Моя шокирующая жизнь

Безусловно, в интеллектуальном смысле он мог бы меня осчастливить, но я так была полна жизни, уже обрела доверие к своему телу, а кроме того, обладала чересчур живым воображением. Он жил в полном одиночестве целый год и продолжал писать мне прекрасные, нежные письма: предлагал все, что у него есть, в том числе драгоценности, унаследованные от матери, – один из редких случаев в моей жизни, когда мужчина предложил мне что-то ценное. Несколько лет спустя он погиб во время несчастного случая в горах, обстоятельства этого трагического происшествия остались невыясненными.

Тем временем я до безумия влюбилась в одного художника. Отправлялась за пределы городских стен Рима и навещала свой «предмет страсти» в его мастерской. В первый раз я выпила портвейна и сидела неподвижно несколько часов кряду в тени сосен. Я была счастлива: он умен и умел нравиться женщинам. Но моя семья проведала о нашей любовной истории; узнала еще, что мой любимый помолвлен с молодой девушкой скромного положения.

Вначале я не желала ничему верить, но мало-помалу сомнения закрались в мою душу, и я решила во что бы то ни стало узнать правду. Раздобыв адрес его родителей, которых никогда не видела, позвонила у их дверей. Передо мной предстала типичная семья среднего класса, абсолютно непохожая на сына-сердцееда. Невеста маленькая, как подросток. Отведя родителей в сторонку, я внезапно спросила, правда ли, что их сын помолвлен с этой юной особой. «Да, – ответили они, – это правда. Они скоро поженятся!»

Скиап повернулась и ушла. Некоторое время двигалась автоматически, глядя прямо перед собой, и слезы текли по щекам. Села в автобус, набитый до отказа, и пришлось стоять. Ноги дрожали, голова кружилась, состояние было такое, будто только что пришла в себя после операции. Рядом стоял молодой человек с букетом в руке, предназначенным, без сомнения, любимой. Взяв один цветок, он протянул его ей:

– У вас такой несчастный вид! Надеюсь, эта роза принесет вам счастье.

Прошло немного времени, и я снова влюбилась. Молодость, пыл, огромная потребность в любви сделали так, что мое сердце еще раз забилось для очень юного, веселого и пылкого юноши, подлинного южанина. Он приезжал из Неаполя, специально чтобы провести со мной день. Мы гуляли вдвоем и, поскольку не могли прийти ко мне, бродили по сельской местности в окрестностях Рима. В его прелестной компании я заново открывала старинные римские виллы, где бывала в прошлом вместе со своей гувернанткой. На этот раз они представлялись мне совсем в другом свете: как прекрасны вилла Дория Пампили, вилла Боргезе, вилла Медичи (в наши дни расположился Музей французской живописи), наконец, вилла д’Эсте с тысячью фонтанов!

И снова моя семья положила конец этому счастью, запретив нам встречаться. Но каждую неделю я получала огромную коробку с туберозами без всякой визитной карточки. В последний раз мы случайно встретились на Искье, где наши семьи проводили летние каникулы.

Через несколько месяцев он прислал мне письмо, напомнил мне об этой встрече и описал, как смотрел мне вслед, когда я уплывала на пароходе. Он так никогда и не женился.

После этого я поверила, что мои несчастные любовные приключения закончены. Я постоянно флиртовала с красивыми мальчиками ради развлечения. Мой любимый цвет лиловый, и временные избранники всегда носили что-нибудь лиловое – носовой платок, галстук. Пусть все видят, что он за мной ухаживает.

Как-то моя подруга рассказала мне, что муж ее иногда носит в кармане смятый лиловый галстук…

В то время я начала писать статьи о музыке. Это не была в буквальном смысле слова музыкальная критика, ничего специально профессионального, но они оказывались уместными и имели непосредственный тон.

Одно из моих великих разочарований – я не умела петь. Ведь так замечательно освобождаться таким образом от самой себя… Этот способ освобождения мне казался простым и при этом хранил в тайне мои чувства. Интриговал меня и театр. Но поднимись я на сцену, мои благородные родители сочли бы это позором.

