Buch lesen: «Поль Сезанн, его неизданные письма и воспоминания о нем»

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

WWW.SOYUZ.RU

К русскому изданию

«Воспоминания о Сезанне» Эмиля Бернара были напечатаны в 1907 году в октябрьских выпусках журнала «Mercure de France» (№№ 247 и 248). В русском издании добавлены только семь фотографий его картин.

Недолговременное знакомство с Сезанном не могло доставить автору много эпизодического материала, и вот почему «Воспоминания» так невелики по объему. Но не размеры книги определяют ее ценность. Трудно так много сказать о человеке, так ярко описать его личность, как это удалось сделать Бернару на немногих страницах, и причина этому не искусство, составителя биографий, а непосредственное понимание творений Сезанна, глубокое проникновение в них и искреннее, никем и ничем не навеянное преклонение перед ним, о чем свидетельствует каждая страница «Воспоминаний».

Не даром книга Бернара является важным источником для понимания и оценки произведений Сезанна. Но еще более ценно в этой книге то, что идет непосредственно от самого Сезанна: его письма. То, что говорится в них о живописи, больше всего будет интересно художникам и, быть может, вполне понятно только им одним. Но в мыслях Сезанна содержится нечто большее. В них отражается мировоззрение человека, творения которого произвели переворот в культуре.

Сезанн, требовавший, чтобы художник был простым, искренним работником, искавший истину в познании и передаче природы, размышлявший о жизни с кистью в руке. Сезанн стал великим новатором, изобретателем новых путей в искусстве потому, что он был великим по искренности и убежденности человеком. Его судьба есть судьба всякого новатора, всякого проповедника. Она еще раз подтверждает, что искание истины есть борьба с косностью и ложью, и что эта борьба есть подвиг. Разве не подвиг вся жизнь Сезанна, его уединение, работа с утра до ночи, его суровая непреклонность в отстаивании своих принципов, его страдания вследствие общего отказа понять его честные искания и полного одиночества, и, наконец, смерть с кистью в руке? Когда читаешь «Воспоминания» Бернара, невольно думаешь о святом аскете, об основателе религиозной секты. Искания и творения Сезанна принадлежат искусству. Но человек духа отодвигает в нем на второй план художника-специалиста. Вот почему его имя достойно стать в ряду имен великих борцов за истину, и в его жизни не художник только, но всякий найдет для себя глубокий и поучительный смысл

Д.K.

Двадцать лет я был горячим почитателем Поля Сезанна. В то время, как непонимание, злорадство и зависть окружали враждебным смехом или упорным молчанием произведения Сезанна, я со страстью защищал и истолковывал его редкие тогда картины. Их можно было видеть лишь в лавочке улицы Клозель в Париже. Я никак не ожидал того огромного успеха, который с недавних пор вызвал особый интерес даже к самым незначительным полотнам Сезанна. Я помню, как возмущался молчанием критики, презрением друзей и невежеством художников – его современников. Теперь все переменилось. Маленькая заметка, помещенная мною в «Hommes d'aujourd'hui» в 1889 году была одним из первых проявлений благоговения к моему учителю и вдохновителю моих первых шагов. Теперь эта заметка мне кажется совсем малым воздаянием художнику, влияние которого сделалось таким многообразным и распространенным. Очень трудно было тогда увидеть картины Сезанна, а сам он казался уже совсем недосягаемым, затерянным где-то далеко в золотой пыли южного солнца-в Эксе. Все, что знали о Сезанне было рассказано стариком Танги добрым и благородным бретонцем, картинная лавка которого была единственным пристанищем живописи будущего в те времена, увы, так быстро отошедшие в прошлое.

Я, страстный ученик Сезанна, так горячо чувствовал его величие и превосходство, что и в мыслях не решился предстать перед ним со своей скромной фигурой и невежеством. Моей постоянной мечтой было только продолжать его работу. Восхищение Сезанном лишало меня терпимости ко всем другим современным течениям, и я всегда с особой гордостью буду называть его своим первым вдохновителем. Только двадцать лет спустя в 1904 году, возвращаясь из Египта, думая остановиться на короткое время в Марселе, я вспомнил о близости Экса и отправился туда в восторге, что наконец исполню давнишнее желание, которому так долго мешала моя скромность и – скрывать нечего – бедность.

