или регулярные визиты к доктору Катарини. Наверняка и то и другое. Раз в две недели Монсо являлся в кабинет, поскольку встречи с врачом гарантировали, что он будет по-прежнему служить в следственной бригаде Анси. Это не было закреплено на бумаге, официально никто ничего не заявлял, но Максим прекрасно понимал: раз ему рекомендовали ходить на консультации, значит так решил кто-то из вышестоящих, желая быть уверенным, что Монсо при исполнении будет держаться в рамках.

Он поцеловал в лоб свою спящую красавицу и вышел из квартиры. Зеркало в лифте ничем его не порадовало: лицо усталое, карие глаза будто потускнели, да и в парикмахерскую давно пора. Темные круги под глазами – замазать тональным кремом Ассии не удалось – придавали Максиму вид актера, увязшего в изматывающей роли, а появившиеся морщины подчеркивали сходство с Кристианом Бейлом¹, о чем иногда говорили окружающие. Сам он не считал артиста красавчиком, но сходство признавал. Может, все дело в резком свете потолочной неоновой лампы, подчеркивавшем впадины и ложбинки его угловатого лица? Первой насчет Бейла высказалась его напарница и лучшая подруга Эмма, потом подхватила вся бригада.

Перед тем как толкнуть тяжелую застекленную дверь жандармерии и выйти, Максим надел куртку и мгновение спустя заметил высокого, с волосами цвета спелой пшеницы Бориса, вылезающего из машины напротив здания. Борис Павловски, коллега, другой член их принудительного тандема. Время на секунду замерло, и Максим притормозил. Как объяснить столь ранний приход в казарму?

Борис стремительно свернул в коридор, ведущий к кабинетам бригады, но, заметив в холле Максима, остановился и уперся в него взглядом. У него точно есть шестое чувство, подумал Монсо. Или глаза на затылке!

– Рано встал? – вместо приветствия бросил Павловски.

– Заходил к Эмме, – невозмутимо ответил Максим.

Борис нахмурил светлые, в тон шевелюре, брови. Иногда, если солнечный свет падал под определенным углом, его даже можно было принять за альбиноса. Квадратная челюсть дернулась – Павловски прекрасно знал, что Эмма живет не в этом, а в соседнем здании. Интересно, что он скажет?

– Эмма на дежурстве. Не забыл, что мы встречаемся на месте в десять ноль-ноль? Никаких опозданий – все устали как собаки и хотят отдохнуть.

Максим молча кивнул. Борис двинулся дальше, так и не высказавшись по поводу причины появления напарника в жандармерии.

* * *

– Если вы не против, я хотела бы вернуться к тому, что вы говорили на прошлом сеансе.

Лиза Катарини кивком предложила Максиму сесть в большое кресло с широкими прямоугольными подлокотниками, рядом с ее креслом.

В кабинете было очень тихо. Максим уловил запах благовоний: похоже, жгли совсем недавно. Рассеянный свет двух ламп, стоящих на темном, в скандинавском стиле, комоде, делал комнату уютной и создавал доверительную атмосферу. В углу красовался любовно обихоженный фикус, чьи мясистые листья касались грязно-белых стен.

Максим удобно устроился на мягком сиденье и внимательно вгляделся в лицо психиатра. Сегодня была их последняя встреча, и ему хотелось мысленно отпраздновать эту маленькую победу, запечатлев в памяти портрет доктора.

Хищный нос нарушал гармонию ледяного лица, являя собой полную противоположность располагающей обстановке кабинета. Зато голос Катарини звучал мягко, неназойливо, почти успокоительно. Работала бы она на радио – слушал бы ее вечерами, на сон грядущий, подумал Максим. Вела бы программу о классической музыке или литературе… Крупная оправа обрамляла глаза, серые, как паковый лед в непогоду; тонкие металлические заколки фиксировали безупречную прическу. Максим заметил спустившуюся петлю на толстом свитере оверсайз и почувствовал облегчение: даже в самой безупречной картине скрываются детали, в которых гнездится хаос.

