Buch lesen: «Ворон Хольмгарда»
Часть первая
Глава 1
Силверволл, накануне Зимних Ночей1
– Арни! Ну что ты там стоишь мокнешь? Я замерзла, пойдем домой!
Арнэйд куталась в плащ, отяжелевший от сырости. Дождь вроде бы не шел, но в воздухе зависла морось, одежда постепенно напитывалась влагой. Ноги застыли, пальцы заледенели. Хотелось домой, где тепло и сухо, пахнет горячими ржаными лепешками, пылает огонь в очаге, смолистый дым уходит под высокую кровлю. Поскорее бы сбросить плащ и кафтан, мокрые и тяжелые, и обогреться.
Арнор все смотрел куда-то вдаль, туда, где в роздыхе на восток от Силверволла текла за холмиками и рощами Мерянская река2. Она служила некой границей: на западном ее берегу лежал Бьюрланд и подвластная Хольмгарду часть Мерямаа, а на восточном раскинулись малоизвестные земли, которые здешние русы считали частью Утгарда3. «Мы здесь живем на самом краю Мидгарда, отсюда уже Утгард видать», – каждый раз, глядя в ту сторону, вспоминала Арнэйд слова давно покойной матери. Силверволл располагался на длинном взгорке над Медвежьим ручьем, и отсюда открывался широкий вид на окрестные выпасы, полоски давно сжатых нив, дубовую рощу, которая и дала поселению его мерянское название – Тумер. В теплую пору вид бывал довольно веселый, особенно когда скотина паслась на лугах, но сейчас любоваться было нечем: взгорки в блеклой траве, ручей в желтой высохшей осоке, черные ветки голых рощ, груды бурых палых листьев. Угрюмое вечернее небо давило, гнало под крышу.
Наконец Арнор повернулся и направился к ней. Глядя сквозь морось, как приближается его высокая, плечистая фигура, как он движется – спокойно, уверенно, как человек, полностью владеющий своим телом и не делающий лишних движений, – Арнэйд еще раз удивилась: в какого внушительного мужчину вырос ее брат! Во всей округе мало ему равных. Арнор был старше ее на год, но и сейчас в мыслях она нередко видела его большеглазым мальчиком лет восьми – каким запомнила в детстве. А он уже… настоящий великан, особенно в этих сумерках.
– На что ты там засмотрелся? – окликнула его Арнэйд. – У меня ноги совсем застыли.
Поверх шерстяных чулок на ней были носки-волосянки из конского волоса, почти непромокаемые, но холод стылой и влажной осенней земли уже добрался до пальцев.
– Просто вспомнилось… – Арнор не заметил ее досады. – Был какой-то вечер… или несколько, я не помню. Уже в самом конце, перед тем как мы до знакомых краев добрались. Тоже была морось, сначала дождь шел, потом вот такое, уже не дождь, а скорее туман, густой, хоть ножом режь. Мы плывем, налегаем, чтоб не окоченеть, все молчат… Говорить не о чем, осточертели эти рожи, эти весла, эта река, а деваться некуда. Вот совсем некуда, ты только представь – гребешь и не знаешь, будет ли что впереди, или мы уже в таком месте, где кроме тумана и нет ничего…
– Мокрая Морось… – прошептала Арнэйд, намекая на палаты Хель.
– Вроде того. Вокруг тихо, берегов не видно, только весла плещут, уключины скрипят… Слушаешь это, слушаешь, и уже не понимаешь, где ты, кто ты, жив или умер… Вот правда, кажется, что ты уже умер и будешь так грести вечно…
Он замолчал, не то оживляя в памяти это ощущение, не то стараясь его прогнать.
– Арни, перестань! – взмолилась Арнэйд и взяла его за руку – тоже влажную от дождя, жесткую. Его пальцы неподвижно лежали в ее ладони, не отвечая на пожатие. – Ведь прошел уже год, как вы вернулись! Вы давно дома, неужели ты так будешь вечно… грести!
– Я иногда думаю… Может, мы и правда тогда заплыли куда-то в Нифльхель. Нас потом оттуда выпустили, но часть…
«Часть души осталась там». Арнор не сказал этого вслух, но Арнэйд поняла. Она не смела возражать: ее братья вернулись с Хазарского моря не такими, какими ушли, и некая отстраненность поселилась в их глазах. Особенно у Арнора. Виги, младший, более веселого и легкого нрава, год спустя уже был больше похож на себя прежнего.
Что сделать, чтобы вернуть и ту, потерянную часть души?
– Пойдем! – с нежной мольбой произнесла Арнэйд и потянула брата к дому.
* * *
– Это было давным-давно, еще до того как Тородд конунг впервые пришел из Хольмгарда в Мерямаа и обложил племя мери данью…
В темноте холодный дождь усилился, звучно капало с крыш, постукивало в заслонки на оконцах. Но оттого еще уютнее было сидеть в полутьме, глядя на огонь в просторном, сложенном из валунов очаге посреди дома, ощущать запах смолистого дыма, уходящего под высокую кровлю. Ближе к весне любому опротивеет этот дым, но сейчас он, товарищ жаркого огня, разведенного в доме среди осенней промозглой сырости, нес блаженство, обещая защиту хрупкой человеческой жизни от губительных духов холода и тьмы.
Арнор и Арнэйд оставили у двери мокрую обувь и пробрались в дальний угол, к ларю, чтобы найти сухие чулки. «Коленки совсем застыли!» – шепнула Арнэйд и, усевшись на ларь, стала растирать их; Арнор опустился на колени рядом и принялся сам растирать ей замерзшие ноги, поглядывая на людей у очага.