Сезанн уже умер, а я, его ученик, в летах. Приближаясь к сороковому году жизни, утомленный исканиями более совершенных путей в искусстве, я не чувствую себя таким новичком и не так наивно верю в то, чем я прежде восхищался. Теперь я верю в искусство преемственное, полное и законченное, а не ограничивающееся одними только интересными исканиями. Я требую жизни и передачи правды (réalisation du vrai), потому что недаром я видел Микель-Анджело, Рафаэля, Тициана, Рубенса и Рембрандта во всем величии их творений, и знаю, что искусство есть подражание природе путем вымысла.

Я знаю, что только в самой жизни скрыта душа, что все теории, все отвлеченности постепенно, медленно, но наверняка губят художника, как и ловкость руки в работе без вдохновения. Опираясь на непреложные методы, которые изначально составляли само искусство, я не доверяю парадоксам и игре ума, даже гениального; ибо они всегда являются новым приобретением, вносящим только разрушение в наследие отцов. «Передать в совершенстве то, что чувствуешь – в этом вся цель». («Realiser-tout est la»). Так говорил мне Сезанн, после того, как Италия, Фландрия и Испания меня в этом убедили. В самом деле, произведения ценятся не по своей задаче, а по своему выполнению. Моя цель не в том, чтобы здесь разобрать все созданное Сезанном, и не в том, чтобы произнести приговор за или против него, как увы нам часто приходится слышать от художников, достойных сожаления: нет, уважение к памяти старого учителя мне этого не позволяет. То, чем я восхищался в нем, его удивительным даром оригинальности, силой чувства общего, пением красок и высоким стилем, заставляют меня смотреть на Сезанна с восторгом, как на захватывающее душу явление. Я считаю себя в праве говорить лишь о влиянии работ Сезанна в тот момент, когда его уже признали, влиянии, в большинстве случаев искаженном. Я попытаюсь доказать, что большая часть подражателей не знала и не постигала мудрости художника, которого она считала своим учителем.

Эта ошибка в значительной мере была причиной того, что все, что в тенденции Сезанна было честного, обновляющего и благотворного пропало даром, и что еще хуже, она заставила думать, будто сам оригинал лишен тех качеств, которыми он обладал в высшей степени. Обнародование мыслей Сезанна поможет ознакомлению с ним и, осудив чудовищные перевоплощения, которым он подвергался в неумелых руках его друзей, тем самым спасет по крайней мере его наследие.

Почти ежедневно в продолжение месяца совместной жизни с Сезанном, я вел записи: мне хотелось бы показать его образ, затуманенный или искаженный теми, кто с ним мало общался. И если и не скажу всего, то надеюсь, по крайней мере, сказать много, потому что я почувствовал это сердце и полюбил эту душу. Какова бы ни была моя любовь к Сезанну теперь, может быть, даже более к человеку, чем к художнику, я обрисую этот характер неровный, странный, измученный, в основе очень добрый, но в котором под конец озлобление восторжествовало. Так обыкновенно бывает с теми, кто встречает на своем пути недоброжелательность и корысть этого мира.

I. Приезд в Экс

После довольно спокойного плавания мы прибыли в Марсель в феврале 1904 года. Этот город, залитый солнцем, давал нам иллюзию Египта, откуда мы возвращались. Мне пришла мысль пробыть еще месяц на юге, и дождаться здесь конца холодов, прежде чем вернуться на север. Когда мы сидели в ресторане и ели отлично приготовленный буйабес, гордость этой страны, лакей нам сообщил, не помню по какому поводу, что между Марселем и Эксом запущен трамвай. Название Экса сразу напомнило мне о Сезанне. До сих пор я его знал только по произведениям. Узнав, что до Экса от Марселя не более двух часов езды, я решил посвятить завтрашний день посещению Сезанна.

На другой день в 7 часов утра, запасшись экземпляром «Hommes d'aujourd'hui» я занял место в трамвае. Мои опасения были велики, так как у меня не было адреса Сезанна и я не знал никого, кто мог бы его мне сообщить. Правда, я думал, что художник, ставший почти знаменитостью в Париже, наверно известен у себя на родине; но напрасно я спрашивал кое-кого в Марселе, показывая для пояснения мою брошюру с портретом Сезанна работы Камиля Писсаро. Брошюру осматривали со всех сторон, и ответ был каждый раз отрицательным. Кроме того, я замечал, что портрет человека, одетого по-крестьянски, с неприветливым лицом, не возбуждал ни в ком желания похвастаться ни знакомством с ним, ни даже знанием его имени.

