Уснувшие дети

© Егорова О., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. «Издательство «Эксмо», 2023

* * *

Дело в том, что крысы подыхают на улицах, а люди умирают в собственных спальнях.

Альбер Камю. Чума

Пролог

Однажды я спросил отца, какой самый далекий город он видел в жизни. Он сразу ответил: «Амстердам, это в Нидерландах». Больше он ничего не сказал. Не отрываясь от работы, он продолжил разделывать тушу теленка. Отец был весь в крови, даже лицо.

Когда же я поинтересовался, зачем он поехал так далеко, то сразу заметил, как он стиснул челюсти. То ли разозлился на кусок телятины, не желавший поддаваться, то ли это мой вопрос так на него подействовал. Я толком не понял. Потом раздался сухой треск разрубленной кости, глубокий вздох, и он наконец ответил:

– Поехал искать этого идиота Дезире.

Передо мной оказалось неожиданное препятствие: я впервые за все детство услышал из уст отца имя его старшего брата. Мой дядя умер через несколько лет после моего рождения. Его фотографии я обнаружил в обувной коробке, где родители хранили фото и видео, отснятое еще на восьмимиллиметровой пленке. На фотографиях и видео были те, кто уже умер, еще молодые старики, собаки, там также оказались фрагменты и моменты беззаботных каникул на берегу моря или в горах. И снова собаки, всюду собаки… и вся семья в сборе… Люди в нарядных костюмах, собравшиеся по случаю несостоявшихся свадеб… Мы с братом могли часами разглядывать эти снимки, посмеиваясь над нелепыми нарядами и пытаясь узнать членов нашей семьи. Дело обычно кончалось тем, что мама велела сложить все фото по порядку, словно от этих воспоминаний ей становилось не по себе.

К папе у меня накопилось еще много вопросов. Были совсем простые, вроде: «А чтобы попасть в Амстердам, надо свернуть налево или направо от церковной площади?» Были и более сложные: мне хотелось знать почему. Почему, например, папа, который никогда не покидал родного городка, вдруг отправился через всю Европу искать своего брата? Но едва удавалось пробить брешь в резервуаре скопившейся боли и гнева, как он тут же спешил ее заткнуть, чтобы содержимое не расплескалось вокруг.

В семье по отношению к Дезире все вели себя одинаково. Отец и дед вообще о нем не упоминали. Мама всякий раз слишком быстро уходила от объяснений, произнося одну и ту же фразу: «Все это очень и очень печально». А бабушка ловко уклонялась от ответа и приступала к смехотворным россказням, вроде мифов об усопших, которые с небес наблюдают за живыми. И каждый из них на свой манер скрывал истину. От этой истории сейчас не осталось почти ничего. Отец уехал из нашего городка, бабушка с дедом умерли. И все, что было связано с этими событиями, все декорации, в которых они происходили, поглотило время.

Эта книга – последняя попытка рассказать, что же все-таки случилось. В ней перемешаны воспоминания, отрывочные признания и опирающееся на документы воспроизведение реальных происшествий. Она – плод всеобщего замалчивания. Я хотел рассказать о том, через что наша семья, как и множество других семей, прошла в полном одиночестве. Но как наложить мои слова на их историю, не выхолостив ее? Как говорить от их имени без того, чтобы моя точка зрения и мои навязчивые идеи не вытеснили их собственные? Эти вопросы долго не давали мне взяться за работу, пока я не понял, что написать – единственный способ сделать так, чтобы история моего дяди Дезире и всей моей семьи не исчезла вместе с ними, вместе с нашим городком. Я должен растолковать людям, что жизнь Дезире вписана в хаос мира, в хаос исторических, географических и социальных фактов. Я должен помочь выжившим отдалиться от своих страданий, выйти из одиночества, в которое их загнали мука и стыд.

На этот раз они окажутся в центре, а все то, что обычно привлекает внимание, отодвинется на задний план. Вдали от города, от прогрессивной медицины и науки, вдали от художественных поисков и военных действий они наконец где-то будут существовать.