Меня устроили в Римский университет (слишком молода, чтобы посещать лекции) и записали на курс философии. Вопреки школьному опыту прошлого эта наука мне понравилась. Отец занимался в то время в университете востоковедческими исследованиями; и, без сомнения, мой ум стремился к занятиям. Я принялась читать Боссюэ^[8], Спинозу и «Исповедь» Блаженного Августина^[9] – этот труд долго оставался моей настольной книгой.

Вдруг снова появился мой русский обожатель. Все чаще видели его черную бороду в нашем салоне. Моя семья, желая нашего брака, оказывала на меня давление, что приводило меня в отчаяние. Тем летом, когда мы отправились в Виареджо, восхитительную местность в Тоскане с большими сосновыми лесами, мой воздыхатель последовал за нами.

На этот раз чаша моего терпения переполнилась, и вот что стало следствием.

Подруга моей сестры, особа, которую можно назвать «женщиной передовых взглядов», вышла замуж за богатого англичанина, намного ее старше. Желая усыновить детей, она написала моей сестре, спрашивая, не знает ли кого-нибудь, кто помог бы в их воспитании, все дорожные расходы берет на себя.

Вот единственная возможность для меня, и ничто не помешает мне уехать в Лондон.

До Парижа меня сопровождали друзья семьи:

– Это насовсем! Никогда не вернусь! – восклицала я, убежденная, что крылья мои окрепли и меня выдержат. События, однако, приняли такой оборот, что я поняла – все предательски непрочно.

Итак, я впервые оказалась в Париже. Лионский вокзал по сравнению с величием Рима показался мне сначала лишенным романтизма. Но как только я сошла с поезда, громко провозгласила: «Вот место, где я буду жить!»

Совершенно случайно я встретила в Париже еще одного друга нашей семьи, восхитительного Альберто Лумброзо, блестящего историка, посвятившего свою жизнь Наполеону.

– У Энро будет бал, – сообщил он мне. – Тебе не кажется забавным пойти туда вместе со мной?

Бал… бальное платье!.. Я никогда не бывала на балу, у меня нет бального платья… и я с радостью согласилась. Но как выйти из этого затруднения? Отправилась в Галери Лафайет и купила четыре метра темно-синего крепдешина. Безумство, конечно, он стоил тогда примерно десять франков за метр. Кроме того, приобрела два метра оранжевого шелка. Шить наряд не стала, а просто задрапировалась в ткань, пропустив ее даже между ног, очень «зуавский»^[10] вид. Из части оранжевой материи смастерила широкий пояс и завязала вокруг талии, а из остатка соорудила тюрбан – денег, чтобы идти к парикмахеру, не осталось. Довольная собой, я поехала на бал. Энро жили на улице Жасмина, впервые Скиап оказалась во французском интерьере. Мадам Энро, знаменитый скульптор, жила преимущественно в Италии, и влияние этой страны отразилось во внутреннем убранстве дома. Ее муж – удачливый делец. Перед балом устроили чудесный обед, который привел ее в восторг красотой салата из настурций. Сама она вызвала в некотором роде сенсацию: никто раньше не видел подобной одежды. Во время бала возникла новая проблема: все, что она знала о танцах, это модные уроки Пикетти в Риме, там ее научили танцевать кадриль-лансье^[11]. Но здесь-то играли танго – и она отважно бросилась танцевать. Как забавно, ужасно забавно! Увы, булавки, которыми она сколола свой наряд, стали расстегиваться… Не увлеки ее партнер из зала, продолжая танцевать, первая встреча со светским Парижем окончилась бы номером «Фоли-Бержер»^[12]. Это был настоящий провал в качестве модельера. Скиап сводили в дом Ренана^[13] на Монмартре, в дом Анатоля Франса^[14]. Наполнившись вволю впечатлениями, она отправилась в Англию.

