Buch lesen: «Дневник утраченной любви»

Éric-Emmanuel Schmitt

JOURNAL D’UN AMOUR PERDU

Copyright © Éditions Albin Michel – Paris 2019

Published by arrangement with SAS Lester Literary Agency & Associates

© Е. В. Клокова, перевод, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2020

Издательство Иностранка®

* * *

Мама умерла сегодня утром и впервые в жизни причинила мне боль.

Вечером, обессилев от слез, я испытываю странное чувство: не она покинула меня, а я ее бросил. Не нахожу себе места… Где она? Нуждается ли во мне?

Хочется побежать в ту неизвестность, где сейчас оказалась мама, поддержать ее, прогнать страх, обнять за плечи, подставить руку калачиком и прошептать на ухо: «Все приладится…» Наверное, она развеселится: мама всегда смеялась, когда я передразнивал жителей Шарлеруа. «Все приладится!» Мы пятьдесят шесть лет шли по жизни рука об руку и ощущали себя сильными и спокойными. Мы находились в центре вселенной, которая организовывалась, обустраивалась на наших глазах. Мама была моим путеводным светом, она сияла, и я – в ответ, мы чувствовали себя неуязвимыми, и сумрак расступался. Я был уверен, что после жизни мы вместе приручим смерть. Разве не так должно было случиться?

Мне невыносима мысль о том, что она может умереть без меня, хотя в конечном итоге каждый покидает этот мир в одиночку…

Мама уходит – одна. «Немыслимо брать сына в подобное путешествие!» – вот что она сказала бы. Мама рассталась с жизнью, как храбрый солдат, удалилась на цыпочках, никого не потревожив. Мать остается матерью до самого конца.

Как же я мог ничего не почувствовать на рассвете, в момент ее угасания?! Нас связывали теснейшие узы, ткань бытия вибрировала в такт нашему дыханию, чувство преодолевает шестьсот километров между Лионом и Брюсселем за секунду, а моя душа не отозвалась, интуиция спала́, телепатия не сработала, жар не кинулся в лицо! Я проснулся счастливым, любовался золоченой зарей и сакурой, обещавшей розовое чудо, и тут раздался звонок…

Не понимаю: она перестала дышать, а я ничего не почувствовал.

Ничего.

И все – действительно ВСЕ – рухнуло.

Мама, ты умерла сегодня утром и впервые в жизни причинила мне боль.

Ты одаривала меня только нежностью, вниманием, уважением и поддержкой. Я унаследовал от тебя страсть к жизни, жажду восторга, желание действовать. У меня нет ни одного плохого воспоминания, остались лишь тепло, свет, радость. Не было случая, чтобы ты забыла улыбнуться, не услышала меня, рассердилась так сильно, что не смогла этого скрыть. Ты никогда меня не разочаровывала. Твоя любовь была великодушной и нерушимой.

Неужели все это исчезнет? Неужто Смерть-обманщица сумела нанести удар исподтишка чемпионке в спринте, легкоатлетке с крепким телом, чью силу пощадило даже время?

Мама умерла…

Я пишу эти слова, желая убедить себя в реальности случившегося, не поддаться искушению списать печаль на кошмар.

Женщина вы́носила меня, родила, растила, сделала счастливым зрелым мужчиной, а убедившись, что я научился быть самостоятельным, сопровождала по жизни на расстоянии. Я отдаю себе отчет в том, что внутри так называемого взрослого всегда жил маленький мальчик, считавший свою мать могущественной красавицей, целительницей, способной победить даже Безносую. «Моя мама? Да она убьет Смерть!»

Сегодня этот мальчик умер.

Вместе с ней.

* * *

Был обычный день, но все изменилось.

Так случается сплошь и рядом: нам сообщают о смерти или рождении и реальность меняется навсегда.

* * *

Я в поезде, еду в Лион, где меня ждут родные по крови люди.

Внезапный звонок телефона… Я всегда ненавидел это промышленное, технологическое, пластмассовое лицо судьбы.