Часть первая
Дезире

MMWR

MMWR^[1], еженедельный эпидемиологический бюллетень, который публикуют в США центры профилактики и контроля над заболеваниями, во Франции насчитывает совсем мало подписчиков. И среди них – Вилли Розенбаум, заведующий отделением инфекционных болезней в больнице Биша – Клода Бернара в Париже. В свои тридцать пять лет, вечно верхом на мотоцикле, длинноволосый инфекционист, прошедший войны в Сальвадоре и Никарагуа, не вписывался в среду парижских медиков.

Утром пятницы, 5 июня 1981 года, сидя за столом, он перелистывал только что полученный бюллетень MMWR. Там описывалось недавнее появление исключительно редкого заболевания легких, пневмоцистоза. Его считали почти исчезнувшим, однако, по подсчетам выписанных лекарств, произведенным в США, оказалось, что он появился совершенно неожиданно и непонятно откуда. Обычно этот недуг поражает людей с ослабленной иммунной системой, но в пяти последних случаях в Калифорнии речь шла о молодых мужчинах, еще совсем недавно пребывавших в добром здравии. Среди скудных данных, которыми на сегодня располагает Служба общественного здравоохранения США, обнаружилось нечто удивительное: все заболевшие – гомосексуалисты.

Инфекционист отложил бюллетень и снова принялся за исследования, перед тем как подтвердить консультации, назначенные на вечер.

Сегодня к нему, держась за руки, явились два пациента. Один из них, вялый на вид молодой стюард, жаловался на температуру и кашель, которые не проходят вот уже несколько недель. Поскольку городские врачи ничем не смогли ему помочь, он решил обратиться в службу инфекционных и тропических заболеваний больницы Биша – Клода Бернара. Вилли Розенбаум удивился и заглянул в медицинскую карту, протянутую стюардом. Потом осмотрел парня и назначил ему рентген и другие исследования легких.

Когда парень явился через несколько дней, результаты обследования окончательно убедили инфекциониста в правильности предварительного диагноза. Как он и подозревал, у его пациента был пневмоцистоз.

Совпадение было поразительным. Состояние пациента полностью соответствовало тому, что врач прочел в бюллетене: внезапное редкое заболевание легких обнаружено у молодого парня, гомосексуалиста, у которого нет никаких оснований жаловаться на сниженный иммунитет. Но все симптомы налицо. Это то же самое заболевание, которое считали побежденным и которое теперь обнаружилось у шести американских пациентов, а теперь еще и у одного француза.

Обстановка

Мухи. Мухи повсюду. Мухи на кусках мяса, на оконных стеклах. Полчища черных мух на белом плиточном полу. Мухи, совокупляющиеся на свиных боках и куриных бедрышках. Мухи, рождающиеся в складках ростбифа и умирающие, увязнув в крови. Мухи с ликованием вторят жужжанию компрессора, охлаждающего витрину, и не обращают внимания на синеватый огонек электромухобойки. Здесь они одержали окончательную победу.

Вот приблизительно и все, что мне запомнилось в магазине бабушки и деда. Просторная мясная лавка притихла, постоянные клиенты сюда больше не заходили. А те, кто заглядывал, просто хотели поддержать семью, так сказать, из солидарности. Они останавливались поболтать и обменяться новостями, касающимися прежде всего торговли.

Нынче от этой лавки уже ничего не осталось. На витрине вывешено объявление «Продается или сдается в аренду», снабженное телефонным номером. Всю улицу постигла та же участь. И овощной магазин, и парикмахерскую, и книжную лавку, и мастерскую по починке телевизоров, и галантерейную лавку. Торговля здесь постепенно заглохла, а за неимением арендаторов магазины закрыли шторы. То же происходило и с квартирами на нижних этажах: они постепенно пустели. О былой благополучной эпохе напоминал лишь чудом уцелевший маленький обветшалый косметический кабинет. Улица безнадежно опустела. Попадались только бродячие кошки, завладевшие погребами брошенных магазинов. Они шныряли сквозь поломанные решетки вентиляционных шахт, выходивших на уровне тротуара. Случалось, что в шахтах ночевали подростки. Примчавшись на самостоятельно собранных скутерах, они усаживались на ступени старых магазинов и целыми днями ссорились из-за сигарет и переругивались. В течение нескольких десятилетий старая супрефектура, когда-то процветавшая, неизбежно утратила свое значение. Центр стал окраиной, детские голоса затихли. Мое окружение исчезло.