Лондон… странное дежавю – я будто уже пережила это века назад. Впрочем, вряд ли римляне были великими завоевателями Англии. Лондон не устроил мне шумного приема. Путешествие на корабле, английская железная дорога, английский чай, вежливость полицейских и кучеров, сидящих в фиакрах, – все это меня растрогало. Не помню уже, где остановилась, но меня сразу вывезли за пределы Лондона. Кто не жил в загородном доме в Англии, не испытал очарования этой жизни!

Простое, приятное и комфортабельное жилье никак не походило на дом миллиардера. Хозяйка, полная энтузиазма, прелестные дети – все показывало, как свобода и нежность влияют на детей. Но одно выбивалось из общей картины – дети постоянно страдали от голода, не потому, что хозяйка была скупа, нет, она просто следовала теории, что себя надо ограничивать. В результате вид у детей был такой, будто они только что вышли из концлагеря.

Граф Вильям де Вендт де Керлор, муж Эльзы Скиапарелли, 1914, год свадьбы

Скиап терпела это положение до последнего; понимая, разумеется, ценность хороших принципов, но не до такой же степени. Старалась как можно чаще уезжать в Лондон, где ей все было по нраву. Однажды она заблудилась в вязком, как пюре из горошка, тумане и несколько часов брела по Гайд-парку, цепляясь за прутья изгороди. Небо и солнце Италии далеко! Внезапно натолкнулась на человеческое существо, и это резко вернуло к действительности. Убежала, начитавшись английских детективов, ждала самого плохого…

Как-то отправилась слушать лекцию о теософии, читал ее неизвестный лектор, как узнала позже, наполовину бретонец^[15], наполовину поляк, мать – швейцарка. Нашла, что он странным образом очарователен. Говорил о власти души над телом и о таинственной и вечной юности. Слушала лекцию, покоренная до такой степени, что забыла уйти, когда все уже покинули зал.

В конце концов получила предложение:

– Не согласится ли молодая леди встретиться с лектором? Она поднялась, и завязалась беседа. По-видимому, взгляды совпали, и утро их застало помолвленными. Узнав все, семья Скиап бросилась в Лондон, чтобы попытаться помешать этому браку. Тщетно – он уже состоялся – в мэрии, без пышности и белого платья.

Пикадилли в тот день запрудили суфражистки^[16] и ужасные фурии мужиковатого вида, поодиночке и группами. Возглавляемые Сильвией Панкхерст^[17], они визжали, требуя избирательных прав для женщин. Получили, но к ним в придачу и другие заботы! Мужчины восхищаются сильными женщинами, но не любят их совсем. Некоторым удается сочетать нежность с силой, но многие решившиеся идти по жизни в одиночку потеряли в этой игре счастье.

Глава 3

После церемонии бракосочетания, вернувшись в малюсенький домик, который мы сняли в конюшнях, трехэтажный, одна комната на этаж, я заметила, что семь зеркал разбиты. Как это случилось, мы так и не узнали, но предзнаменование было зловещим. В попытках улучшить наш интерьер я отправилась на Каледонский рынок^[18], где можно было отыскать что угодно. Позже, когда сочла, что почти все приведено в порядок, я решила устроить небольшой обед.

Как только мы уселись, сосед, которого я решила поразить, внезапно меня спросил:

– Где вы нашли эти занавески?

– А, это удачная покупка – на Каледонском рынке! – ответила я с гордостью.

– Они украдены у меня два месяца назад, – ледяным тоном пояснил сосед.

Увы, пришлось вернуть занавески прежнему владельцу; моя удачная покупка обернулась полным крахом.