Вчера утро источало аромат весны – живой, сильный, густой, вибрирующий предвестник обновления. Три пса резвились в саду, залитом шафрановым светом солнца. Оно согревало бледную лужайку, подбадривало робкую сирень и обещало один из тех дней, когда обостряется жажда жизни и к вечеру мы чувствуем себя оглушенными силой собственных чувств. Я предвкушал долгие счастливые часы работы за письменным столом.

Я принял душ, проверил телефон и обнаружил несколько пропущенных звонков. У меня более чем прохладные отношения с этим «нарушителем покоя и личного пространства», так что я проигнорировал вызовы, открыл шкаф, достал одежду. На шум прибежали собаки, жаждущие поиграть, выхватили у меня носки и помчались по коридорам и лестницам: если хозяин надевает на ноги эти странные тряпочки, значит он сейчас обуется и пойдет с ними на долгую лесную прогулку…

Я бросил взгляд на экран: Флоранс набирала меня четыре раза! Сестра разделяет мое отношение к телефону, и я сразу подумал о худшем.

Она ответила мгновенно, и я услышал тяжелое, затрудненное дыхание.

– Ты звонила, Флоранс?

Она плакала. Я спросил, тревожась все сильнее:

– В чем дело?

– …

– Что происходит?

– Мамочка… – выговорила Фло между двумя всхлипами.

И я понял. У моих ног распахнулся люк в другой мир – холодный, угловатый, неудобный, враждебный, где мы с сестрой станем вечными пленниками. Грянуло известие, которого я боялся пятьдесят лет: мама умерла. Так-то вот. Это случилось. Теперь. Сегодня. Кончено.

– Нет!

Я со стоном выдыхаю это слово, я не приемлю случившееся, хочу остановить маму, сходящую в бездну. «Нет!»

Дафна в панике – она еще очень молодая псина, ее пугает поведение хозяина. Я рыдаю, а она слизывает мои слезы, скулит, топчется вокруг меня, тычется мокрым носом в шею, твердо вознамерившись «починить человека». Я окончательно лишился сил и не отпихиваю Дафну, просто не могу себе этого позволить теперь, после смерти мамы, когда иссяк главный источник любви.

«Нет!»

И еще раз – «Нет!»

«Нет!» – и ничего больше. Дафна сопроводила меня до постели и, наплевав на строжайший запрет, легла поверх одеяла, как будто хотела сказать: «Я буду тебя лечить!» Дафна, маленькая и такая трогательная Дафна, смешная и великолепная.

Час спустя я выплакал первые слезы, обрел голос и позвонил близким. Брюно, Жизель, Ян, Майя – все очень быстро приехали, сменили Дафну на посту утешительницы и… так мало преуспели.

Да, я не одинок, но сумею ли двигаться вперед без мамы?

«Следующая остановка: вокзал Шесси, Марна-ла-Валле».

Я сижу в кресле скрючившись, сжавшись в комок, смотрю на проносящийся мимо пейзаж и плачу. Мысли о маме вызывают потоки слез, они текут из-под затемненных стекол очков, и я вытираю лицо рукавом свитера.

Роскошная брюнетка в расцвете зрелой красоты подходит ко мне, молча смотрит несколько секунд, наклоняется и говорит:

– Мне очень нравятся ваши книги.

Женщина улыбается, как будто не замечает моего заплаканного лица.

– Я хотела непременно сказать вам это.

Очаровательная незнакомка исчезает. Она поняла? Все от начала до конца? Или ничего? Я совершенно потрясен кроткой ласковостью проявленного внимания. Деликатностью эта женщина похожа на мою маму… Я неслышно шепчу ей в спину: «Спасибо», но она уже выходит из вагона.

Рыдания сотрясают грудь, и я пытаюсь сдержать их, глядя через стекло на невидимую точку в небе. Проявление добрых чувств ранило меня, я почувствовал острую боль, какая бывает, когда случайно срываешь корку с незажившего ожога. Я ясно осознаю новую реальность: придется учиться жить дальше без мамы. Двигаться вперед, не рассказывая ей, кто какими словами похвалил меня. Получать подарки и не мчаться сломя голову, чтобы с детской гордостью показать их ей. Я больше не буду проживать жизнь «в пополаме» с мамой.

Я чувствую себя отупевшим.