Однако в этом было и свое очарование. На аллее платанов, растущих вдоль набережной, на деревенском рынке или в узких улочках еще можно было ощутить себя в воображаемом Провансе. Но обвалившиеся доходные дома, брошенные автомобили и закрытые цеха вокруг старого городка рассказывали совсем другую историю. Чтобы ее понять, надо прежде всего вспомнить, что это за территория: позабытый городок, затерянный где-то на границе двух миров, между морем и горами, между Францией и Италией. Потом надо представить его топографию: он гнездится в глубине долины, там, где река сливается с горным потоком, сразу уходит с равнины и вливается в Средиземное море. К этому следует прибавить жесткий климат, когда бесконечные зимы словно крадутся по трещинам в скалах, когда изнурительно-жаркое лето объединяет в себе все худшее, чем отличается альпийская и средиземноморская погода. В общем, картина получатся не ахти… Однако городок, затерянный среди темных, тонущих в тумане сосновых лесов и дубовых рощ на более приветливых солнечных склонах, фактически был торговым центром, куда местные крестьяне свозили свой небогатый урожай. Наконец, к описанию надо прибавить немного исторических фактов и вспомнить, что вплоть до середины XIX века этот заброшенный городишко возле границ графства Ницца был территорией Италии. Когда же наступили времена аннексии, Франция основала здесь свою супрефектуру и очень старалась пробудить в жителях чувство привязанности к новой родине. Прокладка шоссе национального значения и дороги, соединяющей Ниццу с Динь-ле-Бен, позволила этой территории постепенно выйти из статуса анклава. А грандиозные строительные проекты, от пробивания туннелей в горах до возведения монументальных виадуков силами итальянских рабочих, открыли путь к побережью.

Несмотря на довольно слабую и шаткую экономику, определенной части населения удалось разбогатеть и обзавестись собственностью: предприятиями, торговыми точками, землей и жильем. Местная мелкая буржуазия заметно выделилась из общей массы работников полей и фабрик и вела жизнь куда более комфортабельную. На черно-белых открытках начала XX века изображены семьи, гордо вышагивающие вдоль прибрежных променадов или сидящие за столиками кафе. На одной из таких открыток запечатлена безупречная витрина магазина моей семьи. У входа в магазин стоит человек в костюме, шляпе и с галстуком-бабочкой. Осанка у него прямая и горделивая. Мужчину зовут Дезире, это мой прадедушка. Он разительно отличается от прохожих, спешащих куда-то в своих грязных, засаленных робах. Эта старая пожелтевшая фотография без слов рассказывает о положении нашей семьи в те времена.

До самого начала 80-х наша мясная лавка еще была своеобразным центром притяжения. По субботам и воскресеньям у ее входа на улице выстраивалась целая очередь. Это место все уважали и немного побаивались. Для более зажиточных клиентов приберегали лучшие куски мяса и сопровождали сделки всяческими комплиментами. А от более скромных семей, едва решавшихся постоять у входа, просто отмахивались, и они получали залежалые куски сомнительного качества. Пожаловаться при этом никто не отваживался. На самой крупной торговой улице города закон соблюдался еще довольно долгое время.

Сигнал тревоги

Жак Лейбович, иммунолог больницы Раймона Пуанкаре в Гарше, тоже был одним из тех немногочисленных французов, кто читал американские бюллетени. В начале лета 1981 года его сестра, дерматолог больницы Тарнье, как-то обмолвилась, что у них в отделении лечатся двое гомосексуалистов. У них очень редкий тип рака: саркома Капоши.