Пока мы старались обустроить свое жилье, разразилась война 1914 года. Но я слишком хорошо понимала, как обстоят дела, ведь при всем этом мой муж вел себя подобно летучему облачку в небе. И мы решили отправиться в Ниццу, где жила его семья, может быть, я там обоснуюсь и что-то меня привяжет… На всю жизнь у Скиап осталось воспоминание об этом путешествии, о красном, как кровь, небе. В Ницце мы поселились в маленькой квартирке над садами, окна выходили на море. Вот что сохранилось в памяти: муж куда-то исчезал, день за днем она часами ждала его. Затем уехала в Монте-Карло с небольшими деньгами и, разумеется, тут же их проиграла. Вернули ее в Ниццу без единого су в кармане, с запиской такого содержания: «С комплиментами от казино». С тех пор она обречена играть всю жизнь, но никогда больше – на зеленом сукне. Не скажу, на что в те времена походила Ривьера, какие принцы, махараджи, миллионеры жили в этой элегантной зимней резиденции. Позже она превратилась в модное место летних удовольствий и площадку для игр, шумную, перенаселенную и разнородную.

А тогда Ривьера была изумительной. Я подружилась с филиппинцами очень маленького роста, они предвосхитили моду будущего – одевались в стиле, названном впоследствии «нью лук»^[19]. Они часто приходили к нам, готовили пряные, ароматные блюда, и мы проводили долгие вечера в саду. У меня создалась иллюзия мира – ни за что не покинула бы Ниццу; но муж решил отправиться в Нью-Йорк. Мы поплыли в сторону Америки в маленькой темной каюте, совершенно не представляя, что будем делать в этой стране. Америка, всемирная мечта, пробуждает все иллюзии – сверх того, надежды. Сразу по приезде нам пришлось принять решение. Какой-то журналист, страдающий от отсутствия новостей, подошел ко мне наугад и сообщил:

– Я из «Бруклинского орла»!

– Что такое «бруклинский»? – осведомилась я.

Позднее узнала, конечно, что Бруклин – Золушка Нью-Йорка, но менее блестящая и очень на этот счет чувствительная. Мы остановились в солидном центральном отеле, рядом с Мэдисон-авеню, из разряда так называемых приличных адресов. Нью-йоркская жара – это ужасно…

Утром первого дня, проснувшись, я позвонила заказать завтрак; когда его принесли, вежливо сказала:

– Спасибо.

Молодой портье посмотрел на меня так, будто я оса:

– Я работаю не за «спасибо», а за деньги!

Я еще не привыкла к американской системе чаевых, выдаваемых сразу, и это явное нахальство меня оскорбило, дав повод судить обо всем остальном в этой стране.

Мы переехали в старый отель «Бревурт» в Латинском квартале Нью-Йорка, самый французский в мире, более французский, чем многие отели во Франции. Там все относились к нам доброжелательно, казалось, понимали наши трудности и выделили за более умеренную цену очень хороший номер.

До сих пор мы проживали мое приданое, и вначале-то не очень солидное. Средства таяли, а муж все время витал в облаках и оказался неспособным акклиматизироваться в суровой нью-йоркской атмосфере. Наша маленькая комната не предназначалась для длительного проживания, а постояльцы отеля, большей частью люди солидные, ценили добрую репутацию. Муж проводил все время в прогулках; когда мы поженились, он, вегетарианец, не пил спиртного, но нью-йоркская суета, всеобщий ажиотаж подействовали на него, и он не устоял перед искушениями этого города, и это сказалось на нем самым разрушительным образом.

Кроме того, его вознамерилась соблазнить Айседора Дункан^[20]. В маленькой комнате скинула с себя одежды и принялась танцевать перед ним. Лично я не одобряла подобных представлений; но, возможно, мое мнение изменилось бы при чужом муже.

Тем временем наша борьба за жизнь принимала крутой оборот. Как найти деньги, чтобы оплатить нескончаемые счета отеля? Ни он, ни я, независимые и гордые, не принадлежали к тем, кто живет приглашениями, даже если они исходят от особ любезных и благожелательных.

Кто-то рассказал мне об удивительном открытии – цветном кинематографе, и я заполучила роль в массовке в одном фильме. Совершенно искренне говорю, не запомнила ни названия компании, ни фильма, но хорошо помню, так жгло глаза, что на несколько дней ослепла.

