Buch lesen: «Будь здоров, жмурик»

Глава 1

Я вот думаю, последние часы моей жизни были не такими уж мерзкими. Повезло-не повезло, но, в любом случае, все прошло не хуже, чем у других. Главное – это быстренько и неожиданно свалить без всяких там тягостных и затянувшихся на неопределенный срок финальных сцен. И пусть добавят особо требовательные, что из всех видов безболезненного ухода важнейшим для нас является успение во сне и непременно в своей собственной постели, но это, согласитесь, совсем уж выигрыш в лотерею, редкость крайняя. Нет, нет, и я, в принципе, тоже должен быть доволен. Тем более уютно и премило незадолго до знаменательного того момента находиться в хорошей компании коллег по работе, а не на каком-нибудь там койко-месте в течение многих месяцев, в сомнительной больничке, на ржавых простынях, с горечью от лекарств во рту и с несъедобной уткой под койкой. Как вы считаете? По-вашему, лучше покинуть этот мир, лежа на судне, словно капитан дальнего плавания, которому умереть на судне – мечта? А нате, извольте, попробуйте сказать, что она не осуществилась. Кстати о море. Увы, работа моя с ним не была связана. Согласен, бороздить моря и океаны – неплохое занятие. Но и я был доволен местом своей работы на материке – спасибо дружному коллективу нашей Экспериментально-производственной лаборатории фракционирования белков. Надеюсь, они (дружный коллектив, а не белки) еще помнят тот рыжий осенний день, когда общались со мной, увы, не подозревая, что видят своего коллегу в последний раз. Впрочем, об этом я и сам не догадывался.

Это был обычный будничный день, но мы не разбежались по домам, а остались в лаборатории допоздна, ибо был повод. Помните ли вы, о други моя, как увлеченно мы травили анекдоты, чокались разнокалиберной посудой и закусывали? И правда, хорошо сидели. Ну, а потом что? Потом, чуть позже, это самое и случилось, ибо в полночь, когда я пытался добраться до дома обычным общественным транспортом, с неба слетели черно-белые ангелы смерти, лишили меня земного гражданства и, подхватив под белы руки, утащили в неизвестном (особенно атеистам) направлении. Сам-то я, между прочим, слегка подзабыл эту печальную дату. Как сидели – помню, а время, год, дата будто бы стерлись из моей памяти, ибо времени, как предполагают многие умные люди, не существует во всей остальной вселенной. Теперь-то, пройдя черту, я и сам почти перестал об этом думать. Вам же, оставшимся там, никто не мешает продолжать заводить свои будильники перед сном, коль так удобней и приятней. Увы, когда-нибудь и вам станет по барабану вся эта превращенная в материю паранойя – от песочных часов до машины времени. Ах да, прошу прощения – циник я еще тот. Это так – на будущее, которого, впрочем, тоже нет, как и прошлого, а это просто два противоположных полюса, дающие кому-то, похожему на нас с вами, необходимую энергию – горящую лампочку в коридоре или звук в транзисторном приемнике. И в этом суть бесконечности.

Впрочем, если все же воспользоваться родным понятием время, то когда же оно, это самое, случилось? Когда я в последний раз подносил к глазам циферблат своих часов, улыбался живым движущимся стрелкам, наивно веря в их безостановочность, граничащую с бесконечностью? Неважно, если у кого-то будильники и наручные часы останавливались, ломались или забывались заводиться. Но ведь остальной, наверно миллиард будильников, ручных, настенных и башенных часов, продолжал тикать, тянул нас за собой и только в одном направлении, отдаляя от противоположного. О да, конечно, то были славные 70-е. Ведь, кажется, генсек наш тоже еще вовсю тикал. Его тоже подхватывали под белы руки и поднимали на мавзолей по праздникам, но не ангелы – свои. А я-то, представьте, молодой, сильный, без хронических болячек… И надо ж – вляпался… в смерть. В мирное время. Но, ничего не поделаешь. Значит, не судьба – пришел нежданно-негаданно каюк черноглазому молодому инженеру, выпускнику химико-технологического института. Так вот, любезный мой читатель, приспичило мне с какой-то стати повспоминать подробности – как она, жизнь моя, в тот момент оборвалась. Ну и прочее. Как говорится, товарищ скоропостижно скончался… Впрочем, подробности о ней, моей персональной смерти, чуть позже. Как уж тут без предисловия обойтись…

