На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина

Вещи и люди

Я знаю одного человека, который одержим страстью к старинным вещам, особенно если эти вещи принадлежали раньше его семье.

Семья была богатая, родовитая и поэтому обладала значительным количеством прекрасной обстановки, ценным фарфором, мрамором, бронзой.

Свои вещи он любил, как живые, и говаривал, что люди, долго владевшие вещью, налагают на нее как бы некоторый отпечаток своей души.

При этом его утверждении мне всегда вспоминалось изречение знаменитого киевского старца Парфения: «У человека нечистого и страстного и вещи его заражены страстями. Не прикасайся к ним, не употребляй их…»

Как же иначе объяснить, что вещи людей святых заключают в себе благую, чудотворящую силу, как не тем, что как бы часть духа этих людей присутствует в их вещах?.. Кажется, что мой знакомый не был далек от истины.

Не будучи старшим в семье, он собрал у себя большую коллекцию семейных портретов в масляных красках, акварелью, мраморными горельефами, старинными дагерротипами, гравюрами, фотографиями. Некоторые добыл он далеко у родных, живших в старых поместьях, некоторые переснимал у знакомых или на выставках старых картин.

– Можете себе представить, – с радостью говорил он мне, – на последней выставке прежних художников я набрел на прелестный портрет сестры моего деда. Он принадлежит теперь N. N. У нас с N. N. общие знакомые. Непременно к нему отправлюсь – или перекуплю, или пересниму.

Он любил показывать приятелям свое добро и объяснять им происхождение своих вещей.

– Вот этот, например, бронзовый орел: знаете, откуда он у меня?

На громадной старинной библиотеке красного дерева стоял тяжелый золотой бронзы орел, который как будто собирался взлететь. На распущенных крыльях его красовался большой золоченый шар, а на подставке черного мрамора был бронзовый инициал Наполеона I.

– Это, ведь, времен французской Империи; это – эмблема замыслов Наполеона о всемирном господстве, – объяснял он. Я с детства очень любил этого орла, и, пока я подрастал, он все более и более старился: сходила позолота, потом необъяснимым для меня образом попорчен был клюв, помято распущенное крыло, и, наконец, когда я уже был взрослым, наш старый человек, смахивая с него пыль, уронил его на землю, многие части его погнулись и стеклянный, золоченый шар, выражавший собою вселенную, расшибся вдребезги. В таком положении застал я его в один из приездов моих домой в нашей буфетной комнате. Помню, сердце сжалось у меня при виде разрушения этой дорогой семейной вещи, как будто я видел гибель живого существа. Я выпросил эту штуку, увез ее с собой, отдал бронзовщику, который возобновил всю птицу, заказал у известного стекольщика шар таких размеров, как прежний, – и вот вы видите эту вещь в ее прежнем великолепии…

Действительно, мой знакомый был вполне прав: эта художественная вещь, прекрасно замышленная и выполненная со всею, какая только возможна, тщательностью, была очень красива.

– А вот эти две вазы, – говорил он, подводя к двум дорогим фарфоровым вазам, из которых на одной амур карабкался по переплетенным ветвям, другая была строгой формы, римского стиля, темно-синего гладкого цвета. – Я помню эти вазы с детства и нашел их обломанными в кладовой. У вазы с амуром была отбита ручка и нижние края. Их возобновили по особому заказу. А у синей вазы тоже не было краев и отбиты ручки. Я сам составил чертеж для новых ручек, более подходящих, по моему мнению, к общему ее стилю. Их сделали из чугуна и закрасили, но кто скажет, что это крашеный чугун… И, знаете, эти вещи, которые я нашел в разрушенном почти состоянии и с терпением и усердием возобновлял, – они мне дороже, чем те, которые я получил в хорошем состоянии.

И много, много было у этого человека разных вещей, которые он, так сказать, принял в свою душу и вызвал к новой жизни.

