Сказки юродивой ведуньи

***

Точно не скажу, когда и где это было. Давно, ещё встарь. Была тут такая деревенька, Хмарино называлась. Да только ненастоящее то было название: приказчики царские, помнится, по-другому его в своих книгах записывали – Марьино. Но местные деревеньку эту никак, кроме как Хмарино, не называли. И не за просто так. И вроде люди обычные, хорошие жили там, работали много, честным трудом себе хлеб добывали, и церковь там была, да только любило всякое распоганое там околачиваться. А почему – никто в толк взять не мог. То ли от того, что место, где деревеньку построили, нехорошим было, то ли от того, что лес дремучий рядом. То ли от того, что были там некоторые, кто с навью якшался.

Жила в деревне той знахарка Авдотья. Был у ней сын Иван, хороший был, работящий, кожевенных дел мастер. Засветло в город уезжал, товары продавал, возвращался затемно и работал долго. Всё у него шло своим чередом: из города невесту привёз, тут женился, дочку народил. Да только жёнка его в родах умерла, и остался Иван вдовцом с ребятёнком на руках. Растил он дочурку, любил очень, но и самому ему короткий век был на роду написан: захворал тяжко Иван да вслед за женой отправился. Так и осталась у Авдотьи из родни одна внучка, которую потом стали на деревне Яговной величать. А настоящее имечко, знамо дело, никто уж не упомнил.

Как Авдотью-знахарку принимали в деревне, так и внучку её любили. Была она девчушка смышлёная, весёлая, да только с летами не хорошела, болезная была: телом как была досточка, так и осталась, лицо оспинками покрылось. Так ещё и с конем ихним один раз девка не управилась: сбросил он её, когда она хотела верхом в лес поехать. Ударилась она оземь да сломала одну свою птичью ножку. Бабка Авдотья выходила внучку, да только всё равно девка хрóмая осталась. Впрочем, не сильно горевала та и быстро приноровилась: надо же бабкино хозяйство вести да ремеслу её учиться. Чтобы легче ходить было, вырезала она себе из берёзы клюку. А бабка Авдотья сама на Бабу-Ягу походила – кряжистая, сухонькая, зуб торчит. Поэтому и стали девчушку так кликать – Яговна: молодая она ещё была, со своей костяной ногой да берёзовой клюкой. А раз бабку, что растила девчонку, Ягой звали, стало быть, внучка её – Яговна.

Нет уже давно ни деревеньки Хмарино, ни дома старой Авдотьи, а о том, что в ту пору приключалось, до сих пор байки ходят. Вот чему хочешь, тому и верь. А я пока сказывать начну.

БАБКИНЫ БЫЛИЧКИ

Поговаривают, что младая ведунья наша не просто так убогонькая родилась. Мол, по роду было ей написано Яговной уродиться: и леший ей батюшка, и русалка – сестрица, и водяной – что дядька родный… Да только всё же многому она от бабки Авдотьи научилась. И вообще, без бабки-то своей, чай, Яговна и вовсе бы в навь отправилась раньше времени.

Не колдовала Авдотья никогда по-чёрному, ничего худого людям не делала и внучке своей не велела. Но всё же знала она и как боль заговорить, и как хворь какую изгнать, и как с домовым поладить, и как зло от дома отвести, разумела. Говорила Авдотья, что тому она от своей матушки научилась, а та – от своей, и так по роду их исцелители были. Все хмаринские знали об умении Авдотьи и руками, и травами, и шепотками лечить, в каждом доме её знали, привечали. Ежели кто в Хмарино рождался, али помирал, Авдотью первее батюшки звали. Всегда к ней в дом за советом приходили, с любым делом или просьбой, зная, что не откажет никому Авдотья. А как у ней внучка подрастать стала, так начала к бабкиному ремеслу прилаживаться и уму-разуму от неё набираться.

Многое повидала на своем веку Авдотья. Было ей, что внучке рассказать.