Мама всегда расширяла масштаб моего существования до поэтических размеров. Я проживал любое событие дважды: один раз – чтобы насладиться, второй – чтобы дать ей почувствовать мельчайшие детали и нюансы. Я рассказывал, приукрашивая и возвышая, привирал, карауля мамину реакцию, и наслаждался ее хохотом. Делился, естественно, не всем – деликатность была непременной составляющей наших отношений, – но мама узнавала о моих встречах, чувствах, обидах, сожалениях и злобных сарказмах в пересказе. Пятьдесят лет у меня было два параллельных существования – реальное и повествовательное.

Теперь осталось одно – мое собственное. Прощай, «жизнь на двоих». Прощай, «жизнь, сотканная из слов».

По этой ли причине дневник со вчерашнего дня стал так важен для меня? Неужели он заменил слово? Слова, обращенные к матери…

«Следующая остановка: вокзал Креза-TGV»¹.

Я беру себя в руки. Довольно слез! И откуда они только берутся в таком количестве?

Мама уж точно не захотела бы видеть меня печальным и разваливающимся на части. Скажу больше: она почувствовала бы себя оскорбленной, решив, что оказалась несостоятельной на ниве воспитания.

Нельзя ее разочаровывать.

«Следующая остановка: Лионский вокзал Пар-Дье».

Я выхожу на перрон в моем родном городе Лионе, смотрю на часы и вижу дату: 28 марта.

Здесь, ровно пятьдесят семь лет назад, мама произвела меня на свет, а теперь я приехал, чтобы проводить ее до последнего пристанища.

Начался мой первый «сиротский» день.

Я теперь ничейный сын.

* * *

Час ночи. Никак не удается заснуть. Я согласился переночевать у Флоранс – мне сейчас хочется быть рядом со старшей сестрой, которую я любовно называю деткой. Интересно, они с Аленом тоже мучаются бессонницей в соседней спальне? А мои племяшки Стефан и Тибо?

Займусь-ка я дневником, все лучше, чем ворочаться в постели, как сорвавшийся с привязи груз на палубе корабля, попавшего в шторм. Сажусь за узкий стол и начинаю перечитывать записи…

Дорога совершенно меня вымотала: Лион без мамы – не Лион. Таксист вез меня по улицам, не ведущим к ней, я взбирался на холм², где она больше не живет, смотрел на фасады домов, мимо которых она никогда не будет гулять, а совсем скоро позвоню в домофон – и не услышу ее веселый голос, подойду к квартире – и не увижу ее на пороге, с увлажненными глазами, облегченно вздыхающую: «Ну слава богу, добрался!»

Без мамы город вдруг показался мне пустым, нелепым, разрушенным. Его лишили головы…

Было так больно, что меня осенило: мама навечно покорила Лион, для меня город олицетворяла она, а не Дева Мария Фурвьерской базилики. Из своей величественной дозорной башни в Сент-Фуа-ле-Лион мама управляла кварталами, оранжево-розовыми крышами, колокольнями, куполами, извивами рек, ходом медлительных барж, дымящимися трубами, угрюмыми промышленными объектами. Она навязывала городу свою гармонию: речка сливается с рекой, как рука касается руки, два холма улыбаются друг другу, защищая сердце Лиона. Скажу больше – она раскрасила город в цвета, которые предпочитала в одежде: черепичный бледно-розовый, фасадный охристый, каменный жемчужно-серый, водно-металлический, небесно-лазурный. Мама обожала путешествия, увлекалась археологией и историей, возила меня в Грецию и в Италию, была неутомима в походах через время и пространство, требовала, чтобы город предъявлял миру все эпохи: Галлию, Средневековье, Возрождение, классицизм, буржуазный девятнадцатый век, современность из стекла и бетона. Мама вдохнула в древнюю столицу галлов свою мудрость, слепленную из умеренности, скромности и безропотности женщины в возрасте, которая без истерик смирилась с пенсией и приглушала трагизм заката, наслаждаясь сиюминутными радостями.

Проезд по улицам и набережным подарил мне озарение: не мама уроженка Лиона – город происходит от мамы.

Лион, мой родной город? Лион, мой материнский город…

* * *

Могучее светло-желтое солнце раздавило вторник. Дивная погода приняла в свои объятия ужасный день.