Любя сам старинные вещи, я вполне понимал его, но был печально изумлен, узнав об отношении его к живым людям, которые требовали такого же исправления, такой же заботы для восстановления их в первобытном их добром состоянии, как его вещи, над которыми он так много и так усердно хлопотал.

Мне как-то пришлось слышать его разговор с одним его приятелем относительно одного человека, с которым он был когда-то близок и который ему много раз делал значительные неприятности, почему он решился порвать с ним всякие сношения. Теперь тот человек находился в очень тяжелом состоянии, и знакомый убеждал протянуть ему руку помощи, забыв его вины. Но он и не думал сдаваться на уговоры и спокойно доказывал:

– Ты все хлопочешь о нем. Пойми, что я питаю теперь к нему только отрицательное чувство. Что разбито, то разбито и восстановлено быть не может. Склеивать отношения, которые были прерваны после неоднократных его обманов, – это ни к чему решительно не поведет…

– Голубчик, – воскликнул другой, – да ведь ты говоришь сам против себя. Ты ведь так много занимаешься восстановлением всякой битой дряни… Неужели, какая-нибудь старая вазочка…

– Да, – сердито перебил его товарищ, – старинные вещи – это совсем другая статья.

– Так по-твоему, человек, чтобы помочь ему выкарабкаться, не стоит тех усилий, какие ты употребляешь на «возрождение» всякой старины?

– Да, не стоит, – раздался резкий ответ.

…Что скажете вы про это нежелание отнестись бережно к провинившемуся, может, тяжко провинившемуся человеку?

Там решительно никому в сущности не нужные, служащие лишь для потехи глаз вещи, здесь – душа человеческая, нуждающаяся в помощи, прощении, доверии.

Что какой-нибудь бронзовый орел лишился своего великолепия и лежит в небрежении – это его беспокоит. Его тревожит, что у старой вазы отбит край. А вот то, что человек уклонился от правого пути, что у него сухим к нему отношением как бы отбита часть души, что он в презрении и отвержении, – это его не беспокоит. А, между тем, в таком состоянии находится человек еще недавно ему близкий, в котором он, конечно, находил раньше хорошие черты.

Удивляться надо тому, как легко люди, даже близкие, отворачиваются от тех, в чьей нравственной высоте они разочаровались. Невольно припоминаются тут взгляды христианства. Веря в божественное происхождение души, христианство непоколебимо верит в неугасимую искру Божию, которая сверкает во всякой душе. Христианство – это великий оптимист и записало в летописях своих множество обращений погрязших во всяком зле и грехе людей к самым высшим степеням добра и праведности.

Кто не помнит замечательного поступка апостола Иоанна Богослова – этого неустанного, убежденнейшего проповедника любви, – с юношей, которого он крестил и наставлял и который в его отсутствие свихнулся и дошел до того, что стал предводителем шайки разбойников? В надежде встретиться с ним, Иоанн пошел нарочно в места, где злодействовала его шайка, был взят в плен и приведен к атаману. Он гнался за этим учеником своим, от стыда убегавшим от него, умолил его вернуться к добру, разделил с ним труды покаяния.

Как прекрасно уподобиться тому благому пастырю, который забывает о 99-ти овцах, мирно пасущихся на надлежащем пастбище, чтобы найти одну заблудшую овцу и принести ее к счастливому стаду! Блажен, кто может сказать о человеке, который его сочувствием, силою его всепрощения и теплой заботы вернулся к благой жизни: «Мертв бе – и оживе, изгибл бе – и обретеся».

Счастливые и несчастные

Я видел недавно одного приятеля, чуткого, сильно чувствующего человека, который только что провел две недели, исполняя обязанности присяжного заседателя, и делился со мною своими впечатлениями.

– Знаешь, – говорил он мне, – у нас почти не было обвинительных приговоров: мы почти всех оправдывали. И в этих оправданиях я вижу глубокий смысл, я вижу нравственную характеристику людей, выносивших эти оправдательные приговоры.