Коток

Всякий, кто бывал в гостях у бабки Авдотьи, видел, что живёт у неё огромный рыжий кот. Пушистый-препушистый, на ушах – кисточки как у рыси, хвост трубой, а глаза – янтарные, ясные, и будто чёрной каёмочкой обведённые. Как и все коты, был он своенравный и горделивый, за всем с крыльца наблюдал, или на плетень усаживался и смотрел свысока на прохожих. Чужаков он не привечал, а уж в руки и подавно не давался, ласкался только к Авдотье или к Яговне, других людей не признавал. А иной раз, коли не по нраву ему кто, или почует недоброе от тех, кто в дом пришёл, то шипит, урчит, уши к голове прижимает, чуть ли не цепным псом кидается.

Вот такой вот кот жил у Авдотьи, а та его по-своему ласково звала: Коток. Будто бы и вправду тот кот был самый обыкновенный.

      Никто не знает, сколько было ему лет и сколько уже живёт у знахарки. Ещё внучка Авдотьи совсем махонькой была, а Коток уже при Авдотье был. Яговна выросла, из девочки в девицу превратилась, а Коток по-прежнему здравствует, и не то что помирать, стареть не собирается: всё такой же ярый, резкий да суровый, разве что шёрстка клоками лезть иногда стала. Видно, что уже много лет коту, но как получилось, что животинка уж две человеческие жизни на земле живёт – неведомо.

       Как появился он у Авдотьи, сказывала она сама. Говорит, мол, Коток сам к ней пришел, когда нужда её сильнее всего прижала. Схоронила она сына, осталась одна с маленькой внучкой на руках, а та возьми да и захворай. И так сильно тогда разбила малютку хворь, что снадобья бабки едва помогали. Обсыпали язвочки всё лицо девочки, бил то жар, то озноб, то в глубокий сон Авдотьина внучка впадала, то плакала сильно. Уж и так, и эдак лечила её бабка, тяжко ей самой было наблюдать, как дитё мучается. А окромя внучки надо было ещё людям помогать, и за двором да курями следить… И так уставала Авдотья, что впору было самой в могилу ложиться. Иной раз думала, что прям вот сейчас, на месте удар хватит, а коль не станет её, бабки, то и внучке уж некому будет помочь.

      Одной бессонной ночью успокоила Авдотья внучку, подействовали её лекарства, унялась лихорадка, заснула девочка. А бабке уж не до сна было. Иной раз ведь так сильно утомишься, что сон весь прогонишь и до утра глаз не можешь сомкнуть. Вышла Авдотья во двор, а там уже утренним туманом потянуло. Свежо, хорошо так вокруг, и тихо-тихо, слышно, как мышка в стенке между бревнами шуршит. Села знахарка на завалинке, чувствует, как потихоньку смежает ей очи сон-дрема, и вдруг – перед ней огромный рыжий котище. Усами дергает, глазами сверкает, а сидит неподвижно и смотрит на Авдотью, прямо в душу заглядывает и не моргает. Думала бабка, что привиделось ей это: мало ли что почудиться может, неспамши-то. Протёрла она глаза, а кот не пропал, по-прежнему здесь и смотрит на неё.

      Долго они так просидели, Авдотья и кот, долго смотрели друг на друга. И не заметила Авдотья, как уж и заря занялась, и петухи пропели, а кот всё на месте на своём, не уходит никуда. А знахарке надо уж было по своим делам идти, управляться по дому, но зверь будто пригвоздил её взглядом. В сердцах махнула Авдотья рукой и сказала коту:

– Ну заходи уже, коль пришёл. Все глаза на меня просмотрел.

А коту будто того и надо было. Тут же он мяукнул, подскочил так, что Авдотье показалось, будто бы он на неё прыгнуть собирается да вот-вот когтями в лицо вцепится. Но кот прыгнул высоко-высоко и очутился прямо на подоконнике, аккурат над головой знахарки.

Так и поселился он у Авдотьи. Сперва она тревожилась, мол, как же: внучка хворая, слабенькая, а тут животина в доме появилась, невесть откуда пришлая. Но потом стала она замечать, что все вдруг будто спориться легче, да в доме не так тяжко находиться стало. Бывало, ложится Авдотья спать, думает на следующий день дорожки ковровые подмести, а как проснется, видит, что уж и дорожки подметены, и паутины в углах нет, и копоти в печи нет. Диву давалась знахарка, а кот знай себе лежит на печке и лениво один глаз приоткрывает.