Он сделал глубокий вдох, опустил веки и не открывал глаз чуть дольше обычного; наконец заговорил:

– Я часто вижу эти образы. Мне лет восемь или девять, вокруг темно. Родители привели меня на опушку леса. Сестра тоже с нами. Она дала мне на удачу что-то вроде амулета. Браслетик, совсем простой, из двух шнурков, но я его ношу, чтобы ее порадовать. Родители стоят передо мной и ждут, когда я разденусь. Совсем. Догола. Сестра отворачивается, прежде чем я прикрываюсь ладонями. Мне холодно, я дрожу, у меня зуб на зуб не попадает.

Максим откашлялся. Доктор Катарини молчала, и он продолжил:

– Я спрашиваю: «Можно мне оставить хотя бы ботинки?» Мать качает головой. Отец выглядит смущенным, как будто ему меня жалко, но чувство таится так глубоко – почти на дне глаз, – что я думаю: уж не почудилось ли мне? И тогда я снимаю обувь, носки и тащусь в лес. Захожу довольно далеко, оборачиваюсь и различаю их между деревьями. Они хотят убедиться, что я выполняю приказ.

Внезапно в кармане Максима ожил телефон, и доктор едва заметно нахмурилась, нарушив умиротворенное равновесие своего лица.

– Прошу прощения… – Монсо перевел смартфон в беззвучный режим, успев тем не менее заметить, что звонила Эмма. Ничего страшного, подождет, он скоро к ней присоединится.

Доктор Катарини спросила мягким голосом с легкой хрипотцой:

– Говорите, вам велят что-то сделать. Чего от вас ждут, Максим?

– Чтобы я оказался как можно ближе к Богу. Причастился Его. Они сказали, что я проведу всю ночь в лесу голым, а на рассвете за мной придут, что я должен доверять Господу, положиться на Него, не сопротивляться. Если приму Его любовь, со мной не случится ничего плохого. Это было испытание, крещение.

– И вам удалось выдержать это испытание? Как прошла ночь?

– Я, наверное, целый час брел по лесу. Ноги болели, я порезал ступни об острые камешки и ветки. Было холодно, но ходьба разогревала мышцы, кровь быстрее бежала по венам. В конце концов я оказался на поляне и услышал, что внизу шумит река.

Максим напрягся и замолчал. Он всеми силами пытался не выдать глубинные переживания, но опытный врач заметила легкую перемену в его состоянии.

– Я отдаляюсь от шума воды и углубляюсь в лес, чтобы найти убежище на ночь.

Катарини воспользовалась секундной паузой и постаралась максимально деликатно протиснуться сквозь брешь в мысленной обороне пациента:

– О чем вам напоминают голоса реки? Почему вы уходите?

Максим непроизвольно сжал в кулак правую руку.

– Не люблю находиться у воды. Такая вот у меня фобия.

– Что же вы чувствуете, живя в городе, где озеро – место притяжения, главная достопримечательность?

– У меня другая фобия: меня страшат водные потоки и горные реки. Спящая, спокойная вода меня не пугает, даже успокаивает. Я обожаю озеро.

Лиза Катарини что-то записала в блокнот в черной кожаной обложке, потом ободряюще взглянула на Максима, ожидая продолжения рассказа.

– Вскоре я натыкаюсь на участок земли, заросший мхом, вижу толстое дерево, прижимающееся к высокому утесу, и это место кажется мне идеальным убежищем. Ночь наступает как-то вдруг, я лежу на сухих листьях в своем случайном укрытии и дрожу от холода.

– Что вы чувствуете в этот момент?

– Ненависть. К родителям, к Богу. Потом ее вытесняет страх.

– Чего вы боитесь?

– Умереть в лесу. Я ребенок, родители должны защищать меня, а не подвергать опасности… дав благословение. В какой-то момент приходит желание умереть: я надеюсь, что им будет ужасно больно, что они с ума сойдут от горя.

Доктор снова пишет на разлинованных страницах.