По окончании сессии наиболее единомыслящие между собою присяжные заседатели устроили маленькую дружескую трапезу. И здесь один из нас, профессор по общественному положению, сказал маленькую речь. Между прочим, он говорил: «Мне кажется, что перед большинством из нас во время судоговорения предносился один заветный образ. Мы видели пред собою женщину, взятую в прелюбодеянии и подлежавшую по законам того народа избиению каменьями. И вот ее привели и поставили перед Тем, Кто ходил по городам Иудеи со Своим новым словом, Носитель и Провозвестник новых взглядов. И это слово, эти взгляды должны были перестроить по-новому мир. Очевидно, эти люди, в которых копошились страсти, быть может, гораздо более низкие и грязные, чем в тех, внешнее поведение которых было так печально, – очевидно, эти люди хотели вырвать у Учителя смертный приговор этой «ятой в прелюбодеянии» жене… Он, видящий глубину сердец человеческих, Вечный Созерцатель немощей и падения людей, не сказал им, что она сделала хорошо. Он сказал им только одно. Потупив глаза в землю и склонив голову, Он некоторое время писал что-то тростью по песку и потом произнес: «Кто из вас без греха, тот пусть первый бросит в нее камень…» Мне кажется, что это слово Божественного Законодателя предносилось пред каждым из нас, когда нам предстояло произносить свои приговоры. Мы не могли смотреть на людей сурово, входя в обсуждение одного лишь данного поступка их, безотносительно к тому, как они жили раньше, что им дала судьба, на какой путь их толкнула. В падших людях мы ловили проблески искреннего чувства, мы старались угадать в них возможность исправления; и, вместо того, чтобы нашим приговором выбрасывать их вон за борт жизни, мы старались вернуть их оздоровевшими и ободренными в эту жизнь».

Рассказав мне об этом обеде, который завершил пятнадцатидневную, трудную, душу утомляющую работу, мой приятель сказал мне:

– Если бы ты только знал, как многому научили меня эти две недели! Как я тут ясно, на этих живых, кровью сочащихся кусках жизни, понял и прочувствовал истину глубочайших слов Достоевского: «Все пред всеми виноваты!» Мне становилось стыдно и больно, когда я сравнивал свое прошлое с прошлым этих людей. Меня с детства, можно сказать, пеленали в добродетель. Я видел, большею частью, вокруг себя одни положительные типы. Жизнь смотрела на меня почти исключительно своим добром. Меня холили, как цветок в защищенной от ветра и холода теплице… И разве я вышел достойным и соответствующим тому воспитанию, которое мне давали!.. Чем же порадовала жизнь тех людей? С детства существование впроголодь, отсутствие ласки, непосильный труд, ничего отрадного, утешающего, ободряющего, свежего, одно подневолье, нужда, темнота, недохватка насущного хлеба… и на этом фоне постепенно образующееся нравственное отупение, нравственная безразличность, постепенно складывающееся желание – каким-нибудь, хотя бы преступным, путем скрасить свое существование – и, наконец, решимость на эти подвертывающиеся, как искушения ослабевшей воли, преступления.

Мы оправдали одну молодую няньку, которая со взломом сундука украла у своих хозяев 200 рублей, из которых почти все затем и вернула. Мы оправдали ее потому, что за ее спиной стоял какой-то неведомый человек. Она его любила, и он ее толкнул на это преступление, а она ни за что не хотела его выдать. Мы увидели тут страшную драму, обычную драму в жизни трудящихся в больших городских центрах девушек. Они попадают в руки каких-нибудь прожженных негодяев, на которых изводят все силы своей души, всю свежесть молодого, непочатого чувства. И в ответ на всю свою искренность, на все свои жертвы они получают только одно: из них всячески вьют, как говорится, веревки, доводят их до преступления, сажают их на скамью подсудимых, а сами, воспользовавшись плодами этого внушенного преступления, остаются в стороне и безнаказанными и перелетают к новым жертвам для новых постыдных выгод.