Не было ни одного человека в трамвае из Марселя до Экса, к которому бы я не обратился с неизменной фразой: «Вы живете в Эксе? Давно?», потом, собрав все мое мужество, продолжал: «Не знаете ли вы там знаменитого художника, известного в Париже, славу своего города, Поля Сезанна?» Но ответ был всегда отрицательным, после как вопрошаемый безнадежным взором искал его на потолке вагона. Кондуктор, и тот совершенно не знал имени Поля Сезанна, и не мог дать мне никаких указаний несмотря на то, что я давал ему массу объяснений и показал портрет работы Писсаро. Таким образом я прибыл к месту назначения и решил спросить только дорогу к собору.

Городок Экс со своей просторной площадью, обсаженной чудными деревьями, со своими фонтанами теплой воды, льющейся в покрытые мхом бассейны, с домами, украшенными классическими кариатидами и молчаливыми аристократическими фасадами произвел на меня приятное впечатление. Мне казалось, что душа моего старого учителя на все налагала отпечаток интимности и теплоты.

Пройдя по извилистым улицам, я постоял некоторое время перед ратушей с ее сторожевой башней и наконец прибыл к собору. Наивно-грубые изображения святых, в которых чувствовалась горячая вера, сразу мне напомнили Сезанна. Это был как бы отблеск того благодушия, которое сквозит в его крестьянских портретах. И казалось мне, что сам Сезанн присутствует среди них.

Я снова принялся расспрашивать редких прохожих, шаги которых нарушали тишину и уединение этого места. Все те же безнадежные ответы. Никто даже в Эксе не знал Поля Сезанна. Я был близок к отчаянию, когда какой-то рабочий остановился на паперти и, последовав моему примеру, стал рассматривать старых святых. Я обратился к нему, но он, как и другие, не мог помочь мне: потом вдруг, его осенило, и он сказал: «Ваша последняя надежда-пойти в мэрию: если этот господин находится в списках избирателей, вы получите его адрес».

Мне и в голову не приходило такое простое решение вопроса. Я поблагодарил рабочего и отправился прямо в мэрию Экса. Она была в двух шагах. Там я немедленно узнал, что: Сезанн, Поль родился в Эксе, в Провансе, 19-го января 1839 года и что он живет на улице Булегон, 25. Я сейчас же пошел по этому адресу. Это был простой на вид дом с мастерской. С обеих сторон двери было по звонку, на дощечке стояло: Поль Сезанн. Да, это здесь! Наконец исполнилось то, чего я желал двадцать лет. Я осторожно позвонил: дверь отворилась сама собой, и я очутился в светлом веселом коридоре; окна выходили в залитый солнцем сад, со стенами, увитыми плющом. Широкая лестница была передо мною, я начал подниматься. Едва я поднялся на несколько ступенек, как столкнулся на повороте со стариком: он был одет в широкий плащ, и с альбомом в руках; походка его была медленна и тяжела; он шел согнувшись. Я подумал, что передо мной мой старый учитель, но так как не был уверен в этом, благодаря его несходству с портретом Писсаро, поравнявшись с ним, спросил его:

«Господин Поль Сезанн, если не ошибаюсь?»

Тогда он отступил на шаг назад, остановился, снял шляпу, опустил ее до земли и, открыв обнаженный череп и свое лицо старого генерала сказал: «он самый: что вы от него хотите?»

Я объяснил ему цель моего посещения. Я рассказал ему о моем давнишнем и постоянном восхищении им, о моем желании с ним познакомиться, о трудностях в его поисках, и, наконец, о моем приезде из Каира. Он быть очень удивлен всем этим и сказал: «Значит, мы собратья по искусству?»

Я отклонил эту честь в виду его возраста, а главное таланта.

«Совсем нет, ведь вы художник, неправда ли? – значит мой собрат.»