Мне, бедному сироте, шел в ту пору всего тридцатничек, и об эмиграции на тот свет раньше времени я вовсе не помышлял. С чего это вдруг? Ведь и на глобусе нашем голубом было неплохо, мне казалось. Особенно после серого детдомовского детства, с которым не так уж давно было покончено. И теперь жить бы да жить. Как говорится, когда-нибудь, когда-нибудь, потом, потом, потом, наступит тот момент, чей-то сухой кулачок постучится тихонько в дверь и… А если и задумывался иной раз о законе неизбежного завершения бытия, то разве что на какую-нибудь минуточку и нарочно ироничными цветными красками раскрашивал в своем воображении сию мрачную, должную быть черно-белой, чем-то вроде полосатого пограничного шлагбаума, картинку. Все, что касалось религий, церквей и храмов, учений о продолжении и вечности бытия, было для меня чем-то малопривлекательным, вроде математики, которую я плоховато воспринимал в школе и как-то обходился лишь поверхностными познаниями, не углубляясь в дебри этой науки. Да и институт закончил благодаря шпаргалкам. Иначе бы не дотянул.

Однажды, будучи слегка нетрезвым, заговорил я на эту тему в небольшой компании, поместившейся за кухонным столом нашей квартирки. Заметил, что, мол, ежели за известной чертой тебя поджидает некий иной мир, то нужно, видимо, стараться быть правильным здесь, чтобы заслужить его. Это значит, не грешить, посещать, к примеру, храм, хоть это и не одобрялось властью, вести себя идеально, не пить, по лялькам не шляться, не допускать иных излишеств нехороших и прочие заповеди соблюдать, чтобы после смерти в какое-нибудь приличное место попасть. Все это как раз то, что простой смертный землянин очень редко и неохотно соблюдает, в том числе и я грешный. Или, может быть, я зря волнуюсь? Все закончится, будто свет отключили? На это убежденный атеист и материалист, член партии, а по специальности электрик, с корыстной целью приглашенный мною в гости вместе с другими приятелями (небольшая проблемка с электропроводкой), предположил свою материалистическую теорию, обосновав ее собственным печальным опытом:

– Саня, (забыл представиться – меня действительно Александром зовут) твоя очаровательная супруга замечательно готовит (это точно) и стол сервирует по всем правилам приличия. Надо было бы все это сфотографировать до того, как… А то мы, точно свиньи… Но вот, признаюсь, не давеча как вчера я в антисанитарных условиях чем-то радикально противоположным закусывал, от чего фотоаппараты ломаются и пленки плавятся. Тьфу. А пил… Пил я, прости меня, господи, с сантехниками вашими… как его? – центрифугат. Нынче-то я осведомлен о том, что это за пойло – тот самый промежуточный продукт, что остается от адской смеси спирта и сыворотки крови после центрифугирования и отделения от этой мутной жижи ценного продукта вашего альбумина? Так ведь? А отходами производства является некая жидкость… – почти тот же самый спирт, выполнивший свою роль. И это вот многоградусное и многолитровое зелье за ненадобностью выливается в присутствии комиссии в раковину. О, Господи, разве ж такое допустимо? Кому-то оно – центрифугат, а кому-то… Неужели сантехники будут хладнокровно наблюдать за этим кощунством? Почитай, почти чистый спирт и в канализацию! Вот только слово «почти» мешает лично мне, вроде не совсем деградировавшему любителю выпить, ибо напиток сей не чистый и не стерильный, не совсем прозрачный. Так как же я, член партии, тогда умудрился упиться этим? Единственное оправдание моему поступку: я не понял, что они мне подсунули. Надо ж было поинтересоваться или догадаться, прежде чем целый стакан этого сомнительного-упоительного влить в себя. Это, наверно, только я один, ну и, конечно, ваше начальство не знают про то, как в подвале это пойло воруется водопроводными гениями с помощью отвода от канализационной трубы. Ну, фильтруют, конечно, ребята эту муть, но все же… Бррр… А потом, когда эти сволочи секрет раскрыли, мне уже было все равно. Я уже успел опуститься до их животного уровня. Отрешенно подставил опустошенный стакан и пошло… Так вот… О чем я? Ах да, если сравнить ту трапезу а-ля центрифугат и вот эту нынешнюю с ликерами, коньячком и замечательными закусками, то, не смотря на радикальную противоположность качества и ритуала, все же наблюдается один и тот же дальнейший ход событий или исход судьбы этих двух вариантов застолья. И то, и другое, сопровождается ли оно блаженной улыбкой или гримасой отвращения, с нашей помощью неизбежно перейдет в иное, известное состояние. Вот я и думаю, что человек, зарытый в землю – глупый ты или гений, праведный или нет, а червячкам-то все по барабану. Свою задачу улучшать плодородные качества почвы они будут выполнять при любом варианте. Хотя египетские мумии… Впрочем, поговорим лучше о спорте, мы ведь за столом.