Мы оправдали одного молодого человека, мальчика на вид, дворянина по паспорту, совершившего небольшую и глупую кражу Через несколько месяцев ему предстояло отбывать воинскую повинность. Он знал ремесло, – хотя по обстоятельствам нашего времени не мог сыскать себе работы в Петербурге, – и клялся, что никогда больше не решится ни на что преступное. Мы не решились вписывать за эту первую ошибку позорное пятно на молодой, начинающейся жизни, поверили его слезам и обещаниям и даже собрали ему с десяток рублей, чтобы он мог до приискания места прокормиться или ехать на родину.

И во всех наших оправданиях светилось одно: страстное, жгучее сожаление к меньшему, обделенному брату. Казалось, что нам, людям сытым, совестно пред ними. Мы себя признавали как будто виновными в их темноте, в их слабости, в их преступлениях; не могли в них бросить камня потому, что сами не без греха…

И вот этот урок, вынесенный мною из соприкосновения с людьми, менее нас в жизни счастливыми, возбуждает во мне мысль о том, как вообще сильные, нашедшие себе в жизни широкую дорогу люди виноваты пред теми, кому жизнь была мачехой.

Кто интересовался бытом так называемых «падших женщин», тот, конечно, в жизни почти всякой из них находил две общих черты: невиновность их в своем падении и тлеющую в них при всей грязи их жизни, не затушенную никогда окончательно искру добра.

Почти все они пали в юные годы, уступая уговорам любимого человека, в большинстве случаев гораздо высшего их происхождением, который, поиграв ими, безжалостно их бросал…

У всякой почти из них в углу образ с горящей лампадой. И кажется, что эта лампада – та нить, на которой держится их жизнь. Пока горит лампада, не все еще в их жизни погибло. Еще видится им Христос с протянутыми руками, с обещанием лучшего, светлого существования, с прощением за их тяжкую муку, за надругавшуюся над ними жизнь с ее обманами и унижениями.

Все понять – значит все простить.

И ужасно то, что мы, сами того не сознавая, топчем людские существования, равнодушно проходим мимо людей в самые для них ужасные минуты, тогда как небольшая помощь или даже, может быть, слово участия могли бы их спасти.

Припомним свое прошлое. И из этой дали увидим мы направленные на нас тоскующие, ожидающие взоры… И что, что дали мы в ответ на эти запросы?..

Так прежде всего, прежде даже того, чем успеем мы изменить свою жизнь, поймем, что мы ничем не выше самых закоренелых преступников. Поймем, что на нас невидные слезы задавленных жизнью людей, на нас во многом и многом ответ за них. И, упав в мольбе перед Богом за них, за спасение их, одновременно попросим и о себе, о пощаде нас, чтобы наша громадная вина против всех не утопила нас, чтобы Он, все покрывший Своей мукой, и нас с теми, против кого мы виноваты, простил, простил…

Любовь Христова

Мы жаждем любви. Чем глубже, богаче, благороднее натура, тем сильнее эта жажда.

Люди одаренные еще в детстве испытывают какое-то неясное томление, уже тогда им хочется иметь пред собой какое-нибудь существо, чтобы на него любоваться, перед ним преклоняться, с думой о нем совершать всякое дело свое, ради него жить, дышать, стремиться, работать.

Человеку с благородным характером свойственна какая-то жажда покровительства, жажда принять под свое ведение более слабого человека и служить ему.

Один из благороднейших русских писателей, Сергей Тимофеевич Аксаков, в знаменитом своем произведении «Детские годы Багрова внука» говорит о той жажде, которую он еще в совсем малых годах испытывал, – излить на кого-нибудь свою заботу, и, наконец, нашел предмет такой заботы в лице своей маленькой сестры, к которой он чувствовал какую-то невыразимо-трогательную, нежную жалость.

Вот это желание – помочь, что-нибудь сделать для любимого существа, принести ему жертву – составляет отличительный признак, истинную сущность задушевной любви, любви, основанной не на пожелании, не на похоти, не на позыве распалившейся чувственности, а на глубокой привязанности духа, на ощущении внутреннего сродства.