      Как-то раз повадился в курятники к соседям дикий зверь заходить. То курицу придушит, то цыплят украдёт, то яйца разобьёт да нутро выест. Думала Авдотья как бы ей своих кур, гусей да уток уберечь. А как пошла она поутру в курятник, так уж на пороге кот её встретил, а в зубах убитого горностая держал. Так птичий двор в хозяйстве у Авдотьи цел и остался.

Внучка Авдотьина на бабкиных лекарствах поправлялась потихоньку, но всё же иногда беспокоила её хворь, по ночам с жаром возвращалась, и дитё снова плачем заходилось. А кот запрыгивал в кроватку к девочке, ложился в ногах и мурлыкать начинал так громко и раскатисто, точно дикий лев. Так лежал с малюткой кот, пока та не успокаивалась, а иногда и сам дремал вместе с ней. Да и к Авдотье он тоже приходил спать, на грудь ложился. Тогда крепким сном засыпала бабка, и тревожные мысли ей не докучали.

      Смекнула Авдотья, что непростой кот у ней в доме поселился. Сплела она ему коврик, постелила в самом тёмном уголке на печке, стала мясом да сметаной потчевать в благодарность за подмогу, ласковое имечко дала – Коток. А тому и понравилось, даже отзываться на это имя стал. Иной раз забредёт аж на другой конец деревни, или в лес убежит, а как услышит, что кличут его Авдотья или Яговна, сразу же обратно возвращается. Не держали его, знали, что волен он идти, куда вздумается, да только не уходил от них Коток: знал, что нужен им.

      Бывало, придёт кто-то к Яговне за гаданием али ещё за какой помощью, сразу та понимает, с чем гость пожаловал: с добром, али со злом. Ежели Коток лежит себе спокойно и усом не ведёт, значит, действительно нужда у человека. А ежели Коток шипеть, ершиться и скалиться начинает, значит, с худыми помыслами человек пришёл. И ни разу не бывало, чтобы зверь ошибся.

      А коли вместе уходили куда-нибудь Авдотья и Яговна, то наказывали коту за домом приглядеть и приговаривали:

– Ой ты, котик наш, Коток,

Длинный ус, рыжий бок,

Ты одним глазком дремли,

А другим вокруг смотри,

Чтоб никто и никуда,

Ни во двор, ни со двора.

Говорили так – и шли, зная, что с хозяйством точно ничего не приключится. На самом ли деле помогал им Коток, али какое другое волшебство – неведомо. Вот только поговаривал народ, что когда не было дома ни Авдотьи, ни Яговны, видали, как по двору хлопочет низенький мужичонка с огромной растрёпанной рыжей бородой и косматой гривой. А глаза у него – что янтарные бусинки, будто светятся, и смотрят так знакомо, лукаво, по-кошачьи.

Проклятье

Ещё когда Авдотья была моложе, а Яговна была слишком малой, чтобы Яговной зваться, приключилось в Хмарино вот что. Жила в ту пору большая семья: муж с женой да их пятеро детишек – четверо сыновей и одна дочурка. Первенца Егором звали, второго – Ильёй, третьего – Тихоном, четвёртого – Мишкой, ну а дочурка Дарёнкой была. Росли они дружно, друг дружку не обижали да своих стариков уважали, горя их семья не знала. Вот выросли дети, стали свои собственные судьбы устраивать.

И случилось вдруг Тихону, третьему брату, влюбиться в девушку из соседней большой деревни. Причём так любил её, что прикажи она с моста в реку бурную сигануть – не раздумывая бы исполнил волю своей ненаглядной. А влюбиться там, скажем честно, было во что: и фигуркой-то девка лоза, и коса – что пшеница молодая, и глаза – что небо. Да вроде и она Тихона привечала: и приласкает, и прижмётся, и слова худого о нём от ней не слыхали. И родные Тихоновы, и соседи нарадоваться на молодых не могли, уж думали к скорой свадьбе готовиться.