– Среди ночи я внезапно слышу крики. Так вопят в агонии. Сначала мне кажется, что это голос ребенка, тоже ставшего жертвой родителей-святош. У меня появляется надежда: может, вдвоем будет легче дожить до утра? Я иду, ориентируясь на звуки, и вижу на поляне среди деревьев лиса. Луна освещает несчастного раненого зверька, чья лапа угодила в металлический капкан. Лис издает жалобный стон, рвущий мне душу, я чувствую эту боль как свою собственную. Мы с лисом – две горюющие души, жертвы чужого безумия. Я осторожно приближаюсь и сажусь на корточки в метре от него. Дрожь унялась, мне больше не холодно. Вид маленького, невинного, страдающего существа так печален, что я чувствую жизненную потребность помочь ему. Я сосредоточен на лисе, мои страдания больше не имеют значения. Животное вновь стонет, но я не понимаю, просит он помощи или умирает. Я протягиваю руки, чтобы погладить лиса, успокоить его, попытаться получше разглядеть рану, но он поводит ушами, свирепо скалится, показывая острые клыки, злобно рычит, а потом резко поворачивает голову и, клацнув зубами, задевает мое запястье. Хорошо, что в последний момент я успеваю отдернуть руку. Глаза лиса горят, он то и дело скалится и очень напоминает волка. Я возвращаюсь в свое укрытие в надежде, что эта бесконечная ночь когда-нибудь да завершится, и плачу до самого рассвета.

Максим умолкает.

– Можете объяснить причину этих слез?

– Сначала все дело было в обиде. Я хотел спасти бедного лиса, а он отверг мою помощь. Теперь я понимаю, что это была нормальная реакция, но тогда мою душу затопила печаль. Два беззащитных существа могли бы поддержать друг друга: я вытащил бы его из капкана и промыл рану, а он бы меня согрел – я уже представлял, как мы спим в обнимку в его норе. В этот момент я получил доказательство того, что никакого Бога на самом деле нет. Вообще-то, я и раньше так думал, но теперь сомнений не осталось. Для меня нет ничего хуже. Бога нет. Он оставил невинную душу кричать от боли в стальных челюстях капкана и позволил моим рехнувшимся на религиозной почве родителям мучить своего ребенка Его именем.

– Значит, вы совсем лишились веры?

Максим вдруг осознал, что все его тело мучительно затекло, несмотря на мягкое удобное кресло; он сделал глубокий вдох и расслабился.

– На рассвете родители ждали меня на том самом месте, где мы расстались. Они выполнили обещание. Сестра тихонько плакала.

Доктор незаметно взглянула на часы, стоявшие на столе у дальней стены кабинета, закрыла блокнот и улыбнулась – впервые за встречу.

– Это был наш последний сеанс, Максим. Я нахожу, что мы серьезно продвинулись и вы в моей помощи больше не нуждаетесь. Но если захандрите, сразу обращайтесь. У вас есть мой номер для неотложных звонков, можете писать на почту. Если захотите продолжить общение, я к вашим услугам…

Максим дослушивал стоя, читая сообщения, полученные во время сеанса. Он ответил доктору Катарини широкой улыбкой, пожал ей руку и устремился к двери.

Она сняла очки и спросила, нарушив ватную тишину кабинета:

– Последний вопрос, Максим, если позволите. Вам часто снится этот сон?

Он обернулся с порога и ответил:

– Это не сон – воспоминание.

3

Она выдохлась, пока бежала через лес к шоссе, и вынуждена была остановиться, чтобы перевести дух. Как ни странно, шум дороги успокаивал: осталось недолго.

Она растерла ладонями голые ободранные ноги, похожие на две былинки под джинсовой юбкой. Десятки мелких царапин от ежевичных колючек успели подсохнуть.

В нескольких метрах от пункта уплаты дорожного сбора нашлось место, показавшееся ей максимально безопасным; собираясь проголосовать, она вытянула руку и подняла большой палец, подав универсальный знак автостопщиков. Она пригладила длинную густую челку и одернула черную футболку. Лучше бы вырез был еще скромнее, но у нее не было возможности рыться в чемодане в поисках подходящей одежки.