И такие привязанности не умрут в нас с нашей смертью, но их мы переносим с собой в вечность, чтобы там их продолжать.

В одном из чеховских рассказов героиню спрашивают: «Отчего хорошая женщина любит обыкновенно дурного мужчину?» Как эти женщины могут любить слабых, изолгавшихся, не нашедших себе в жизни настоящего пути, сильных в словах и немощных в деле мужчин?..

Не таковы выражения, но таков смысл этого вопроса.

И чуткая женщина отвечает в таком приблизительно смысле: мы любим таких потому, что, любя, мы желаем произвести большую душевную работу, покрыть своею любовью недостатки мужчины, этой любовью возвысить и окрылить его. Что в том, что совершенно деятельного, сильного человека будут любить? Но для человека слабого, падающего, сомневающегося такая любовь будет громадной помощью…

И вот лучшие из нас, и мужчины, и женщины ищут, на кого бы излить весь имеющийся у них запас нежности и заботы.

Ищут, на кого бы излить, но, по человеческому свойству, ждут себе и отклика, такой же искренней и прочной привязанности. И как обманывает жизнь: редко-редко когда душа человеческая, привязавшаяся к другой душе и ей себя поработившая, получает в ответ на свою привязанность такую же привязанность. Мир стонет от мук неудовлетворенной любви, и как трагично то положение, что именно в большинстве случаев самые глубокие, самые привязчивые, показавшие великую силу самоотверженной любви люди – эти-то люди почему-то обыкновенно менее всего ценятся, менее всего любимы!

Какими радужными, счастливыми красками рисуется жизнь в пору первой юности, когда не наступил еще столь старящий людей опыт житейский, пока сердце бьется равным сочувствием ко всем людям, одинаковым доверием к ним, стремлением видеть во всех своих братьев, – и как мало-помалу эти радужные краски сползают, и жизнь, пред измученным взором ее наблюдателя, представляется такой холодной, безответной, немой!..

Проследим вкратце все разочарования и испытания, которые постигают бедное, жаждущее привязанности и столь мало их на земле находящее сердце человеческое.

Как часто при первых шагах самостоятельной жизни видишь измену друзей своего детства, с которыми прожил десяток лет душа в душу и которые теперь, расчищая себе в жизни место пошире, готовы столкнуть с дороги вчерашних друзей своих. Потом семья, дети… Сладкое слово! Но едва дети подрастут, как они начинают видеть родителей все меньше и меньше, учась дома или поступая в учебное заведение, а там самостоятельность, карьера – и семья как-то растаяла, никогда не соберется разом, вместе, протекла сквозь пальцы родителей, как течет убого по убогому руслу тихая речка за городом. И родители оплакивают живых своих детей, чувствуя, что связи, которые со стороны родителей никогда не нарушаются, со стороны детей нарушены, и что все сделанное для детей: громадные жертвы, для них принесенные, ночи бессонные, дни, полные тревог, – все это в сущности забыто и при всей, быть может, видимой почтительности настоящего единения нет.

Влюбленность, высокая страсть… Но часто ли отвечают нам, когда мы любим?

На свое громадное чувство, куда мы вложили без остатка все силы души, как часто получаем мы в ответ одно холодное равнодушие и как часто страдаем мы потому, что в свою очередь на глубокую любовь, на нас направленную, мы не умеем, не можем ответить иначе, как равнодушием.

И вот происходит эта путаница, эта вечная мука. Мы жаждем любить – и любим впустую, потому что любовь наша не нужна тем, кого мы любим, ничего для них не составляя. Мы жаждем, чтоб нас любили, и этого не получаем, а получаем в большинстве случаев любовь людей, которые для нас совершенно безразличны.

