Хорошо забытое

Феликс Чечик

Хорошо забытое

© Ф. Чечик, текст, 2022

© Формаслов, 2022

I

«Журавли» не Гамзатова…»

«Журавли» не Гамзатова

в переводе Н. Гребнева,

из того невозвратного,

незабытого времени —

в исполнении пьяного

папы тридцатилетнего

сплю и слушаю заново,

забывая, что нет его.

«Как Рембо – завязать навсегда…»

Как Рембо – завязать навсегда

со стихами: забыть и забыться,

чтобы только корабль, и вода,

и матросов похмельные лица.

Озарение? Боже ты мой!

Озарение – грудь эфиопки:

нечто среднее между хурмой

и «Клико», вышибающей пробки.

Небожитель и негоциант,

путешественник на карусели,

умирать возвратившийся Дант

в госпитальном кромешном Марселе.

Как Рембо, говоришь? Говори.

Поливай и окучивай грядки,

тиражируя скуки свои

на шестом и бесславном десятке.

«проснуться затемно пока…»

проснуться затемно пока

еще и птицы не проснулись

не видеть слышать рыбака

среди офонаревших улиц

несущего рыбацкий скарб

вздыхая и кряхтя под грузом

к реке где зазеркальный карп

ощупывает бездну усом

и засыпая слушать птиц

и сон увидеть на рассвете

непродолжительный как блиц

и удивительный как дети

«Гаэтано Доницетти…»

Гаэтано Доницетти —

это музыка без нот,

это пойманная в сети

птица плачет и поет.

Предпочел бергамским вязам

паутинную тюрьму,

или реквием заказан

не кому-то, а ему?

Обреченная попытка —

жить в раю, забыть про ад

и любовного напитка

выдыхающийся яд.

«Не пей с Валерой…»

– Не пей с Валерой, – говорил

мой друг Володя.

А сам не зная меры пил

в плену мелодий.

– Не пей с Володей, – говорил

мой друг Валера.

А сам в плену мелодий пил,

не зная меры.

И я не спорил с ними, но

пил с тем и этим,

и как закончилось вино,

сам не заметил.

И как ушел один, и как

второй в завязке…

А я остался в дураках

из доброй сказки:

полцарства пропил, и в живых

не числясь даже,

соображаю на троих

в ночном трельяже.

«Забивали на труд, выпивали…»

Забивали на труд, выпивали на «Правде»,

огурец малосольный по-братски деля,

и не праздника ради, а веселия для.

Посылали гонца в тридевятое царство

и смотрели вослед с золотого крыльца.

А гонец испарялся: ни винца, ни гонца.

«Ничего, – говорили себе, – возвратится».

«Не беда, – говорили себе, – подождем».

А весенняя птица похмелялась дождем.

Ждали час, ждали день, ждали век – утешенье

в тишине разговоров ночных находя,

под земное вращенье и песню дождя.

И смотрели на Пину, уехав из Пинска,

где сирень отцвела и белел краснотал.

А гонец возвратился, да нас не застал.

«воробьи и трясогузки…»

воробьи и трясогузки

пели песни не по-русски

у могилы на краю

в мандариновом раю

у покойницы старухи

на груди лежали руки

выражение лица

в песню вслушивается

«Учиться влом, в любви облом…»

Учиться влом, в любви облом,

курить по кругу за углом

и на линейке быть распятым.

И чувствовать себя битлом —

незримым пятым.

Слесарить, и качать права,

и водку запивать чернилом.

И аты-баты, и ать-два

в ЗабВО, метельном и унылом.

Но не подсесть на озверин

от жизни бренной или бранной,

и петь про yellow submarine

бурятке Йоке полупьяной,

и снова ощутить: незрим

в своей стране, как в иностранной.

Молчи, скрывайся и терпи,

живи бездарно и безбожно,

пускай подлодкой на цепи,

но только желтой, если можно, —

чтоб в полночь получить с небес

от Джона SMS.

«Смотрел на стрекоз, любовался на пчел…»

Смотрел на стрекоз, любовался на пчел,

завидовал жалу осы

и стал насекомым, но не перевел

на зимнее время часы.

Летал легкокрыло, как будто в раю

и даже сумел рассмотреть

фасеточным сердцем – не чью-то – свою

в мельчайших подробностях смерть.

«прямиком из коляски…»

прямиком из коляски

не послушавши мать

за красивые глазки

я пошел воевать

и на первой минуте

пал в неравном бою

передайте анюте

бескозырку мою

«Во двор зайду, в котором время…»

Во двор зайду, в котором время

остановилось навсегда:

сараи, лавочки, деревья

и полуночная звезда.

Зайду последний раз впервые

загладить старую вину,

и молча медсестре Марии,

несуществующий, кивну.

70-е

Хватит о воде и вате,

жизнь одна и смерть одна,

слониками на серванте

пустота посрамлена.

Выстроились по ранжиру:

раз, два, три, четыре, пять…

Граду посланы и миру.

Улетать? Не улетать?

Улетели друг за другом

гуси-лебеди мои —

к африканским летним вьюгам,

к зимним пастбищам любви.

«Не усложняй! И так все сложно…»

Не усложняй! И так все сложно,

учись у декабря – смотри,

как просто, проще невозможно,

сидят на ветках снегири.

Укутанные в пух и перья,

изнемогая от жары,

они украсили деревья,

что новогодние шары.

И обмороженная ветка

предоставляет им ночлег,

и долгой ночью, редко-редко,

очнувшись, стряхивают снег.

Не усложняй! А на рассвете

проснись ни свет и ни заря

от репетиции на флейте

державинского снегиря.

«играю на расческе…»

играю на расческе

рифмую на песке

а думаю о тоске

любви тире тоске

по той простой причине

что совмещаю я

трагедию пуччини

и легкость бытия

«Говорят, что я на папу…»

Говорят, что я на папу

стал со временем похож.

В первый раз надену шляпу

и надену брюки-клеш.

Днем погожим, звонким, летним,

у прохожих на виду,

папой двадцатидвухлетним

с мамой по небу иду.

II

Пинск. 1979

А.А.

Обратите внимание на

человека, что слева на фото:

он крепленого выпил вина,

и работать ему неохота.

Как же я понимаю его,

как завидую завистью белой!

А вокруг – ничего, никого,

кроме неба и речки дебелой.

Те, кто рядом, – мираж и вранье.

Дверь исчезла. Сломалась отмычка.

Черно-белое счастье мое.

Навсегда упорхнувшая пти