Третьего июня 1981 года бюллетень MMWR как раз опубликовал статью под заголовком «Саркома Капоши и пневмоцистоз у гомосексуалистов Нью-Йорка и Калифорнии». Там говорилось о загадочном распространении заболевания среди геев Калифорнии и Нью-Йорка и сообщалось, что саркому Капоши диагностировали у двадцати шести пациентов, а у четырех из них обнаружили еще и пневмоцистоз.

Эта статья озадачила Жака Лейбовича. Он никогда раньше не сталкивался с медицинскими публикациями, где людей разделяют по признаку сексуальной ориентации. Однако все это очень походило на те случаи, о которых рассказывала сестра, когда редчайший вид рака кожи поразил именно двух гомосексуалов.

Он порылся в ящиках стола и нашел в своих архивах интересное досье умершего в 1979 году водителя такси родом из Португалии. Пациент скончался от целой серии серьезных инфекций, среди которых был и пневмоцистоз. Это вызвало у иммунолога огромное любопытство, и он обзвонил своих коллег в крупных больницах Иль-де-Франс. В больнице Биша – Клода Бернара он нашел инфекциониста, у которого возникли те же вопросы. Его мнение о первых случаях заболевания разделял Вилли Розенбаум. Пообщавшись с коллегами, он отметил для себя еще пять недавних случаев пневмоцистоза, которые никто не мог объяснить. Если всего за несколько недель удалось обнаружить шесть случаев, подобных описанным в бюллетенях, значит, на деле их должно быть гораздо больше.

Столкнувшись с появлением сразу двух заболевших во Франции, что было довольно странно, оба врача решили, что пора бить тревогу.

Улица четвертого сентября

Окровавленные скелеты животных. Вот оно, золото трех поколений семьи. Куски мяса, что продавались в розницу, упаковывали в плотную розовую бумагу с оттиском нашего имени.

Легенда гласит, что мои бабушка и дедушка обвенчались ночью, чтобы обойти запрет прадедушки. Ради защиты состояния и репутации он запретил своим детям жениться на итальянках. Но, достигнув брачного возраста, каждый из них счел своим долгом этот запрет нарушить.

Я часто спрашивал себя, как свадебный обряд, проведенный посреди ночи, в строжайшем секрете, мог остаться незамеченным в таком крохотном городке, где все всё знают. Но я принял эту романтическую версию истории бабушки и деда, тем более что о них я помнил только то, что они вечно были завалены работой.

Возня с мясом отнимала все их время, каждый его миг. Понедельники они проводили на бойне, а остальное время в магазине. С наступлением вечера шторы опускали, но работы было еще столько, что пришлось оборудовать кухню и столовую в помещении за магазином. Чтобы дойти туда от улицы Четвертого Сентября, достаточно было трех минут пешком. Наш дом стоял очень близко, сразу за церковью. Мы в шутку называли его «депо», или местом временного складирования, потому что там держали уже подготовленное к продаже мясо. Случается, что работа дает название жилому дому.

В воскресенье после полудня магазин закрывался. Но надо было подготавливаться к следующей неделе: разделать говяжьи туши, засолить окорока, запанировать эскалопы, замариновать все для салатов, наделать тонну сосисок. Потом наступали часы уборки и чистки. Рабочие места мыли большим количеством воды: стены, полы, механизмы, ножи, баки, в которых перевозили мясо. Темно-красные потеки крови в мыльной воде отливали розовым. Ножи отчищали от прилипших кусочков мяса, крепко потерев их о деревянную колоду. Это движение производили настолько часто, что крепкое дерево, из которого была вырублена колода, сдалось, и колода стала короче на несколько сантиметров. Наконец, в горячей воде стирали передники и тряпки. А на следующий день все начиналось заново. Работа в магазине заставляла рассчитывать жизнь по минутам, нельзя было позволить себе ни малейшей передышки. Торговля мясом давала семье все, и ей невозможно было изменить.