В фильмах и романах пышная природа звучит в унисон с героями: французские кинорежиссеры не мыслят расставания без дождя, все агонии в романах случаются в бурю. В прошлом я рвал отношения под безоблачными небесами, а сегодня, в день маминой смерти, весна сияет всеми красками радуги. Космос равнодушен к моей тоске, и меня это скорее успокаивает, лишает значимости, доказывает, что душевное состояние одной человеческой особи в океане Вселенной весит меньше самой маленькой капли.

Встреча с сестрой помогла мне успокоиться: и речи быть не может о том, чтобы хныкать на груди друг у друга. Незримо присутствующая мама запрещает разнюниваться, призывает к сдержанности. Мы с Флоранс не раз уединялись в соседней комнате или на балконе, чтобы пролить тайные слезы…

В обычаях и ритуалах – даже административных – есть хорошая сторона. Подобрать все необходимые бумаги, заполнить бланки, заказать отпевание, назначить день похорон, составить текст сообщения, разослать объявления в газеты, обзвонить родных и друзей… На все эти дела требуется энергия, которую в противном случае мы потратили бы, горюя об усопшем.

Предусмотрительная мама облегчила нам задачу – подписала договор на организацию церемонии с похоронным бюро.

Контора, выстроенная из клееной фанеры и стекла, стояла в глубине парковки и напоминала скорее почту или отделение банка. Чистенькая, новенькая, небольшая, с веселыми пастельно-розовыми стенами и яблочно-зелеными креслами для посетителей, цветовым решением она напоминала ясли или детский сад. Как ни странно, это утешало и ободряло, а вовсе не раздражало и не казалось оскорбительным.

Нас приняла молодая женщина в элегантном черном платье, умело накрашенная, с идеальным маникюром. Прежде чем пригласить нас в кабинет, она легким кивком указала на высоченного парня лет двадцати, тот робко поклонился и был представлен как стажер.

– Вы позволите молодому человеку присутствовать при нашей беседе?

– Мне бы этого не хотелось, – не раздумывая отрезал я.

Флоранс посмотрела на меня, явно недовольная этим «единоличным» решением. Я дернул плечом: «У нас с тобой не стажировка, мы в трауре по маме, такое бывает раз в жизни…»

Дама понимающе кивнула, и мы уединились в кабинете. На полках стеллажей стояли таблички с образцами траурных уведомлений, которые немедленно повергли меня в уныние: глупые выспренние формулировки могли разве что вызвать раздражение у горюющего человека. Я тут же разозлился на себя: перебирая слова и полируя формулировку, маму не вернешь!

Много лет назад она заполнила целый пакет документов, где оговорила все пожелания насчет своих похорон. Занимающаяся нами дама вдруг покачала головой, обнаружив какое-то упущение в договоре.

– Ах, какая досада – ваша мать не упомянула услуги танатопрактика.

– Чьи услуги?

– Специалиста, который занимается сохранением тела, готовит его для положения во гроб. Меня это удивляет – судя по всему, ваша матушка была весьма кокетливой дамой. Я добавлю пункт «грим», согласны?

Я тяжело сглотнул. Сестра погладила меня по руке, давая понять, что заранее согласна с моим решением.

– Мама ничего не упустила, мадемуазель. Она терпеть не могла обычай «раскрашивать» покойников. Вы назвали ее кокеткой, но она была еще и феминисткой и не хотела, чтобы ее «выставляли напоказ».

Женщина задумчиво откашлялась и тихо спросила:

– Итак?

– Итак, мы не станем нарушать ее волю.

– Но вы ведь захотите…

– Нет.

– Возможно, ее братья или сестры…

– Никто не пойдет против маминой воли. Она всегда сама обставляла свои появления на публике, пусть и уход будет именно таким, как ей виделось.

Я вспомнил, в какое бешенство приходила наша мать, когда ее пытались подвести к гробу на похоронах кого-нибудь из знакомых. При виде мертвого тела обожаемого мужа она пришла в ужас и накричала на нас с Фло: «Ну что вы застыли?! Не видите, что папы тут нет? Что он ушел? Здесь никого нет, никого, никого!»