Уже через несколько минут рядом с ней притормозила первая машина. Водителю оказалось не по пути, и он быстро скрылся из виду, забрав с собой частицу надежд, растворенных в воздухе этого странного утра.

Вдалеке, над острым гребнем гор, стояло холодное солнце, и молодая женщина на несколько мгновений закрыла глаза, подставила лицо бледному свету дня и сделала глубокий вдох, чтобы насладиться запахом выхлопных газов и горелой резины, приправленным ароматами леса ее родного края.

* * *

– Здравствуйте, куда направляетесь? – спросил мужчина, сидевший за рулем белой машины, перегнувшись через пассажирское сиденье.

Глубоко посаженные глазки, рот куриной гузкой – он смахивал на ночного грызуна; черные волосы с проседью на висках и круги под глазами, напоминающие выцветшие на желтой бумаге кляксы, свидетельствовали о жизни, полной забот, и хроническом недосыпе.

– Мне нужно в Тон, так что, если вам по пути и вы меня хоть немного подбросите, будет здорово, – ответила она не слишком уверенно.

– Мы поступим лучше – довезем вас до места! Мне придется сделать небольшой крюк, но я переживу. Не оставлять же вас одну на обочине.

Он улыбнулся, показав мелкие, тесно прижатые друг к другу зубы.

В кабине воняло табаком; порядок здесь явно наводили спустя рукава. Водитель торопливо убрал с сиденья стопку скрепленных листков и пластиковую коробку, – скорее всего, он брал с собой бутерброды, чтобы быстро перекусить в пути.

Она почувствовала, что добрый самаритянин рассматривает ее пустым, ледяным взглядом тускло-зеленых глаз, и внутренне поежилась. Она не стала отвечать на его улыбки, ограничилась коротким «спасибо», пристегнулась и уставилась на летящую навстречу асфальтовую ленту.

Повисшее молчание нарушали только гул мотора и выпуски новостей из включенного радио.

На дорогу смотри, придурок, подумала она.

– Если хочешь пить или есть, скажи, не стесняйся. Я с пяти утра за рулем, так что скоро сделаю остановку. Нужно передохнуть.

Она отметила неожиданный переход на «ты», и внутри у нее все сжалось, а в горле пересохло.

– Я Жеральд, а тебя как зовут?

– Жюли, – соврала она, не отводя взгляда от пейзажа за окном.

– Ладно, Жюли, скажи, если что понадобится.

Она кивнула и застенчиво одернула юбку.

* * *

Усталость победила, и она задремала, прижавшись щекой к холодному стеклу, не замечая, что ремень больно врезается в шею. Она открыла глаза, когда машина неожиданно остановилась рядом с выросшей как из-под земли заправкой – металлическим вонючим чудищем, к которому стекаются на водопой люди-рабы.

Дверца мягко захлопнулась, она посмотрела вслед водителю, входящему в магазинчик, и подумала, что он ничем не отличается от окружающих: дешевая белая рубашка, самые обычные джинсы, черные тупоносые ботинки. Безликие зомби курсировали между колонками и туалетом, не обращая внимания друг на друга. Она протяжно вздохнула, и стекло запотело.

Через несколько минут вернулся Жеральд с двумя стаканчиками из серого картона с логотипом АЗС. Висевший на правом запястье синий пластиковый пакет мерно покачивался в такт шагам.

– Кофе? – спросил он, садясь в машину.

– Спасибо, не стоило беспокоиться, – тихо ответила она.

– Берешь один – второй за полцены, так что я не сильно потратился.

– Спасибо, – повторила она, беря у него стаканчик.

– Ты чем по жизни занимаешься? – поинтересовался он.

Ее пустой желудок завязался в болезненный узел. Мысленно она готовилась к подобным вопросам и понимала, что, если промолчит, это покажется странным, но не успела продумать, что отвечать, – все силы уходили на то, чтобы справиться со страхом, терзавшим душу, и усталостью от бесконечной поездки.

– Я студентка.

– Вот оно что… Понятно. А я с учебой развязался в третьем классе².

Он переключил скорость, но руку с широкого центрального подлокотника не убрал, уселся поглубже и опустил плечи. Девушка напряглась, а он, кажется, чувствовал себя все свободнее.