Мой дед Эмиль каждую неделю накручивал сотни километров, чтобы развезти мясо по окрестным деревням. Его специально оборудованный грузовик объезжал всех заказчиков даже в деревушках на вершинах скал, останавливаясь то на несколько часов, то на несколько минут. Там, где вообще не было магазинов, его ждали с особым нетерпением.

Район он знал великолепно. Его отец Дезире и дед Франсуа обосновались здесь как перекупщики. Они за бесценок приобретали скот у бедных крестьян долины и выпускали на пастбища на высокогорье. Когда же скотина набирала вес, ее забивали, а мясо распродавали в розницу с неплохой прибылью.

Из мяса, купленного в магазине, кровь выпускал забойщик, и это было гарантией качества. В послужном списке в военном билете моего прадеда Дезире я прочел следующую фразу: «Мясник, владеющий техникой забоя скотины».

Семья постепенно обзавелась немалым имуществом и стала считаться знатной и богатой.

Эмиль провел детство, которое пришлось на 30-е годы, в городке. Тогда жизнь в нем била ключом: тут были свои гостиницы и прачечные, кожевенный и мебельный заводы, своя макаронная фабрика. Сразу после окончания школы отец приобщил сына к работе, и тот достаточно быстро стал незаменим. Он вместе с отцом ездил по деревням скупать скот. В стороне от поселков, по краям узких дорог с колдобинами стояли одинокие фермы. Дезире учил Эмиля выбирать скотину, правильно торговаться, а еще правильно справляться с инстинктивным страхом животных при погрузке в перевозной вагончик. Он с гордостью рассказывал, как откармливать скотину, забивать и разделывать. Так Эмиль стал мясником. Его жизнь и лик вписались в нескончаемую череду жизней и лиц всех членов семьи, а заодно и врезалось в память обитателей здешних мест. Он получил в наследство нечто большее, чем ремесло: имя и статус. После смерти родителей дети разделили сбережения, дома и землю. Поскольку Эмиль был старшим, он, естественно, получил мясную лавку и «депо». От отца ему достались в наследство жизнь, предприятие и ремесло.

История моей бабушки Луизы была куда более драматичной. Она происходила из Пьемонта, из итальянской семьи. Отец ее надрывался в поле. Он работал в одном из сельскохозяйственных предприятий за мизерную зарплату, которая обрекала его на бедность. Однако, несмотря на согнутую от постоянного таскания грузов спину, обожженный солнцем затылок, израненные руки, в его душе все же прорастали зерна надежды. И он, и его товарищи по несчастью верили, что завтра жизнь им улыбнется.

Но дело обернулось скверно. Угроза, и без того висевшая над коммунистами, становилась все отчетливее. Унижения, вымогательства и быстрый подъем фашизма не оставили ему выбора. В одну из ночей 1942 года он принял решение в срочном порядке бежать вместе с женой и детьми. Несколько дней они пробирались на юг наугад, не имея конкретной цели, и нашли убежище в одной из деревень в Руайя. Обитатели этого оплота левых уговорили его поселиться в развалинах старого дома. Через некоторое время он нашел работу на одной из соседних ферм.

После Первой мировой войны появление в регионе итальянских семей нивелировало отток горцев и компенсировало нехватку людей, не вернувшихся из окопов. Этих нищих эмигрантов очень ценили местные работодатели и в сельском хозяйстве, и в строительстве, и в промышленности. В то время и пробитые в горах туннели, и головокружительные виадуки, позволившие проложить железнодорожные пути от Альп до Средиземноморья, были созданы потом и кровью итальянцев. Однако после кризиса 30-х годов на них посыпались обвинения в неопрятности, в домашней антисанитарии, в необоснованно высоких зарплатах и даже в том, что у них слишком много детей. В этой нездоровой атмосфере Луиза смирилась со своим положением. Как и отец, она очень быстро научилась ходить по стеночке и помалкивать, видя откровенное презрение хозяев, то есть тех семей, где она занималась хозяйством или присматривала за детьми, которые были порой почти одного возраста с ней. Она ни на что не жаловалась. Здесь была та же нищета, зато не было страха, что ночью ворвутся люди в коричневых рубашках и застрелят отца прямо на пороге.