Лишь только Авдотья смотрела на Тихона и его избранницу, головой качала:

– Ну всё, – говорит, – пришла беда – отворяй ворота. Вот, не дай Бог, случится что, не дай Бог, не складётся у них союз – быть худому. Сживёт она парня со свету, аль ещё кто ей подсобит. Кума у меня с того села, вот она-то мне и сказывала, что мамка Тихоновой подружки-то – самая настоящая ведьма, ремесло колдовское чёрное знает, и дочку свою научила… Нет, не будет Тихону нашему житья ни с ней, ни без неё.

Как в воду глядела Авдотья. Не упомнить уж, что там у Тихона с той девкой приключилось, но итог один: развела их судьба, разошлись их дорожки. А как случилось это, так красавица из соседнего села боле в Хмарино не появлялась, и никто об ней с той поры слыхом не слыхивал. И об Авдотьиных речах все позабыли, аль попросту думать не хотели: всяк русский человек на авось надеется, особенно, когда вот такое страшное предсказывают. И Тихон на авось понадеялся, попрощался с семьёй да в солдаты пошёл. Спокойные те времена были, потому не тревожились за него матушка с батюшкой, отпустили с Богом и стали ждать.

Вот и годок пролетел, и второй, и третий серым волком проскакал – на четвёртый воротился Тихон домой. Как переступил он порог родной избы, так не узнали его родители и братья. Что с парнем приключилось? Вроде бы и войны никакой их царство-государство не вело, и провожали-то молодца крепкого, красивого да ладного, а теперь от него будто тень осталась. Исхудал Тихон, иссох весь, кожа потускнела, в вихрах густых проплешины появились, а из очей ясных будто вся жизнь ушла.

      Стали родные думать да гадать, что же с их сыном приключилось, стали по знахарям и лекарям бегать, да всё без толку было. И недели не прошло, как воротился Тихон домой, как и вовсе слёг. Слёг – и не встал больше. Не стало его скоро. Только за день-два до своей кончины попросил он матушку с батюшкой за Авдотьей сходить. Понимали несчастные родители что, верно, последнюю волю сына выполняют, сходили за знахаркой.

      Вошла бабка Авдотья в горенку, смотрит на постель – а Тихон как увидел её, так аж подскочил, оглядел вокруг взглядом бешеным, кому-то в темноте пальцем грозит:

– Ага, поганые! Что, испугалися? По углам попряталися? То-то же! Нашел я на вас управу!

Авдотья, в углы заглядывает и тоже руками машет, будто отгоняет кого, а сама глядит на паренька с лукавинкой и говорит:

– Ты чегой-то, милок? Нету тут никого: одни мы с тобой в горнице.

– Да как же нет, баба Авдотья? – Так же ошалело смотрит на неё Тихон. – Вон же они, в тени корчатся: кривые, серые, страшные… Знаешь, как они мне докучают? Спать не дают, на грудь садятся, душат…

Ухватил Тихон Авдотью за рукав, потянул к себе:

– Ты побудь, пожалуйста, со мной, бабушка. Посиди рядышком, пока я не усну… Они тебя боятся.

Погладила его по голове Авдотья шершавой рукой и сказала:

– Побуду, милок. Спи, спи. Не позволю я всякой погани тебя тревожить.

Улыбнулся Тихон, закрыл глаза и уснул крепко. Так крепко, будто все эти дни и ночи не спал. А Авдотья посидела с ним, почитала шепотки разные да ушла. А спустя пару дней опосля Тихон и преставился: отлетела измученная душа.

Долго горевали безутешные родители, а братья смекнули, что права была Авдотья, когда про ведьмино проклятие твердила, и решили справедливый суд чинить. Отговаривали их и матушка с батюшкой, и сестрица, и соседи, и сама Авдотья: мол, одумайтесь, ведьм проклятых и так судьба накажет, а вы своим действом ещё хуже сделаете. Не послушали их молодцы, снарядились, купили жира да масла побольше и в соседнее село отправились.

Что точно там приключилось, никто не знает. Вернулись братья в Хмарино и сказали, что спалили ведьму с дочкой вместе в их избе. А кума Авдотьина дошла до неё и рассказала: мол, пожар-то был, только никто из деревенских ни тушить не стал, ни на молодцев докладывать. Все хлебнули горькую чашу, все натерпелись от колдуньи, но никому не хватало смелости своими руками с поганью разделаться, а как нашлись храбрецы, так им мешать не стали и позволили совершить месть. А когда изба сгорела дотла, когда утих огонь, пришли селяне на пожарище, но не нашли следов ведьмы и дочки её, ни косточки, ни волоса, ни лоскутка.