Именно в это время произошло перемирие. Во время военного парада 11 ноября на Пятой авеню, высунувшись из окна, я ничего не могла разглядеть из-за своего нарушенного зрения, но пила вино Победы, по крайней мере в нее верила. А муж тем временем окружил себя млеющими от любви дамами, и все чаще я оставалась одна, покинутая…

Несмотря на это, я забеременела, обнаружила это в Бостоне, на той самой Чарлз-стрит, по которой почти невозможно ходить: она усыпана мелкой галькой.

Вернулась в отель «Бревурт», и мне пришлось почти постоянно находиться в постели, питалась устрицами и мороженым; эти самые дешевые блюда в меню, вероятно, сейчас кажутся слишком роскошными.

Однажды вечером, когда я лежала в темноте, увидела, как в комнату сквозь закрытую дверь тихо вошел отец, сел в ногах кровати и оставался так неподвижен. Наблюдая за его бледным лицом, я спрашивала себя, живой ли он. Все возможно в царстве любви, и нам не запрещено верить, что в момент смерти исполняется последнее желание, перед тем как определится окончательная судьба. В час, когда человек достигает границ потустороннего мира, ему, быть может, позволено остановиться и посмотреть, всего лишь мгновение, на того, кого более всех любил или кто более всех нуждался в его помощи. И вот отец пришел ко мне, чтобы дать мне сил и смелости.

На следующий день муж забежал меня навестить, и я сказала ему: «Вчера умер мой отец».

Потом пришла телеграмма: он умер точно в тот момент, когда явился передо мной. Я потеряла существо, к которому больше всего была привязана. Но теперь мне предстоит готовиться к таинству рождения ребенка – он уже заявлял о своих правах и с тех пор не прекращал ни на минуту…

Я родила в клинике, роды были трудные и долгие. В конце концов ей показали младенца, розового и толстого. «Как?! А я думала – мальчик!..» – воскликнула я.

И с этого момента прониклась к своей дочке обожанием… На следующий день Скиап попросила, чтобы ей принесли гончарной глины, и вылепила ее бюст и с тех пор повсюду возила его с собой, запачканный и потертый от многочисленных скитаний, он и теперь стоит в ее комнате.

Тогда Скиап вообразила, что испытала трудные времена. Как же она могла предвидеть, что с ней должно произойти… Через десять дней встала проблема: где и как жить? Муж уехал, и у нее не было никакого представления, где он может находиться. Взяла такси и с крошечной живой ношей в руках принялась объезжать отели. Везде слышала одно и то же: «Комнат нет!» Странно: именно в июне, в жару, люди предпочитают сбегать из города. Очень скоро она поняла: просто никто не хочет селить у себя женщину с новорожденным младенцем. Тогда, оставив дочку в такси, добралась до одного скромного отельчика, который знала, и тут повезло – получила номер. Взяла ключ и вышла за девочкой, теперь меня уже не прогонят, и вселилась под неодобрительным взором управляющего. К несчастью, моя Гого (названная так по той причине, что постоянно булькала и урчала)^[21] выбрала именно этот момент, чтобы проявить себя. Обычно милый ребенок, начала стонать, кричать и выть. Чем упорнее я старалась ее успокоить, тем яростнее она кричала… Ничто не помогало, я носила ее на руках, качала, кормила (в то время еще кормила грудью)… Вскоре во всем отеле стоял звон телефонов… Мой тоже зазвонил, но я не осмелилась поднять трубку. Конечно, управляющий: «Вы не намерены успокоить, наконец, своего ребенка? Все клиенты жалуются!» Слишком поздно – он уже не выбросит меня за дверь! Впрочем, уставшая и накормленная, Гого заснула.

На следующее утро управляющий пришел ко мне. Кажется, я еще никогда так не старалась очаровать мужчину – и для столь святого дела… В конце концов мне удалось смягчить его сопротивление, и он согласился поселить меня в удаленной от других комнате, на верху башенки. С тех пор каждый вечер, насытившись, Гого спокойно засыпала, как маленький сытый котенок.