Бабушка мало рассказывала о своем детстве, прошедшем в крайней нужде. Она не вдавалась в детали, но вспоминала о холоде, голоде и национализме, о доме, слишком тесном для их большой семьи. В юности ей годами приходилось спать на полу и питаться одной полентой. С тех пор безвкусные блюда вызывали у нее отвращение, она проклинала свое прошлое и всегда готовила вкуснейшую и обильную еду. Это был ее своеобразный реванш.

Ничто в доме моих бабушки и деда не напоминало об истории Луизы. Только ее мать, почти столетняя старуха, вечно закутанная в одеяло, пораженная болезнью Альцгеймера, еще рассказывала о прошлом. Моя прабабушка почти полностью оглохла и теперь, сидя в кресле, безостановочно бормотала что-то нечленораздельное на смеси итальянского и пьемонтского наречий. Бывало, она просыпалась в панике. В ее сознании всплывала какая-нибудь сцена из молодости. Она, плача, принималась искать своего мужа и родителей. Так по ночам, в воспоминаниях, которые стараешься обычно подавить, к ней приходила Италия. Чтобы успокоить старуху, бабушка на несколько секунд возвращалась к своему забытому языку.

Луиза познакомилась с моим отцом, когда была еще подростком. Летом каждое воскресенье в городке устраивали гулянья, посвященные святому-покровителю, в честь чего устраивались танцы. После мессы по улицам проносили деревянную статую святого, а потом монтировали на площади танцплощадку, украшенную гирляндами разноцветных огней. Вот под такими огоньками Эмиль и пригласил Луизу на танец. Хватило нескольких песен, чтобы судьба юной пары была решена. Несмотря на колебания отца Эмиля, свадьба состоялась. Луиза легко вошла в зажиточное меньшинство городка. В этом маленьком сообществе одни семейства с гордостью демонстрировали витрины своих магазинов или прицепы к грузовикам, другие, как позорное клеймо, несли на себе алкоголизм главы семейства или отчаяние матери, доведенной до края шалостями многочисленных отпрысков. Луиза удостоверилась, что в той касте, к которой она теперь принадлежала, потомство в почете. В этом кругу детей называли по именам и в церкви, и на теннисном корте. С ними всегда здоровались учителя, и это отличало их от других детей, шатавшихся по улицам, на которых постоянно орал директор школы и заставлял часами стоять на коленях в своем кабинете со словарем на голове.

Отныне в распоряжении моей бабушки была прислуга, что являлось непременным атрибутом нового класса. Органы государственного призрения выделили ей двух умственно отсталых: Пьера и Сюзанну. В окрестностях Ниццы это было делом обычным. Многие семьи, располагающие такими дополнительными рабочими руками, получали немалую финансовую выгоду.

Теперь Луиза могла укрепить свой высокий ранг и дома, и в магазине. Она кричала на покорных бедолаг, командовала и раздавала приказы направо и налево. Давнишние клиенты магазина до сих пор помнят ее ядовитые замечания в адрес тех, кто выказывал нетерпение, когда их недостаточно быстро обслуживали. Моя бабушка ничего не забыла: ни унижений, ни холода, ни голода, – и вела себя с ними так, как когда-то они вели себя с ее близкими.

Ведя жизнь, практически лишенную отдыха, Луиза и Эмиль закладывали основу своей семьи. У них родилось четверо детей: Дезире, Жак, Кристиан и Жан-Филипп. Согласно местным семейным обычаям и в соответствии с итальянскими традициями, старшего назвали в честь прадеда по отцовской линии. Имя Дезире передавалось по наследству – так звали одного из немногочисленных защитников городка, вышедшего живым из окопов. Собственно, именно благодаря ему семья теперь жила в достатке. Первый из сыновей был призван подавать пример остальным, следовать путем родителей и уважать имя, которое его предки с гордостью несли над долиной.