– К родителям возвращаешься? От приятеля?

Вопрос подействовал, как удар током, и ей стоило неимоверных усилий это скрыть. Как лучше ответить? Сказать, что у нее есть мужчина? Даже дурак поймет, что она врет, потому и выглядит такой беззащитной. А если скажет, что едет домой, этот тип посчитает ее маменькиной дочкой. Ладно, сейчас главное – не показать, что она одиночка, пусть думает, что кто-то ее ждет. Не имеет значения, что по старому адресу, возможно, давно никто не живет…

– Собралась навестить родителей, – наконец сообщила она, наплевав на то, что теперь он решит, будто она в свободном полете, и продолжит приставать с нескромными вопросами.

Машина ехала мимо поросших лесом холмов и зеленеющих полей. Время как будто замедлилось, минуты уподобились песчинкам часов, оказавшихся в невесомости.

– Ты, похоже, редко голосуешь на дороге?

Какого черта он лезет к ней с разговорами? Всякий раз после очередного вопроса она закрывала глаза и прижималась щекой к окну, давая понять, что не расположена к общению.

Футболка на груди слегка сползла – ничего такого, но придурок все чаще косился на вполне скромный вырез. Она поправила футболку и сказала:

– Угадал.

– Ты красотка и одета… вызывающе… Нужно быть осторожней.

Что он там лепечет?! Неужели кого-то могут соблазнить джинсовая юбка чуть выше колена, несвежая бесформенная футболка и грязные кеды на исцарапанных ногах? Она никогда не поверит, что подобный, с позволения сказать, стиль одежды возбуждает мужиков и они расценивают его как приглашение к действию!

Она молча поднесла к губам картонный стаканчик в попытке спрятать лицо.

– Хорошо, что тебе попался я, а не какой-нибудь урод.

Он повернул к ней крысиную мордочку, забыв о правилах безопасности, и положил руку ей на бедро. Прикосновение влажной ладони обожгло кожу, точно кислотой, и от ярости у нее перехватило дыхание. Водила все не убирал руку, секунды превращались в столетия, сердце девушки, назвавшейся Жюли, рвалось из груди, и, когда он гнусно ухмыльнулся и подмигнул, она выплеснула кофе ему в лицо.

Он заорал, его рот перекосила гримаса боли, растопыренные пальцы пытались стряхнуть обжигающую жидкость.

Машина вильнула влево.

Шедший на обгон грузовичок зацепил их бампер, автомобиль резко развернуло, и он пробил ограждение центральной разделительной полосы.

Безоблачное небо стремительно опрокинулось им под колеса, асфальтовая лента оказалась над головой. Они перевернулись несколько раз; все, что лежало на полу, приклеивалось к потолку, как ржавые железяки, притянутые магнитом. Волосы молодой женщины то вставали дыбом, то падали на лицо. Ремень безопасности то душил ее, то отпускал. Сейчас все будет кончено, это точно.

Скрежет металла, панические вопли, брызги стекла разлетаются в стороны, жизненно важные органы сжимаются и расправляются. Потом становится очень тихо – на этот раз смерть прошла мимо, даже струйка крови на лбу вроде бы не предвещает тяжелых увечий.

Сначала звон в ушах не давал понять, что происходит вокруг, но вскоре она уловила голоса мужчин и женщин – одни ужасно возбужденные, другие очень спокойные, почти механические, как у роботов.

Она повернулась к водителю и вскрикнула от боли. Грудь Жеральда несколько раз содрогнулась, голова была опущена, как у тряпичной куклы, но он дышал.

Смятая крыша машины касалась ее макушки, разбитое окно напоминало ощерившуюся пасть адского пса. Капля крови упала с правого уха на ручку двери. Она наконец поняла, что машина – вернее, то, что от нее осталось, – лежит на боку.

Завывание сирен ударило по ушам, сине-красные вспышки проблесковых маячков замерцали в осколках, засыпавших кабину.

Прибыла кавалерия.

Вместо облегчения она почувствовала так хорошо знакомый ей страх.