Фу, пьянь-фортепьянь, – за столом и о таком. А еще и член партии. А вдруг он уже гепатит подхватил? Впрочем, он прав, мы все знали про сантехников, а смотрели сквозь пальцы. Но не стучать же начальству.

Нет, эта затянутая аллегория не убедила меня встать окончательно на сторону абсолютного атеизма, ибо далеко не все мирские явления то здесь, то там совпадали с официальными, навязанными нам, материалистическими теориями устройства жизни и вселенной, в том числе и этой теорией, что выдал мой друг-философ-атеист-электрик-алкаш, а также член партии. Однако я, будучи сравнительно молодым, беспечным и ироничным, не торопился обращаться к религиям, чтобы поподробней ознакомиться с тем, чем все это нафиг закончится и во что перейдет. Я вообще не мог серьезно сосредоточиться ни на той, ни на другой схеме перехода в иное состояние и пока как-то цинично представлял тот торжественный и роковой миг завершения своего существования на этом свете лет этак через сто, а это ой как еще не близко. Тем более на первом этапе моего существования почему-то казалось, что время движется слишком уж медленно: очень хорошо помнилось, как тянулись долго и нудно те бесцветные детдомовские дни, детство так называемое. А мы, дети, страдали и уставали от этой медленной скорости, спешили стать большими и вырваться из постылой и убогой детской казармы. Каждый мечтал, что вот приедет из-за границы богатая бездетная пара и заберет навсегда, увезет в красивом иностранном автомобиле в сказку. Да хоть наши бы спасли. Но увы…

Понятно, что и такое затянувшееся детство тоже должно было когда-нибудь закончиться. Но вот почему-то наивно думалось, что и вся оставшаяся жизнь будет такой же черепашьей ездой на первой скорости, какой была в начальном ее периоде вплоть до окончания средней школы (а в моем случае до прощания с детдомом). Казалось после всего этого: ну и отлично, ведь теперь вроде бы торопиться нет нужды, пусть оно, время, так и продолжает двигаться медленно и лениво. Куда, зачем нынче бежать? Все, приехали, теперь-то мы молоды и свободны, вокруг полно разного рода приятностей. Никто не спешит стариться и умирать. Ах, как долго мы еще будем молодыми-красивыми. Особенно юные девы, кстати, так склонны считать. Не поэтому ли на лицах самых смазливых такая уверенность и дерзость? Думают, получили право вечно оставаться неувядаемыми благоухающими розами и прочими цветами. Ой, не догадываются наши милые богемные подружки, что вскоре и их время начнет набирать обороты, а не ползти, как в детстве, и понесется все быстрее и быстрее в сторону полустанка Climax, но и там не задержится. А потом и вовсе – ледяной спуск. Попробуй, останови на ходу эту набирающую скорость тяжелую машину, лишенную тормозов – не поможет. Впрочем, вру – однажды остановится. Раз, два, потом еще годков тридцать, и ты там, у черты. Последнее, что остается и чем можно притормозить процесс, это пудра, помада, краска для седых волос и прочие почти бесполезные изобретения для омоложения этих паникующих особ известного возраста. А нам, мужикам, остается только рукой махнуть и приготовиться. Впрочем, некоторые старички тоже красят волосы или напяливают на лысины парики.