      Покачала головой Авдотья да велела больше куме не приходить, чтобы на себя и внучку малую беды не накликать. И самой ей велела бежать из села подобру-поздорову, пока не приключилось с ней чего. Не появлялась больше у их избы кума, и что с ней сталось, никто не ведает.

      Вскоре на то село напал страшный мор: дохла и скотина, и птица, и люди тоже. А в одну ночь случился страшный пожар, который сожрал все дома. Вот так и сгорело дотла то село со всеми жителями. Было ли то волей злого рока, али ведьмы так отомстили своим односельчанам, что не помогли – неведомо.

А с братьями, что дом колдуний спалили, и вовсе судьба по-страшному обошлась. Первым умер самый старший брат, Егор: захворал он так же, как несчастный Тихон. Его болезнь даже быстрее сожрала. И тоже перед смертью он звал Авдотью, тоже отгонял кого-то неведомого и страшного, кто мучил его в лихорадочном бреду.

Не успела семья оправиться от потери двух сыновей, как отдал Богу душу Илья. Пошёл он ввечеру на луг, стадо встречать, и не воротился. Коровы сами домой вернулись, а парня нет. Искали его всем селом три дня – и во поле, и по лесу, и на лодках по озеру плавали, щупами дно проверяли. А на четвёртый день нашли пастушки Илью мёртвым на том лугу, куда он за стадом ходил. Околел парень, помёрз, члены – что деревянные. Да только непонятно было, отчего так помер Илья: ночки летние, тёплые, а он – будто по лютой стуже шёл. И как по лугу мужики могли ходить, чёсом прочёсывали, а мертвеца просмотрели – непонятно. Стало худое в мысли людей закрадываться, мол, неспроста сначала деревня та погорела, а теперь и два брата покойного Тихона померли странными смертями.

И неспроста что у Ильи, что у Егора в посмертии такие страшные лица замерли, будто перед кончиной ужаснулись они чему-то.

Печать горя легла на несчастную семью. Не выдержав потери троих своих сыновей, умер старик-отец. Хотя говорят, что тоже он не просто так умер, и будто его та же хворь скосила, что и Тихона с Егором. Все уж догадывались, чем дело окончится, но пособить не могли. И действительно: вскоре после отца умер и Мишка, последний сын. Не хворый, здоровый и крепкий парень, попросту уснул и не проснулся. Отчего – никто не понял. Только у изголовья его кровати один из дьячков, что покойного отпевал, видел длинные следы, словно кто-то дерево царапал.

Так и остались вдвоём матушка и Дарёнка. Выкосило ведьмино проклятье весь мужской род их семьи. И даже сейчас, когда уже дети и внуки Дарёнки взрослыми стали, все в той семье молятся, чтобы рождались девочки, ибо мальчикам на роду написан недолгий срок. До сих пор не утихла сила проклятья, что мать и дочь – ведьмы – наслали.

Суженый

Как наступала зима, как приходила пора святок, так у знахарки Авдотьи отбоя не было. То ребятишки прибегут колядовать, то подружки придут Яговну звать на вечерние посиделки да гадания. А та любила подшутить над девицами: сначала отказывалась приходить, а потом, как стемнеет на улице, подходила к бане, где обычно девицы гадания устраивали, да начинала скрипеть своей клюкой у оконца, приговаривать страшным голосом:

– Я на костяной ноге, на березовой клюке,

Прямой ногой в Яви, а кривой – в нави,

Во ступе летаю, пестом погоняю.

Помелом метель ворошу,

Морок да ворожбу навожу.

Скрипи, нога!

Греми, куриная!

И река-то спит,

Подо льдом блестит,

И земля-то спит,

И по селам спят,

По деревням спят,

Только девки не спят,

На женихов гадают,

А к ним навьи приходят,

В людской мир лезут!