Ласковую и улыбчивую, ее можно было оставлять одну; она так забавно шевелила маленькими ручками, словно прокладывая себе дорогу в жизни… Но как ей гулять: у меня ни коляски, ни денег, чтобы ее купить. Я приобрела корзинку для апельсинов в ближайшей бакалейной лавке, и в этой «колыбельке» Гого спала на солнышке, на пожарной лестнице.

Но мне ведь необходимо найти работу! И тут одна женщина встретилась мне на жизненном пути – высокоинтеллектуальная, с широкой душой, в Нью-Йорк она приехала из Парижа. Умна, но абсолютно лишена практической сметки. Это была мадам Пикабиа^[22], жена знаменитого художника, принадлежавшего к основателям группы «Дада»^[23]. Она предложила мне взять на себя заботу о моей дочери, пока я буду искать работу, поручила также продать белье, привезенное ею из Парижа. Только, и это вполне в ее духе, так неудачно его выбирала, что нам пришлось освободиться от него за очень низкие цены.

Я нашла скромную работу у дельца с Уолл-стрит, в мои обязанности входило наблюдать за аппаратом, регистрирующим курсы акций. Это продлилось недолго: отчеты мои о ценах и ренте очень скоро оказали ужасающее, непредвиденное влияние на рынок. Перепробовала еще несколько работ, но безуспешно. Мадам Пикабиа мне помогала, как могла, но и вдвоем мы оказались ни на что «деловое» не способны.

Мне на помощь пришла еще одна дама, жена крупного издателя, она возглавляла ультрасовременную школу в Нью-Йорке. Предложила устроить моего ребенка в сельской местности, где сама уже присматривала за детьми своих друзей. И я решилась извлечь Гого из ее корзины и предоставить ей судьбу получше. Через две недели, холодным декабрьским днем я поехала ее навестить. Бледная и обледенелая, она лежала на террасе… Я-то привыкла к страданиям, но моя крошка… Получив немного денег из Италии, я доверила Гого доброй старой няне, которая жила неподалеку от Стэнфорда, дом ее стоял в лесу. Тем временем я сняла скромную комнату на площади Петчин, в знаменитом маленьком сквере артистического района Нью-Йорка, который мог бы находиться и в Париже, и в Лондоне: такие же сводчатые дома, ряды деревьев… Все очаровательно, вот только комната моя была такая узкая, что одеваться приходилось, сидя на кровати. В этом районе жили художники и писатели, и, хотя я оставалась одинокой, у меня тут же появились друзья. Воспоминания о тех днях стерлись из моей памяти, помню лишь, что все казалось безнадежным и мрачным, ничто не интересовало, кроме Гого, и никто, кроме нее, не занимал мои мысли. Те небольшие деньги, которые у меня были, уходили на няню.

Я познала жуткий, мучительный голод – освободиться от него можно, только съев при случае фрукт или кусочек колбасы.

У меня уже не осталось желания жить – такая стала ленивая. Несмотря на тяжкие обстоятельства, я сохранила нравственное сознание, которое мешало мне прибегать к некоторым способам, чтобы отвлечься. Мой муж жив, но где он, я не знала. Однажды вечером во время прогулки из-под ног у меня вылетел клочок бумаги, и я подняла его: двадцатидолларовая купюра. Бесхозная, принадлежит мне. Приняв этот подарок судьбы, я побаловала себя бифштексом.

На следующий день, прогуливаясь по Гринвич-Виллидж, я раздумывала, как лучше использовать то, что осталось от вчерашней двадцатки. Один или два предмета в витрине ростовщика привлекли мое внимание, я их купила и вознамерилась перепродать в больших магазинах города вдвое дороже. Так, удвоив свой капитал, я осуществила самую удачную сделку в жизни.

В этот период я познакомилась с Бланш Хейс, женой знаменитого Артура Гарфилда Хейса^[24], и между нами зародилась глубокая дружба. В своем приветливом интерьере они принимали множество культурных и не чопорных людей, ко мне испытывали симпатию и сочувствие.