Служащая смирилась и предложила перейти к выбору гроба.

Я хотел было крикнуть: «Самый красивый!» – но сдержался. Мама нашла бы меня смешным, Флоранс не откажет себе в удовольствии поиздеваться.

– Ну, не знаю… До сего дня гроб нам выбирать не приходилось, – пробормотал я.

– Наш отец захотел, чтобы его кремировали, – пояснила Фло.

На стол перед нами лег каталог гробов. Простые. Строгие. Роскошные. Претенциозные. Некоторые цены заканчивались на цифру 9, если точнее – на 99, как в супермаркете, чтобы завлечь клиента. «Не хватает только гробов со скидкой».

Мы с сестрой совсем растерялись. Ну не брать же первый попавшийся! На чем остановиться? Какая цена будет разумной?

– Базовая модель, – устало произнесла сестра.

– Буковый, из граба или древесно-стружечной плиты?

– Мама обожала аромат сосновой рощи… – Флоранс решила закрыть тему.

– Обивка?

Любое решение выставляло нас дураками: откажемся от «шишечек» – проявим рациональный подход, но будем выглядеть жмотами. Соглашаться на расточительство глупо – вряд ли подушечки обеспечат усопшей дополнительные удобства. Правильного ответа на вопрос не существует…

Смерть доставляет живым одни неудобства, но решать придется: мама больше ничего не чувствует, но разве она превратилась в пустое место? И мы воскликнули хором:

– Да! Делаем обивку!

– Сатин или шелк?

– Шелк!

– Белый, голубой, розовый, цвет шампанского?

– Цвет шампанского!

Следующие две минуты наступившую тишину нарушал только стук ноготков по клавишам компьютера. Я мысленно взывал к нашей собеседнице: «Только не нужно больше вопросов, умоляю вас, довольно вопросов!» Каждый раз, выбирая что-нибудь для мамы, мы осознавали, что она об этом не узнает, и снова и снова теряли ее.

Женщина взяла калькулятор и приступила к подсчетам. Банальность ее действий неожиданно успокоила меня: чем, в конце концов, мы заняты? Делаем покупки – похоронные, но покупки.

Я по достоинству оценил профессиональную подготовку служащей похоронного бюро: она видит, что мы в смятении, и пытается смягчить нашу печаль, задавая необходимые вопросы, объясняя, что придется согласиться на определенные условия, соблюсти правила, принять решение и оплатить счет. Чек, наличные, кредитная карта? Ни преувеличенной жалости, ни притворного сочувствия, только уважение к нашему горю. Прощаясь, я сказал, что нахожу ее работу блестящей, она в ответ опустила глаза:

– Благодарю. Знаете, я очень редко вижу брата с сестрой, во всем согласных друг с другом.

Мы с Флоранс покраснели. Я посмотрел наверх и мысленно присвистнул, обращаясь к маме: «Это твой успех, поздравляю».

Я пожалел, что отказал стажеру в праве присутствовать при разговоре: сам дебютировал в роли сироты, а парню не позволил начать «погребальную карьеру».

* * *

Решусь ли я на признание?

Мамина смерть стала чудовищной ловушкой.

Мои близкие знают, как тяжела для меня эта история, но описать чувства словами на бумаге я пока не готов…

* * *

В моей душе хранится десять тысяч воспоминаний о маме, но выманить наружу первое я не могу. Вы сумеете описать ваше изначальное впечатление о солнце? Небе? Земле? Воде? Такова суть природы: она не оставляет воспоминаний об истоке. Я считаю, наша история никогда не начиналась, она всегда была.

Мама не являлась мне: это я вышел из нее. Мы составляли единое целое, из которого постепенно образовались два индивидуума.

Разделились ли мы? Это как посмотреть. Я жил внутри ее, вылупился на свет божий, но не «отлепился» от мамы: она разговаривала со мной, купала, укладывала в кроватку, я цеплялся за ее руки, обнимал колени, она целовала меня в лоб, гладила по щечке. Мы оставались двумя личностями. Так продолжалось до моего юношества, когда ласки стали скупее, нет – целомудреннее, мы ограничивались легкими поцелуйчиками-касаниями, похлопыванием по плечу, хождением за руку – а в последние годы под руку – на прогулке.