Голос его был полон мягкости, но звучал твердо; кроме того, было что то смешное и отечески добродушное в его южном, рокочущем говоре. Переспросив мое имя, он воскликнул:

«А! Вы Эмиль Бернар, так это вы писали обо мне? так вы составляете биографии? Мой друг Поль Алексис как-то прислал мне вашу брошюру обо мне, а ему ее передал Синьяк; когда я справился о вас они мне отвечали, что вы составляете биографии; но ведь вы художник, неправда ли?»

Так вот какую репутацию создали мне милые собратья! Что мог я ему ответить на это? Сезанн так тогда и не узнал правды, что я был его пламенным почитателем и яростным защитником, и что могло его интересовать еще больше – его учеником. Разговор велся на лестнице, а Сезанн по-видимому шел работать. Я выразил желание провести с ним несколько часов, и просил позволения проводить его до площади. «Я шел на пленэр (au motif), пойдемте вместе», сказал он. На улице мальчишки смеялись над ним, бросали в него камнями, а я их отгонял. Разбойничий вид Сезанна был, конечно, достаточным поводом для насмешек этих шалунов; он им казался кем-то вроде «буки». Позже я часто страдал от шалостей и насмешек, в которых изощрялись над ним уличные мальчишки Экса.

Мы тихо шли, разговаривая:

«Значит вы не только составитель биографий? Ведь вы художник?».

Мы вышли из города, пройдя мимо собора; я показал ему святых: «Они мне говорили о вас». – Да, я очень их люблю; это давнишняя работа одного здешнего каменщика; он уже умер. На вершине холма высился своим греческим фронтоном новый дом.

«Вот моя мастерская», – таинственно сказал он. «Сюда никто не входит, кроме меня; но так как вы мне друг, мы войдем вместе».

Он открыл калитку, мы вошли в сад, который спускался к ручью. Сад серебрился оливковыми деревьями на фоне нескольких сосен; он отыскал ключ под большим камнем и открыл дом, новый и молчаливый, который, солнце, казалось, сжигало. Направо по коридору виднелась большая открытая комната; старинные ширмы привлекли мое внимание.

«Я часто играл с Золя за этой ширмой; мы даже испортили на ней цветы. Это было несколько подрамков, скрепленных вместе, разрисованных большими листьями и сценами из сельской жизни, там и здесь были разбросаны цветы. Но рука, творившая это была сильна, и пожалуй принадлежала итальянцу».

«Вот живопись, да и настоящая живопись не труднее этого», – сказал Сезанн, «посмотрите, здесь все мастерство.»

На камине в комнате стоял бюст из красной глины; он должен был изображать Сезанна.

«Это делает с меня Солари, бедняга скульптор, мой старинный друг; я всегда говорю, что здесь ему не место с его Академией, но он умолял позволить ему работать с меня. Я прямо сказал ему: ты знаешь, я не люблю позировать; приходи, если хочешь, в нижнюю комнату, я работаю на верху; когда ты будешь видеть меня, наблюдай и лепи. Кончилось тем, что он бросил здесь эту дрянь. Это безнадежно и глупо наконец».

Сезанн схватил бюст, вынес его в сад, и, положив на плиту, яростно разбил ногой. Отскочив от подставки, неудачная, неоконченная голова скатилась в камни под оливковые деревья, где оставалась все время, пока я был в Эксе, а солнце завершало ее разрушение.

Мы не поднялись в мастерскую; в передней Сезанн взял картон и повел меня на пленэр. Это было почти в двух верстах от города, в виду долины, у подножия Святой Виктории, гордой горы, которой Сезанн восхищался и неустанно писал акварелью и масляными красками.

«Подумайте только, эта свинья Менье хотел здесь производить мыло для всего света!»

И Сезанн стал высказывать свои взгляды на современный мир и на промышленность и остальное.

«Скверно все это», – шепотом и с озлоблением добавил он. – «Как ужасна жизнь!»

Я оставил его одного на пленэр, чтобы не мешать ему работать, а сам пошел завтракать в Экс. Было четыре часа пополудни, когда я снова вернулся к нему. Мы занесли картон в мастерскую, он проводил меня до трамвая и взял с меня слово прийти завтра к нему завтракать. Я согласился на это с особенной радостью, так как чувствовал, что мой учитель стал моим другом.