У нас в доме, кстати, случайно подслушал я разговор двух старух. Одна не без гордости рассказывала другой бабке, что, мол, не может выйти на улицу, не накрасив губы, даже с целью вынести мусор, ведь в доме живут мужчины, да и вообще неприлично как- то без пудры и губной помады. А я подумал: намалеваны у нее губы или нет – все равно она для меня, молодого циника, просто бабка – и с помадой на губах, и без нее. И пусть она выглядит на три года моложе в свои официальные восемьдесят, благодаря этим ухищрениям. Может быть они, старушки эти, для старичков-ровесничков стараются, и те действительно это как-то способны оценить? Не знаю. Но вряд ли. В нашем доме мужской пол представлен в большинстве своем молодыми трудоспособными ребятами вроде меня. Вслух-то я, конечно, выдал бы комплимент, порадовал бы старушку при случае. «Ах, Таисия Николаевна, позвольте вам ручку поцеловать. Вы сегодня очаровательны. Отчего у вас в руках мусорное ведро, а не…» Ну, ну, что бы ей такое этакое сказать, придумать на ходу? Кем-то подаренный букетик душистых ландышей вместо мусора? Ну, хотя бы это. А в душе все равно бы цинично ухмыльнулся. Ну да, признаюсь, не правильно воспитан в детдоме без родителей, плохие мысли в голову залетают, стыдно иной раз.

Так, глядя на старушек и старичков и пока не чувствуя ускорения времени, думал я: нет, ведь в ближайшие годы меня сие касаться не будет, все ж еще много сладких годков предстоит пережить прежде, чем сам окажусь таким вот моченым яблоком. Ну а потом, предполагал я неохотно, таки пройдут эти сто лет (непременно сто лет, не меньше!), и что дальше? И утешал себя тут же: скорее всего мне тогда уже будет наплевать, усну ли сладко и навечно, проснусь ли снова в чьей-то утробе, или обрету крылья. Как говорится, надел чистую рубаху, лежу поверх застланной постели, спокоен, как танк, готов к легкому и безболезненному финалу. Жду. Вспоминаю все хорошее (естественно, жизнь прожита длинная, все видел, все попробовал, где только не побывал, побаловал себя вдоволь разнообразными приятными вещами). Родные, дети, внуки, если таковые появятся, ушли по своим домам, чтобы не мешать. Будет ли Люба рядом, или я ее переживу – об этом как-то не думалось. В комнате только маленький круг освещается огарком кем-то подаренной церковной свечи, свет на границе круга еле-еле касается моего спокойного лица.

Все остальное еле просматривается в гуталиновом мраке. Лишь в окне где-то мелькает неоновая надпись, призывающая хранить деньги в сберегательной кассе. Хранить и хоронить – какие похожие слова.

И вот все, кранты, часы пробили свои двенадцать металлических ударов. Раздается осторожный, но настойчивый стук в дверь. Понятно, что к электрическим звонкам тот, кто стучит (вернее та, которая), относится с презрением. И что вы думаете? В последний момент в своем циничном сценарии я решаю сделать вид, что меня нет дома. Но этот гость… Нет, опять же, конечно, гостья – дама в черном балахоне и с косой в руках. Итак, она, пораскинув своими мумиозными мозгами, сует в дырочку замка острие своей косы и начинает ковыряться в нем. Скрипит и скрипит, хоть уши закрывай. Но нет, у меня ведь еще засовы внутри, дверь не поддается. А замок – финский, особый. Короче, уходит, оставив записочку, нацарапанную старчески дрожащим почерком, мол, когда вас можно застать, где мы, товарищ, могли бы встретиться, очень уж у меня важное дело и т. п. Ах, как я буду ухмыляться, глядя в окно на нее, стоящую в полумраке, и с чувством глубокого неудовлетворения ждущую троллейбуса на остановке. Хотя нет, последний раз, когда я об этом думал, у меня был трамвай. Но это не так важно. В общем, так наивно иногда играло мое воображение. Ну циник я, циник и черный юмор люблю, что вы хотите.