В это же время я встретила Ганну Вальску^[25], польку ослепительной красоты; она стремилась сделать карьеру, ее муж был известным врачом. В первый раз я увидела ее в доме Бланш, куда меня пригласили на обед: в черном, облегающем фигуру платье она появилась на верху лестницы. Ганна мечтала петь в опере, посвящала этому все свое ненасытное честолюбие. Однажды ее муж мне сказал:

– Моя дорогая, Ганна подписала контракт, едет на гастроли на Кубу – петь «Федору»^[26]. Не могу отпустить мою нежно любимую жену без сопровождения. Хотите поехать вместе с ней?

– Конечно! – ответила я – мне и в голову никогда не пришло бы отказаться от путешествия на Кубу.

Рекламную кампанию заранее провели газеты, и приняли нас замечательно, номера в отеле «Англетер» завалены цветами. По ночам мы не смыкали глаз, оглушенные шумом автомобилей, поворачивающих на площади со страшной скоростью. Бóльшую часть времени Ганна Вальска репетировала, а я осматривала город, стараясь научиться говорить по-испански. Компания молодых веселых журналистов коварно пыталась учить меня неприличным словам, а затем в восторге слушала, как я их употребляла перед пораженными слушателями.

В городе была, тогда в расцвете славы, великая Павлова^[27], и по причине нашего внешнего сходства (впрочем, оно мне казалось сомнительным) знаменитую балерину и меня путали. Когда я выходила из отеля, на меня нападала стая газетчиков, а Павлова в это время спокойно покидала его через потайной выход.

А потом наступил роковой день премьеры «Федоры». Цветы заказывали оптом, зрители отправлялись с твердым намерением выразить свой восторг, но публика, однако, решила иначе.

Кубинцы – восхитительные люди, но они знают, чего хотят, а интерпретация «Федоры» не вызвала у них одобрения. После первого акта все встали и потребовали вернуть деньги. Обезумев, я бросилась вперед остановить подношение цветов, постараться убедить Вальску, что она слишком устала и не в голосе сегодня. Все бесполезно – Ганна непременно хотела продолжать, так и сделала, – пока шум не стал оглушительным. Цветы летели на пол, и вскоре разразился настоящий скандал. Через спасительную потайную дверь я утащила Ганну Вальску, затолкала в фиакр и приказала ехать два часа по пустынной дороге вдоль берега моря, чтобы избежать встречи с журналистами, которые, без сомнения, ожидали нас перед дверями отеля. Когда мы наконец вернулись, нашли директора театра, итальянца, взбешенным, полным решимости требовать возмещения убытков. Он настаивал на выплате чрезвычайно большой суммы, и нам не хватало времени дождаться, пока она прибудет из Нью-Йорка. Пришлось уговаривать Ганну Вальску, страшно раздраженную и не соглашавшуюся ни на что, расстаться с большой черной жемчужиной, что позволит нам покинуть страну первым же пароходом.

Несмотря на все эти печальные события, у меня осталось прекрасное воспоминание о Кубе. Из всех стран Латинской Америки, какие я видела, к этой питаю особую склонность. Испанская твердость уравновешена чувством юмора, и я забавлялась «запрещенными» пьесами», на которых дамам не следует присутствовать, а носы актеров выкрашены в черный цвет. Вальска меня совсем разлюбила – нормальная человеческая реакция, – по-прежнему стремилась петь и к тому же выходила замуж за миллионера…

В последний раз я видела своего мужа в воскресный вечер, когда выходила из коттеджа, где навещала Гого. Мы не встречались уже десять месяцев, и когда он показался из-за поворота, меня охватил неконтролируемый приступ паники – обычно такие приступы случаются со мной, когда внезапно наталкиваюсь на человека, с которым не хочу иметь дела. В тот же момент по улице проехал спортивный автомобиль, и мужчина за рулем, должно быть, угадал мой страх и открыл дверцу. Вскочив в машину на ходу, я оставила мужа на тротуаре. Мой спаситель осведомился, куда меня отвезти:

– На вокзал, пожалуйста!