Первый раз отсутствовал. Были первородные воды, магма, глина!

Я прожил вместе с мамой историю без начала, которой теперь настает конец. Неужели ее присутствие станет отсутствием?

Похороны состоятся сегодня утром, 1 апреля, через два часа.

Продолжается тягомотина вокруг смерти мамы… Сомнения… Вопросы…

Мои дяди переполошились: как это так, они не отдадут последних почестей сестре, перед тем как гроб закроют навсегда! Мы скрыли от них правду, сославшись на категорический запрет мамы.

Из-за этих стесняющих обстоятельств мы с Флоранс не присутствовали при положении тела в гроб, хотя по закону кто-то из членов семьи должен находиться рядом с офицером полиции. Эту обязанность взял на себя мой зять Ален. Этот милый, нежный, открытый, преданный человек уже тридцать лет делает счастливой мою сестру, он обожал маму и сегодня тоже вызвался волонтером.

Скабрезные детали (о которых я умолчу) выводят нас с сестрой из равновесия.

Мы довольствуемся официальным заключением врача: мама умерла мгновенно, от остановки сердца, ничего не успев почувствовать.

Флоранс зовет – пора везти маму в церковь, а потом на кладбище.

Когда я вернусь домой, она будет лежать под землей. Господи, хоть бы ноги не подвели…

* * *

Церковь моего детства. Повсюду цветы. Струнный оркестр. Певица. Проникновенные тексты. Друзья. Близкие. Служба получилась достойная, простая и красивая, думаю, маме бы понравилось.

По сути дела, недоставало только ее.

* * *

Моя душа превратилась в лохмотья.

Мы вернулись в Бельгию, в деревню, и я жмусь к своим, как мерзлявый кот. Их нежная участливость и внимание согревают, но не утешают, это скорее комфорт, чем поддержка.

Вчера, на похоронах в Сен-Фуа-ле-Лион, я купался в сочувствии. Церковь утопала в цветах. Два гигантских букета обрамляли алтарь, один – от моего издателя, второй – от театра, двух столпов жизни, столь любимых при жизни мамой. Белые розы прекрасно гармонируют с пышными лилиями. Мои друзья из оркестра «Слияние», часто встречавшиеся с мамой на наших постановках Моцарта, аккомпанировали вдохновенной вокалистке. Это было так прекрасно, что я едва сдерживал слезы.

Присутствие некоторых людей меня тронуло, а вот появление читателей и читательниц, ни разу в жизни не видевших маму, вызвало недоумение.

Мои племянники поднялись на трибуну за аналоем, и каждый произнес речь о бабушке: Стефан говорил с веселой нежностью, Тибо – с вполне уместным юмором. Дьякон, друг моего отца, набросал точный портрет мамы, основываясь на наших подсказках. Кристина, моя кузина и мамина крестница, читала из Евангелия хорошо поставленным и уверенным голосом истинно верующей католички.

Не помню, что говорил я, но закончил так: «Она возложила на нас с сестрой обязанность любви до конца наших дней. Мы держимся благодаря маме. Когда-то очень давно, здесь, неподалеку, она отпустила руку сестры, убедившись, что та научилась ходить, так же было и со мной. Сейчас она снова так поступила, чтобы мы самостоятельно продолжили свой путь».

Потом я посмотрел на гроб.

«Тем, кто там, наверху, повезло: они примут в свои ряды нового потрясающего обитателя. Нам – здесь, внизу, – тоже повезло: мы знали эту потрясающую женщину».

До чего не похожи месса и похороны!

Служба обещает восхождение, ритуал символизирует спуск под землю. Священники говорят о Небесах, могильщики зарывают в землю. Первые олицетворяют свет, последние гасят его, как фонарщики в старину. Наше воображение рисует картину вознесения, глаза же видят только разверстую могилу.

Заупокойная служба переворачивает душу, укрепляет наши силы словами, музыкой, эмоциями, сетованиями, надеждой. И даже шутками. Похороны же подводят нас к краю бездны.