А между прочим, моя первая любовь Валя Синичкина на тот момент была уже на том свете – острая смертельная болезнь, кажется лейкоз. Вы, конечно, будете смеяться, но и моя вторая любовь, успевшая стать случайно законной супругой на целых три медовых месяца, Лида, – и та попала туда же. Несчастный случай (нет, я ни при чем). И вот, побыв недолго вдовцом, я снова не один. Теперь вот Люба, которая хорошо готовит и сервирует… Нет, с ней все серьезно, и несколько лет совместной жизни убедили нас обоих, что мы нужны друг другу. Но в моей душе осталась та сусека, в которой я хранил и те юношеские противоречивые ощущения чего-то вроде любви к двум предыдущим своим, тоже юным и несмышленым, дамам, хотя при их жизни так и не разобрался, насколько серьезны и надежны были эти чувства.

Так вот, Люба… Я ее любил как взрослый человек, несмотря на то, что не умел толком повзрослеть во всем остальном. Наверно это о чем-то говорит. Так серьезно и надежно можно было бы еще любить своих детей, но их не было, ибо на это решиться в то время я еще не был готов. Родителей? Нет, я детдомовский и о своих предках ничего не знал. Кстати, жизнь в детдоме не была детством как таковым. Может быть поэтому, когда я стал взрослым, с некоторым запозданием что-то вроде детства проснулось во мне. По этой причине, наверно, и всплывает во мне иногда эта подростковая черта – быть пофигистом и циником. Странно как- то получается: дети, прячущиеся с папиросой за сараем и смачно плюющие вниз, становятся чуть больше похожими на взрослых, а взрослые, ведущие себя подобным образом (я не обязательно имею ввиду папиросы и умение красиво плеваться), становятся более похожими на подростков. В общем, и я что-то вроде такого вот взрослого.

Итак, пример Вали и Лиды никак не насторожил меня и не убавил иронии по отношению к тому свету, хотя о них самих тосковал я некоторое время и даже тайные слезы проливал. Нет, думал я, что бы там ни было, а сам я, скорей всего, бессмертен. Дети, я знаю, так думают. Впрочем, какой же я взрослый, будучи сам бездетным, в тридцать лет? Увы, не получается повзрослеть. Выходит, любил как взрослый человек, а к смерти относился, опять же как ребенок. Тем более, был здоров, и на пути все выглядело гладко. Прекрасное место работы – та самая Экспериментально-производственная лаборатория фракционирования белков. Инженер (слава Богу, не сантехник с первого этажа). Разве задумываются здоровые и успешные люди о том, что их судьбы имеют что-то вроде ног и, даже если ведут нас по светлому пути не торопясь, могут споткнуться даже о самые маленькие предметы. И войн никаких не надо, даже болезней – раз, и ты оказываешься на мраморном столе.

Лично у меня все оборвалось из-за одного мизерного ничтожного микроба – именно одного, а не какой-либо распространяющейся микробной инфекции. У кого-то в роковой момент под ногами оказывается пропасть, бревно, камень, ступенька, хвост крокодила, а у меня, представьте, микробик, наверно даже детеныш, плод нежной любви микроба и микробихи – совсем еще крошка. Однако, я так думаю, все, что случилось, произошло именно из-за этой мелкой неразумной твари.