Как слышали её девицы, тут же визг с испуга поднимали, а потом хохотали, веселились. Звали к себе Яговну, просили, чтобы она им на суженого погадала. А той и в радость подружкам судьбу подсказать: и косточки раскидывала, и воск в воду отливала, и тень на стене прочитывала. Вот только когда подружки просили зеркало в зеркало навести, или просто в зеркало суженого позвать, Яговна всегда наотрез отказывалась. Знала молодая колдунья, что нельзя так делать, а на святки – и подавно. Очень уж близко в эти дни навье племя к людям оказывается, а зеркала им дверями служат. А коли зеркало меж свечами ставить и вглядываться в него, али чего хуже – зеркало в зеркало поставить, значит, самолично всякую погань в наш мир напускать. А в отражении можно увидеть такое, опосля чего и умом тронуться недолго.

      Научила Яговну этой мудрости бабка Авдотья, потому сама ведунья так никогда не делала и подружкам строго-настрого запрещала. А коли любопытствовали девицы, или же невдомёк им было, откуль такой запрет взялся, рассказывала им Яговна то, что сказывала когда-то ей самой Авдотья.

Сама Авдотья когда ещё девицей была, любили они с подружками на святки на суженого гадать. И как-то раз, в одну из святочных ночей, решила Авдотья в одиночку грядущее своё посмотреть. Дождалась она, пока матушка её к куме уйдёт, а бабушка спать ляжет, поставила на стол перед собой две свечи, а между ними – зеркало. Распустила Авдотья свои косы, посмотрела в черноту позади себя и шепнула:

– Ряженый-суженый.

Приходи ко мне ужинать…

Раз шепнула, второй – ничего. А на третий увидела она, как отражение её в зеркале пропало, а в темноте раздались шаги. Увидела Авдотья, как появились в зеркале ноги, обутые в красные сапоги, и подол мужского кафтана. Забылась она, стала вглядываться, надеясь лицо жениха в зеркале увидеть, но вдруг почувствовала, что за руку схватил кто-то. Дёрнулась Авдотья, смотрит – а по столу, меж свечами рука человеческая шарит. Обычная такая, без когтей, тёплая, с розовой и мягкой кожей. Пошарила по столу – и ускользнула в темноту. Ну, думает девка, наверное, то бабушка проснулась и на столе что-то искала. Посветила Авдотья свечкой – а бабушка её на полатях спит, да и не просыпалась она.

Тут такой страх девушку охватил, что мигом отвернула она зеркало и так и просидела при свечах до прихода матушки. А та увидела, что дочка ни жива, ни мертва, у стола сидит, увидела зеркало, и всё ей стало ясно.       Рассказала ей Авдотья про все, что видела: и про ноги в сапогах, и про руку, что по столу шарила. А матушка её только головой покачала, обняла дочку, успокоила и строго-настрого наказала больше так не делать.

– Хорошо, – говорит, – что тот, чью руку ты увидала, тебе оплеуху не отвесил, а то стала бы на всю жизнь со следом во всё лицо, и никак бы ты его не вывела. Если бы вообще в здравом уме осталась.

С тех пор Авдотья больше с зеркалами не гадала, подружек своих надоумила, а как Яговна подрастать начала – так и её научила. А она в свою очередь и своих подружек предупредила, чтобы они чего ненароком не натворили.

Мало ли, что наделают по глупости да по молодости.

…В лесах дремучих не броди без дела. А ежели знаешь, что ты в чаще обрести хочешь, а что – отдать, то ищи чёрный лапник.

За тем лапником – поляна.

Под поляной – берлога.

Над берлогой – Волосов чур.

На том чуре – шкура медвежья.

У подножия – пень трухлявый, а во пне том – ржавый нож торчит.

Ты ту шкуру не трожь, и тот нож не трожь. Коль потревожишь их – тебе живу не быть. Услышишь позади шаг тяжёлый, дыхание смрадное, взгляд пустых глаз мёртвого зверя, а потом и не поймёшь, как раскусят твой череп белые клыки, разорвут плоть когти, сомнут могучие лапы.

…А коль хочешь, чтобы услышал да помог, чтоб целым из лесу выпустил, то сам должен хозяину берлоги что-нибудь отдать.

А своё отдашь, аль чужое – то по своей совести и выберешь.

А по совести твоей тебе и плата будет.