Мы не промолвили больше ни слова, он не задавал вопросов, и я больше его никогда не видела.

Мне одолжили маленький домик в Вудстоке, что-то вроде американского Сен-Жермен-де-Пре. Там я прожила две или три недели спокойно, только раскормленные хозяйские кошки меня терроризировали. А еще я решила научиться водить машину, и это притом, что Скиап ненавидела все связанное с механикой, даже с телефоном не умела обращаться. Но я все же сочла необходимым преодолеть это ужасное головокружение – оно буквально вызывало у меня что-то вроде физической тошноты. В один прекрасный день она осмелилась вести машину сама – и вот, выехала, за рулем старенького «форда» по имени «Лизи». Все шло хорошо до момента, пока на повороте перед ней не возникло препятствие в виде огромного коровника, закрытого на замок. Нажала на акселератор, совершила какие-то невероятные действия со стартером и рванула к воротам.

С неслыханной для такого почтенного автомобиля скоростью «Лизи» выставила закрытые ворота, разгоняя испуганных коров, выехала через ворота с противоположной стороны и, преследуемая обезумевшим скотом, промчалась через поля и закончила свой путь в яме.

Скиап прекрасно поняла, что никогда не научится водить, и это ей показалось своего рода унижением: ведь за рулем чувствуешь себя так свободно, а кроме того, столько дураков прекрасно с этим справляются!

Неподалеку от моего дома, в лесу, жил молодой итальянский певец – большая надежда «Метрополитен-опера»; его ожидало блестящее будущее. Соотечественники сразу почувствовали взаимную симпатию и стали друзьями. Мы вместе совершали далекие прогулки, вели долгие разговоры и чувствовали себя друг с другом умиротворенными и счастливыми. Оба, обладая истинно романским характером, вовсе не заботились о том, что Марио находился в состоянии развода. Но его бывшая жена с нетерпением ожидала момента, чтобы нанести удар, и нанесла его. Однажды поздним вечером, когда я обедала у своего нового друга, в тишине леса поднялся шум и раздались громкие удары в дверь и крики: «Смола и перья!»

Марио немедленно открыл дверь, и толпа людей вломилась в прихожую. Увидев меня, удобно устроившуюся у камина и поедающую спагетти, все смолкли. А Скиап поднялась, убрала со стола, в сопровождении друга покинула его дом и вошла в свой – никто пальцем не тронул.

Рассказываю этот второстепенный, но удивительный эпизод, потому что он свидетельствует о том, что, несмотря на современный уклад жизни, старые обычаи живы в Америке, вплоть до библейского наказания за супружескую измену: «Смола и перья». Однако, как видим, американцы с их непосредственным чувством реальной ситуации готовы честно признать себя виновными, если им докажут, что они ошибаются. Несколько месяцев спустя молодой Марио погиб от скоротечного менингита, и я занималась всеми формальностями, бывшая его жена так и не появилась.

Гого казалась счастливой и здоровой, ситуация улучшилась, как вдруг я внезапно поняла, что в свои пятнадцать месяцев она еле-еле умеет ходить – передвигается наподобие краба. Тем не менее няня – а у нее репутация была очень компетентная – заверяла, что девочка страдает лишь небольшим насморком.

Я отвезла Гого к специалисту, и тот мне бесстрастно объяснил: больна детским параличом. Подобно Иову, я была сражена этим ударом. Что я такое сделала, чтобы заслужить такое?!

И тогда Бланш Хейс взяла мою судьбу в свои руки. В свойственной ей спокойной, полной здравого смысла манере она заявила: «Почему бы вам не поехать со мной в Париж? Я вас приглашаю. А там увидим, что делать».

Пришлось мне отбросить всю свою гордость, и мы зарезервировали два места на пароходе. Но перед этим в Вашингтоне с помощью нотариуса я сменила фамилию дочери и дала ей ту, что носит моя семья. Будет справедливо, если с этих пор Гого станет принадлежать только мне.