Глава 2

Так вот, или, если хотите, итак, в тот злополучный день (не от слов ли зло и получка?) я задержался на работе – обмывал с друзьями свой новый кожаный пиджак, о чем я упомянул в самом начале. Время дефицита, так просто в магазине не купишь такую вещицу. Я его приобрел по случаю у одного малорослого коллеги, которому пиджачок был длинноват. Жена ему привезла из зарубежья, но, видимо, в ее памяти муж остался этаким гигантом вроде меня. А может быть примерила на какого-нибудь верзилу, с которым познакомилась в турпоездке, и который ее, даму без собачки, там, видимо, некоторое время развлекал по-чеховски. В общем, пиджачок не подошел товарищу. А потом с остатками зарплаты в кожаном кармане, с новыми анекдотами в голове и шумом, напоминающем музыку волнующихся и гнущихся в предгрозовую ветреную погоду деревьев и камышей, я, наконец, отправился домой.

Было поздно и безлюдно, пасмурно и прохладно. Только к следующему дню обещали какое-то потепление. А пока стояла обычная, довольно мерзкая сентябрьская осень. До остановки автобуса было далековато, но я, шатаясь и петляя, наконец, добрался. Автобус все не подходил, и от нечего делать я стал рассматривать свою новую покупку. Ах, как хорошо сочетается пиджачок с джинсами и туфлями на платформе. В те времена за такое отдавали и не одну зарплату. Да, что значит импортная вещь, – с удовлетворением подумала моя подвыпившая голова. Отойдя в сторону под свет фонаря, я более внимательно осмотрел покупку и вдруг на левом рукаве заметил, не смотря на искусственный свет, микроскопическую светлую точечку. Скорее всего – просто пылинка, вздор. Можно было бы не обратить внимания, дать по ней щелчка и вернуться на то место, где обычно нормальные люди поджидают общественный транспорт. Но я, с какого-то дуру, вдруг вспомнил один ничем не примечательный эпизод из детдомовской дошкольной своей жизни и остался стоять под фонарем с открытым ртом и закрытыми глазами в стороне от проезжей части. И вот куда меня занесли роковые воспоминания. Не смотря на будущую нелюбовь к математике, в детдоме я был все же продвинутым малым и откуда-то знал, что существуют так называемые микробы, которые живут на наших ладонях, и поэтому, например, надо мыть руки перед едой. Этим таинством я как-то поделился с одним пацаном из нашего заведения. Он поверил, но когда я сказал, что микробы настолько малы, что без микроскопа их не разглядеть, товарищ мой, чтобы перехватить лидерство, твердо заявил, что он-то, как раз, их видит. Да вот же он, мол, маленький микроб, – показал он мне своим грязным пальцем на какую-то ничтожную пылинку, вроде той, что я разглядел на блестящем рукаве своего нового пиджака. Его не смутило, что микроб не полз, а находился в неподвижном состоянии – спит, мол, трошки устал. А ночью проснется и пойдет на охоту, например, на вирусов. Не голодному же сидеть.

И вот теперь, пока я рассматривал несчастного этого как бы микроба на своем рукаве, пока вспоминал эту дурацкую детскую историю и ухмылялся, даже посмеялся слегка, вдруг неожиданно промчался мимо остановки последний автобус и не остановился, естественно, не заметив меня, стоящего в стороне. С проклятьями я бросился вслед за ним и… А что и? Вот и все, кранты: тотчас я был сбит несущимся в том же направлении автомобилем Запорожец. Меня отбросило в сторону, и я ударился головой о бетонный столб. Последнее, что пронеслось у меня в разбитой голове, это глупый и несмышленый микроб, ползущий по рукаву моего нового кожаного пиджака. Превратилась-таки пылинка в микроба. Сказал бы еще «абыдно, да?», как в последнем в моей жизни анекдоте, услышанном совсем недавно от коллег. Запорожец позорно драпанул от греха подальше. Ну, а я от удара отключился. Через что-то вроде черного туннеля пролетел насквозь и, к своему удивлению, отдал концы. Грамотно сказать – скончался на месте происшествия.