ЛИХАРЬ

Тута вон как дело было: говорил я тебе уже, что деревенька-то наша вообще Марьино называлась. А в Хмарино она превратилась из-за того, что на худом месте она стояла. В окружных лесах уж больно много всякой погани обитало. Нечисть разная жила в чащобах, да такая, с которой шутки плохи. Ух, сколько людей сгинуло там! Кто-то в болотине утоп, кто-то по зиме заблудился да померз, третьих дикий зверь задрал, а кто-то просто ушёл, да и с концами. Вот так вот: был человек – и нет человека, прибрала лесная глушь. Искали таких заблудших, конечно, да только концов уже было не найти, и поиски быстро сворачивали, ибо неровен час – самих смельчаков такая же участь настигнуть могла.

Нехорошие те леса были. Хоть кормили они людей и грибами, и ягодами, и дичью, да только платить за это приходилось чашей горькою, горше брусники да клюквы болотной. А были эти леса недобрые от того, что ещё в стародавние времена сюда пришли волхвы-колдуны, когда люди капища прежних богов на белокаменные церквы заменили, а ведунов гнать стали. Да только не отреклись язычники от своей веры, стали свои капища в глухой чащобе прятать, из вековых древ чуры вырезать. Озлобились колдуны на простой люд за то, что ихних богов почитать перестали, да и напустили в подлунный мир тварей разных, навью погань. И сами порой в таких же нелюдей превращались.

Не знаю я, насколько это правда: как люди сказывают, так и я. Как говорится, за что купил, за то и продаю. Может, и брешут, конечно, да сейчас уж не докопаешься, как оно на самом деле было. Ведунов тех и нет уж давно, капища все мхом да подлеском заросли, только иной раз нет-нет, да посмотрит на тебя из глубины леса деревянный чур своим неживым взглядом. Никуда не делись старые боги, и навьи тоже не делись никуда. Как открыли им дорогу в те леса колдуны, так они до сих пор там и водятся. И нет им большей радости, как душу невинную загубить. Особенно, если эта душа по незнанию или от глупости сама к ним сунется.

***

Жил в Хмарино тогда Никитка, в одной из самых больших изб. Был он сыном охотника, каждый год с отцом на промысел уходил, а как вырос, так его дело и перенял. Сменил он с товарищами – такими же бравыми молодцами – своих стариков-отцов, да стали вместе на охоту ходить. Летом на промысел шли, по осени зимовья строили да запасы делали, чтобы по холоду было куда прийти. Зимой-то как раз в охоте особая нужда была. Так и жили они, добывая мясо, ценные шкуры да пушнину, хорошо жили. Дюже свое дело любили и знали прекрасно, даже загордились немного.

Вот только не знали, и не могли знать они, чем их гордость да азарт охотничий обернутся.

Как-то раз пошёл по весне Никитка-охотник со своими товарищами зверя бить. Да не просто оленя или кабана какого завалить хотели, а кого покрупнее да пострашнее. Помнили они, как звери дикие по зиме житья деревне не давали и скот таскали, вот и решили охотнички отыграться. Может, волка или росомаху добудут, или на худой конец лисиц постреляют. Ходили по лесу, выслеживали добычу богатую, а деревенские всё ждали своих любимцев и гадали, с чем те домой вернутся.

И вот, одним утром вышли бабоньки в огород, смотрят – а по тропке, со стороны леса, идёт Никитка с друзьями. Тянут они за собой волокушу, а на ней лежит туша медвежья. Высыпал народ на улицу, всем охота на зверя поглядеть да охотничков поприветствовать: эка, от какой страхолюдины деревню избавили! Чай, теперь и в лес ходить будет не страшно, и за скотину спокойней.

Огромный то был медведь, башка мощная да тяжелая, вся в шрамах и царапинах. Лапы здоровые, а когти – во! Будто кинжалы, острые. Да только видно, что хоть и здоровый то был косолапый, а всё ж старый очень. Шкура вся клоками полезла, с проплешинами, и будто сединой отливает. Зубы сбитые да обточенные: видно, приходилось ему железные ловушки грызть, в которые он попадался. А глаза его то ли после гибели, то ли ещё при жизни, от старости, белой пеленой подёрнулись. И так страшен был вид этого мёртвого медведя с белесыми глазами, что на его морду людям и смотреть было не по себе.