Неудовлетворенные, разочарованные, в постоянном ожидании и не видя никогда исполнения заветных своих надежд, проходим мы пустыню мира, пустыню жизни, и, чем глубже наше сердце, тем дольше оно не сдается, доставляя нам новые и новые муки. Мы любим, мы ищем, тогда как любовь уже по старческому возрасту нашему смешна, когда, кроме затаенного страдания и унижения, ничего доставить нам не может.

Говоря о жажде любви, мы имеем в виду не распаленную физическую страсть, а именно напряженное духовное общение, счастливое совпадение двух душ, взаимное поглощение одной души другою. В этом состоит верховное счастье жизни, и без этого в жизни нельзя быть счастливым.

А между тем есть близ нас Существо, нами забытое, Которое желает и может утолить эту жажду привязанности, самоотвержения, отклика. Существо это – распятый за нас, небесною славою сияющий Христос Бог наш.

Верующее сердце, после всякого разочарования в житейской любви, в житейской привязанности, с какою-то особой силою и жаждой обращается ко Христу. Оно чувствует, что тут не будет ничего, кроме полного отклика, что Он спешит к душе по первому зову, говоря с нею чудным, безмолвным небесным голосом.

Счастлив, кто рано познал тщету, обманчивость, недостаточность мирских привязанностей.

Счастлив, кто без гнева и осуждения принудил свое сердце не искать ничего там, где это сердце было столько раз оскорблено и обмануто.

Счастлив, кто в невыразимой скорби, упав перед Ликом Спасителя, поклялся отдать Христу все те силы души, которые изживал ранее на неблагодарный мир и немых, безответных людей, и, упав перед этим Ликом страдальческим, поднялся сильным, спокойным, с предчувствием бесконечных сладостей, которые принесет эта полная отдача себя Богу.

Мы любим еще мир, мы ищем в мире, но не для нас ли сказано предостерегающее слово Христово: «Не любите мира и яже в мире?» И за то, что мы это слово забыли, еще миру вверяемся, он так глубоко и больно ранит нас.

Скажите себе, что не высшая точка любви – привязанности мирские.

Скажите себе, что ложно слово поэта:

 
«Милый друг! Иль ты не чуешь.
Что одно на целом свете:
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете?»
 

Скажите себе, что душа ваша, созданная по мерке бесконечности, может быть насыщена только бесконечным, что земное ограниченное чувство оставит ее всегда неудовлетворенной. И этой душой, столько раз израненной, обманутой, смятой житейскими вихрями, крушением ваших надежд, не оправдавшимися и поруганными привязанностями, – этой душой прильните безмолвно к стопам Христа, Который один не обманет, не изменит, не оттолкнет и даст то успокоение, которое обещал, и больше обещанного.

Великие тайны, несказанное блаженство скрываются в любви душ наших к Божественному Жениху, в любви человека, к Богу пришедшего и в Нем одном полагающего отныне свое духовное счастье.

Что мирские уколы, что смутные воспоминания о прежних терзаниях бедного мятущегося сердца, когда к душе человеческой для братской беседы с нею, оставляя престол, сходит с небес Царь мира!..

Что одиночество, когда благий Пастырь с неизъяснимой лаской и кротким взором берет на руки заблудшую овцу и согревает ее у пастырского теплого сердца Своего!

Что бесславие, осуждение людьми, нежелание их, неспособность понять все, когда человеку, Ему отдавшемуся, Господь низводит ополчение святых Своих, чтобы они окружили человека, как брата, беседуя, утешая и поучая его!

Кончилось одиночество, кончилось томление, кончилось бесплодное ожидание, началось счастье сыновства, счастье святой дружбы небесной. В храмину, быть может, совне занесенную пылью, покрытую толстым слоем грязи, но внутри таившую сокровища благородства, самоотвержения, искренности и высоких порывов, вошел бесплодно раньше стучавшийся, а теперь впущенный в нее Христос – и вечеряет.

Но опускается завеса на это тайное счастье человека.

Христос – и познавшая Его душа…

Душа – и принявший ее Христос…