Ну, лежу себе, никому не мешаю. Через некоторое время появился некий подозрительный субъект лет тридцати пяти в серой кепке и в грязной, темного цвета куртке. Сначала он испугался, хотел уйти, но потом взял себя в руки, огляделся и стал, все время оглядываясь по сторонам, шарить по моим карманам. Нашел бумажник, вынул паспорт, сунул его обратно в карман моего пиджака (похвально) и скрылся. А я остался по понятным причинам. Только перед рассветом меня, лежащего у бетонного столба, заметил другой, с утра подвыпивший мужичок, небольшого роста, судя по всему, грузчик овощного магазина или слесарь-водопроводчик. У него с собой был красный полиэтиленовый мешок с экзотической и слегка загадочной надписью «Инрыбпром». Вынув из мешка две пустые бутылки и рассовав их по карманам, мужик обозначил место трагедии, повесив красный пакет на бетонный столб так, чтобы было заметно с дороги. Да, все-таки честные люди еще живут на этом свете: товарищ этот, не заинтересовавшись содержимым моих карманов, поспешил сообщать о случившемся. Ну, а я остался лежать себе, пока менты, наконец, не подъехали на уазике. Их было двое. Один из них – немолодой старшина с ярко-рыжими пышными усами, был похож на городового из дореволюционного времени, какими их рисуют художники для книг с чеховскими, например, рассказами. Над правой его бровью был чуть грубоватый шрам. Мужчинам это не страшно. Женщина, конечно, челочкой прикрыла бы эту неприятность. У второго мента не было никаких следов борьбы. Наверно, не побывал еще в настоящих схватках с бандитами. Впрочем, шрамы появляются и в результате обычных травм, например, по пьяни. Попинали маленько милиционеры меня ногами, думали, может пьяный, ан нет – мертвый. Они тоже, конечно, карманы обшарили, но ничего, кроме паспорта, не нашли. Вскоре «скорая» подъехала (простите за каламбур). Эти только взглянули на меня, и даже пульс не стали проверять. Все уже было и так понятно. Чуть позже притормозила буханка с инспектором, фотографом и судебным медэкспортом. То есть, простите, экспертом. Экспорт, импорт, инрыбпром – язык сломаешь. Может быть убийство с целью ограбления подозревали? Долго и нудно члены этой компании все осматривали, что-то искали вокруг, даже фотографировали, какие-то протоколы заполняли, любопытных собачников отгоняли, с кем-то по рации переговаривались, а потом, наконец, переложили на носилки, накрыли несвежей простыней и загрузили в машину. Завели мотор и помчались по дороге вдоль лесопарка. Простыня сползла с моей раненой головы. Сильно трясло на ухабах плохо заасфальтированных дорог. Погода, однако, радовала. Вчера, в последний день моей жизни, увы, такого не было. Раннее сентябрьское солнце, украшавшее вид из окна кабины, уже освещало желтеющую листву, и она превращалась в золото. А мелькавшие шевелюры некоторые иных деревьев были красноватыми, с яркими, словно не живыми листьями, будто каким-то веселым мастером изготовленными из тонких пластинок меди. Все говорило о том, что наступает бабье лето и побалует еще несколько дней жителей города мягким теплом. Ну, будем надеяться.

Машина несла нас в центр города прямо в судебно-медицинский морг – небольшое двухэтажное здание старинной постройки при медицинском институте. Меня внесли в просторное светлое помещение, где на нескольких столах лежали уже вскрытые трупы. Это были в основном люди среднего возраста и пожилые. К счастью, у окна только что освободился столик. Мне повезло, а ведь некоторым несчастливцам пришлось довольствоваться местом на полу. Они по-братски и несколько хаотично покоились чуть ли не друг на друге. Раньше такие заведения назывались Анатомическими Театрами. А мы, значит, члены труппы. Играем спектакль по пьесе Толстого «Живой труп». Вначале обо мне забыли, с каким-то другим актером разбирались. Потом некоторое время было вообще тихо и спокойно, режиссеры ушли. Понятно – стенные часы показывали время обеда. Окна, закрашенные наполовину белой краской, были расположены довольно высоко, и кроме ясного неба и шелестящей у окна веточки неопределенного дерева, ничто не развлекало. Но вот вдруг появилось что-то в небесной синеве. Йес, пролетела-таки мимо стая журавлей. Печальный символический знак. Надо же… И вы думаете, что в этом строю не было малого промежутка? Ошибаетесь – был, а то как же без промежутков-то. Клин, словно наконечник стрелы, указывал на юг. Ага, значит, север там – в противоположной стороне.