– Вот так медведь, – протянул Емельян, сосед Никиткин, у которого прошлой зимой медведь-шатун брата родного заломал, – должно быть, это он, погань эдакая, моего Илью погубил, детишек его малых сиротками оставил.

– Всё может быть, дядь Емеля, – отозвался Вася, один из охотников. – Он – не он, мы точно знать не можем. Да только то, что он с таким здоровьем ни коренья есть не мог, ни за зверьём гоняться, это ясное дело. Людоедом он был. Так что вовремя Никитка наш его оприходовал.

– Да, лютый был зверь! – Встрял самый младший, Алёша, – а мы ещё его убоище нашли, за чёрным лапником, на старом капище. Ух, и жуть!

– Вот спасибо вам, робяты, – похлопал мужик друзей по крепким спинам, – спасибо тебе, Никитка! Был бы сейчас твой батя жив, так бы гордился сыном своим храбрым! Приходи сегодня ко мне, я тебя яблочной наливкой угощу. И друзей своих не забудь.

– Не забуду, – улыбнулся парень и на Васю с Лёшкой посмотрел, друзей своих и товарищей по ремеслу, – уж мы с ними столько всего прошли, столько всего натерпелись, так что и горькую долю, и сладкую вместе делить будем.

– Ну моя-то наливочка сладкая, на яблоках медовых, уж будь уверен. Приходите вечерком, устроим пир на весь мир.

Как и условились, пришли Никитка, Вася и Алёша к дяде Емельяну вечером, и ещё мужиков с собой позвали. Вскоре почти всё Хмарино собралось на пирушку, удачную охоту обмыть да охотников поблагодарить за то, что избавили лес от зверя страшного. Старики гордились, что такая замена достойная им выросла, да свою охотничью молодость вспоминали. Мальчишки юные слушали рассказы бывалых добытчиков и диву давались, а глаза их горели от интереса и любопытства. Девки красные все на троих молодцев заглядывались. Оно и понятно, видные те ребята были: у Никитки вихры чёрные и косая сажень в плечах, Вася высокий да ладный был, а у Лёши глаза ясные, голубые, и улыбка добрая. Да и смелые они были ребята, за такими как за каменной стеной. Вот и увивались за ними девушки, а тем и невдомёк было, всё о ремесле своём думали.

Пришла на праздник тот и Яговна. Узнала она от бабки, что охотники медведя старого завалили и тушу его в деревню приволокли, и решила пойти, своими глазами поглядеть.

Пируют охотнички за столом, веселятся, смеются, а туша убитого медведя рядом лежит. Тут увидел Никитка, как дверь калитки Емельяновой отворилась, а в щёлку клюка просунулась. Вошла во двор Яговна, посмотрела на хозяина и поклонилась в пояс, приветствуя его и виновников торжества. Притихли гуляки, на девку растрепанную смотрят. Иные похихикивали, мол, в таком виде ещё и на праздник к добрым людям припёрлась, но как слышали рядом с собой скрип березовой клюки, так и умолкали. Хоть и принимали деревенские внучку доброй знахарки Авдотьи, а всё ж побаивались: уж больно девка на всамделишную Бабу-Ягу была похожа, даром что не старуха. И что поколдовывала девка, уж все знали.

Шла Яговна медленно мимо столов, гости потихоньку опять в весёлое русло вернулись, пихали друг друга и гостье местечко уступали. А та лишь благодарно улыбалась да отнекивалась. Подошла она к трём друзьям, смотрит, на тонких губах то ли ухмылка, то ли улыбка. И ничего не говорит.

– Здравствуй, Яговна, маленькая колдунья, – хохотнул Никитка и рукой поманил гостью к себе. Совсем уж он был во хмелю, и любая ему красавицей чудилась, даже Яговна, на ногу хромая да на лицо рябая. – Не чаяли мы, что ты придёшь, но рады видеть. Подойди ко мне, садись рядышком, угощайся, да подивись на добычу богатую. А ну-ка, раскинь косточки из своего мешочка холщового: может быть, скажешь, какая удача меня в будущем ждёт? Какого ещё зверя диковинного добуду?