Мы смотрим на непристойно обнажившуюся, застигнутую врасплох землю. На ее оранжевое, интимное, влажное естество, так непохожее на коричневую поверхность. Могильщики изнасиловали землю. Они стоят в сторонке, лопаты и заступы ждут своего часа.

Скрипят по гравию шины тяжелого катафалка. Становится тихо. Мы с ужасом смотрим на машину, как будто в ней заключен не труп, а убийственная сила.

Четверо молодых, подтянутых, одетых в черное мужчин поднимают гроб. Там мама? Или уже не она? Гроб кажется таким легким…

Они обвязывают его толстыми веревками и опускают в яму. Я слышу глухие звуки и отворачиваюсь, чтобы не закричать. Не приближаюсь, потому что боюсь отшатнуться, и ничего не вижу из-за слез. Моя отчаявшаяся, сбитая с толку душа возносит молитву.

Все мои держатся рядом. Брюно, Ян, Эрик, Франк, Жизель, Коломба, Танкред, Флоранс, Катрин, Даниэль сомкнули ряды. Моя сестра, зять, племянники, кузены, дяди и тети. Все живые склоняются над той, у которой закончились силы, и посвящают ей последние минуты последнего свидания.

Я никогда не сказал бы тебе «Прощай!», если бы меня не вынудила смерть.

Рядом с маминым гробом устанавливают урну с прахом нашего отца. Чопорные гробовщики покидают сцену, у одного из них из-под воротника выглядывает татуировка. Эта деталь неожиданно превращает его из персонажа действа в живого человека, и мне хочется поблагодарить его за то, что он тратит молодость на зловещее похоронное ремесло.

Могильщики бесшумно работают лопатами. Это действует на меня успокаивающе… После смерти тело человека закапывают в землю. Обряд мучительный, но древний, он установлен раз и навсегда и должен быть совершен.

Мама исполнила земное предназначение. Мы сделали то, что должны были сделать в этот день.

* * *

Могила.

Что такое могила?

Крышка люка, который никуда не ведет. Дверь, отворяющаяся в ничто. Плоская поверхность, притворяющаяся, что в ней есть глубина. Приманка.

* * *

Могилы состоят из надписей в память об ушедших.

Их выбивают на камне – чтобы не улетали.

Кладбища – целые поля надписей.

* * *

Надпись не исполняет свою функцию, если никто ее не читает.

Я буду приходить на твою могилу, мама, раз за разом подтверждая твое присутствие.

Что лежит в могиле?

Некое существо? Обрывки целого? Прах? Воспоминание? Маму проглотил ее труп.

Единственный смысл придала могиле сама мама: купила ее после смерти отца, установила там урну с его прахом – наши возражения не подействовали, он выбрал кремацию – и вооружилась терпением. «Он ждет меня там, однажды я к нему присоединюсь…» – спокойно повторяла она, очень довольная тем, что не только исполнила последнюю волю своего мужчины, но и навязала ему свою.

Эта могила объединяет моих родителей, олицетворяет их любовь, не принадлежа кому-то одному.

«Пойдем со мной на кладбище, повидаемся с отцом!» – много раз просила мама, но я ни разу не медитировал над серой гранитной плитой.

«Пойдем со мной на кладбище, повидаемся с отцом!» Я никогда не хотел увидеться с отцом – ни на кладбище, ни в любом другом месте.

* * *

– Где ты?

Откуда бы я ни звонил маме, путешествуя по городам и весям, она первым делом задавала мне этот вопрос. Сегодня я смотрю в пустынное небо и спрашиваю:

– Где ты?

* * *

Где она? Под землей? На небесах?

Ее настоящим убежищем станет моя память.

* * *

По правде говоря, в первую очередь я хочу утешить не себя – ее.

* * *

Тени занавешивают мамину смерть…

Решусь ли я написать о них?

Страх останавливает мое перо.

* * *

Во вторник, 4 апреля, я покидаю Гонкуровскую академию. Я очень ценю наш ежемесячный обед в ресторане «Друан», жаркие дискуссии, которые мы ведем, когда ищем литературные таланты. Эта задача разжигает в нас альтруизм, ведь обсуждаются только чужие книги, и никогда наши собственные, но больше не могу тащиться поездом в Париж и вести умные беседы, то есть быть независимым человеком.