Наконец, послышался шум, вошла группа студентов с преподавателем и двое мужчин – врач и санитар. Врач как врач – очкарик в белом халате лет сорока, а вот санитар выглядел жутковато – какой-то нелюдь, глаза мутные, лицо, будто оспой переболел – шрамами обсыпано, грубое, мятое, дикое какое-то. Мрачный, молчаливый тип, явный некрофил. Наверно с живыми людьми почти никакого контакта, лишь тут ему и дом, и уют. Пойдет ли на такую должность нормальный человек? Только такие вот… Но работник бесценный, и врач делал вид, что все нормально. Попробуй, найди замену.

Мужчины надели халаты и фартуки, стали что-то писать, делать измерения. Преподаватель в стороне разъяснял студентам, что происходит. Меня раздели, вскрыли. Сначала грудную и брюшную полости. Санитар грубо, но профессионально, выдрал все внутренности, начиная от языка и кончая прямой кишкой. Весь этот органокомплекс, как выразился преподаватель мединститута, уложили на специальную ванночку, вроде той, в которой проявляют фотокарточки, только большего размера. Скальпировали, будто индейца вражьего племени, распилили череп и извлекли мозг. В общем, делали множество неприятных вещей. Но что я могу сделать, ведь я же труп. Сами понимаете, какие там права у мертвых. Повозившись с моими внутренностями, доктор-патологоанатом снял резиновые перчатки и сел за стол, чтобы записать результаты своих обследований. А санитар, который работал без перчаток (честно, не вру!), вложил в меня все внутренности обратно, причем побросал туда же использованные грязные тряпки. Некому у них, видимо, выбросить мусор. Господи, неужели врач с этим типом за руку здоровается!?

Наконец-то зашили. Грубо, конечно. Женщина бы постаралась, а эти. Ну, а потом что? То да се, помыли худо-бедно, привели в божеский вид, перенесли меня в другое помещение, где я и остался на ночь. Утром пришла Люба. На ней было черное пальто и, кажется, черные туфли. Черный платок прикрывал лоб. Глаза сильно влажные, красноватые. Увидев мое, слегка обезображенное смертью лицо, она всхлипнула и поднесла к своему мокрому испуганному и напряженному лицу белый платочек. Потом вовсе зарыдала и зашаталась на месте. Только бы не упала. Какие-то люди из персонала увели ее, успокаивая на ходу. Ну, не буду я всю эту дребедень описывать по мелочам. Все было, как обычно. Принесли костюм, рубашку и темно-синий галстук, одели, побрили. Кстати, куда делся кожаный пиджак – я так и не понял. Грешу на ментов. Переложили в гроб, новенький (ну да, не старенький же), пахнущий свежей масляной краской, перенесли в траурный зал. Потом приходили прощаться родственники, знакомые и товарищи по работе. Приезжал сам Пискарев. Надо же! Во второй половине дня прибыло два автобуса. В первый погрузили меня, туда же влезли близкие, Люба и ее родственники. У меня-сироты, естественно родственников не было. А жаль. Остальные отправились провожать меня в последний мой путь по земле на другом автобусе. Вокруг меня все молчали, только шмыгали носами. Костя, племянник жены, всю дорогу просто ковырял в носу, но это не было какой-либо психофизиологической реакцией, просто дурная детская привычка. А Лопухов, мой сосед по лестничной площадке, мельком взглянул на мою Любу и вдруг незаметно улыбнулся. Странно и подозрительно. И вообще, зачем он приперся? Сел в наш автобус, будто родственник. Не иначе, клеиться будет…