Я пишу короткое письмо девяти коллегам-писателям, рыцарям овального стола. Они мои товарищи, некоторые – близкие друзья.

Почти сразу получаю ответные послания. Виржини Депант³, Филипп Клодель⁴ и Поль Констан⁵ выражают мне теплые чувства в изысканных выражениях, и я перечитываю их, чтобы насладиться дружеским участием. От Тахара Бен Джеллуна⁶ приходит короткое сообщение, в котором говорится о «боли и разлуке, вечном молчании и неизгладимых слезах» и о том, что благоразумный человек должен учиться терпению.

Терпение…

Я знал терпение любви, теперь придется учиться терпению печали.

* * *

Собрать все факты. Рассказать о ее смерти. Найти истину. Дать трезвую оценку случившемуся. Сумею ли?

Я не составляю протокола. Романист, драматург, я наделен пылким воображением и решил придумывать истории из любви и отвращения к реальности. Человеческие особи вдохновляют меня, в этом источник моей любви. А отвращение? – спросите вы. Дело в том, что я описываю мир не только таким, каков он есть, но и таким, каким он мог бы быть. То есть должен был бы быть. В тесто реального я добавляю дрожжи идеального.

В маминой смерти идеал отсутствует.

Так чувствуем мы с сестрой.

* * *

«Молчание символизирует травматизм. Индивидуум превозмогает боль, когда облекает ее в слова».

Я записал эти фразы в Швейцарии, на коллоквиуме по психиатрии посттравматизма. Врачи бывают готовы говорить о начале выздоровления, если пациент описывает пережитое и признает себя героем либо жертвой рассказанной истории.

Мне трудно смириться… но я должен описать мамину смерть.

* * *

Я уже говорил, что молюсь за нее по нескольку раз в день?

Молюсь, чтобы она не запаниковала в том царстве, где окажется.

Прошу, чтобы ее хорошо приняли и она разгуливала бы там, веселая и счастливая.

Молюсь и прошу, чтобы она не тревожилась о нас, своих детях и внуках, своей семье, подругах и всех любимых существах.

А еще я молюсь – и это разрывает мне сердце, – чтобы мама испытала величайшую радость, найдя в том мире моего отца.

Не исключено, что мои молитвы не возымеют никакого действия: возможно, они не влияют на мир иной, а может, никакого такого мира просто нет.

Но я все-таки буду молиться.

А что еще делать, если ничего другого не остается?

* * *

Я верю в силу веры.

Разве любовь существовала бы без веры?

* * *

Кое-кто думает, что молятся те, кто хочет придать себе важности, воображая, что способны изменить мировой порядок.

Молитва дышит оптимизмом, волюнтаризмом, сопротивлением и вовлеченностью. Мои ценности. Отрекусь ли я от них перед лицом смерти? Ни в коем случае!

Пусть сама попробует перечеркнуть их.

* * *

Хотите знать, что ужасного было в истории маминой смерти? Извольте.

Мама, как и каждый год, собиралась в Экс-ле-Бен⁷ – подлечиться и отдохнуть. В воскресенье мы поговорили по телефону, и она призналась – мне и Флоранс, – что внезапные приступы слабости участились и сейчас самое время заняться собой. В понедельник вечером мамин внук Стефан помог ей заправить машину и загрузить багаж.

В среду мы с сестрой начали звонить маме, но не смогли с ней связаться. В субботу и воскресенье я посылал эсэмэски и наговаривал сообщения на голосовую почту. Она не откликалась! Я скорее был раздосадован, чем встревожен, помня, что мамин мобильник вечно лежит мертвым грузом на дне сумочки. В понедельник утром команда национальной радиостанции «Франс Интер», готовившая передачу обо мне, известила Фло, что не может связаться с госпожой Шмитт, хотя она по телефону назначила им встречу. Зная мамину пунктуальность и серьезное отношение к договоренностям, сестра мгновенно связала это с отсутствием ответа на наши сообщения. Она обзвонила все отели в Эксе и в конце концов получила информацию от портье отеля, где был зарезервирован номер.