В эту пору в доме у Дага каждый вечер бывали гости. Они приходили уже после еды, не к столу, а чтобы послушать его рассказы. Прямой наследник изначальных северных насельников на Мерянской реке, Даг знал все предания о тех, кто обосновался здесь больше ста лет назад и заложил основы мерянской руси. Его деды устроили первое святилище, и люди из рода Дага приносили жертвы за весь Бьюрланд – Страну Бобров, как русы называли эти места.
– Жил один человек, и звали его Хринг. Однажды пошел он в лес, стал рубить дерево, а оно и упало прямо на него. Лежит он, не может освободиться. Вдруг видит – идет медведь. Ну, думает Хринг, пришла моя смерть. А медведь ему говорит: что ты дашь мне, если я тебе помогу? Возьми, говорит Хринг, что пожелаешь. Хорошо, говорит медведь, когда настанут Зимние Ночи, я приду к тебе и возьму то, что мне желательно…
Арнор и Арнэйд сели ближе к очагу, Арнэйд взялась за пряжу. Эти слова были в числе ее самых ранних воспоминаний. Лет пятнадцать назад или даже больше, когда она была такой же, как Ерлави, – одна из младших сводных сестер, что еще не научилась прясть и все лезла к Арнэйд на колени, – эти же саги рассказывал дед, Арнбьёрн. Отец тогда еще не начал седеть, его широкие плечи не горбились, и он не хромал на левую ногу. В те годы Даг был таким же стройным и полным сил, как сейчас Арнор. Брат сидел напротив, и она видела, как пламя очага отражается в его задумчивых глазах. Арнор и Арнэйд, старшие дети своих родителей и погодки, были очень схожи: продолговатое лицо с высокими скулами, из-за чего щеки кажутся слегка впалыми, большие светлые глаза, ровные брови. Только нос у Арнора был прямой, с легкой горбинкой от перелома, а у Арнэйд – курносый, материнский; зато глаза ей достались более яркого оттенка. О своем сходстве они знали от родичей, но каждый из них считал, что другой уродился куда красивее. Арнэйд находила, что брат ее очень видный мужчина; Арнор полагал, что сестра очень привлекательная девушка, особенно благодаря голубым глазам, и что ее своеобразные черты – в них отразилась славянская, варяжская и мерянская кровь, – вместе с древностью рода, благоразумием и доброжелательностью делают ее редкой драгоценностью среди женщин Силверволла.
Заметив, что Ерлави мешает сестре работать, Арнор приподнялся, протянул руки, снял малявку с колен Арнэйд и посадил к себе. Арнэйд благодарно улыбнулась ему. У нее хорошие братья – Арнор и Вигнир, те, что ей родные и уже взрослые. Дети мачехи, Ошалче, пока еще малы – старшему лишь семь лет, – и непонятно, выйдет ли из них толк.
– Было у Хринга три дочери, – рассказывал тем временем Даг. – И вот подошли Зимние Ночи, стали в доме варить пиво и готовить угощение. Однажды вечером стучит кто-то в дверь. Открывает Хринг – а за порогом стоит медведь…
Голосом и повадкой Даг так ловко выразил испуг хозяина, что младшие дети взвизгнули.
– И говорит ему медведь: помнишь, Хринг, ты летом обещал мне кое-что? Вот, я пришел за моей наградой. «Что же ты хочешь? – спрашивает Хринг. – У нас есть хлеб, и мясо, и пиво, я готов хорошо угостить тебя». «Нет, – отвечает медведь, – всего этого у меня в доме и так вдоволь, только нет хозяйки. Хочу я получить в жены одну из твоих дочерей». Испугались девушки. Две старшие дочери говорят: нет, ни за что мы не пойдем с медведем, чтобы он съел нас у себя в берлоге! И только младшая, Аста, сказала: видно, это добрый медведь, если он не съел нашего отца, а спас, я пойду за него замуж. И вот она уходит с медведем. Долго они шли через лес, и видит Аста – стоит большой хороший дом. Медведь говорит ей: подожди здесь, увидишь, что будет. Заходит он в дом, а потом оттуда выходит человек и приглашает ее войти…
Хорошо зная эту сагу, Арнэйд слушала одним ухом, не переставая прясть и наблюдая за Арни. Ему удалось укротить Ерлави и заставить сидеть смирно: видно, шепнул ей, что отдаст ее медведю, если она будет елозить и шуметь. В свои двадцать три года, рослый, сильный, с неторопливыми уверенными повадками, с глазами, отражавшими немалый жизненный опыт, Арнор выглядел совершенно зрелым мужчиной, и пятилетняя Ерлави у него на коленях могла бы сойти за его дочь. Да и будь он из мери, как раз такое дитя уже мог бы иметь – его женили бы лет шесть назад. Но русы Бьюрланда, хоть и жили среди мери уже пять-шесть поколений и часто брали в жены мерянок, сохранили свой язык и обычаи. Даг не торопил взрослых сыновей обзаводиться семьей, хотя после того знаменитого похода на Хазарское море, когда они так прославились и взяли много хорошей добычи, им легко удалось бы сосватать лучших невест – хоть из русских, хоть из мерянских родов.
«Только не это! – порой восклицала Арнэйд, замученная возней с младшими сводными сестрами. – Если еще и вы женитесь и мне придется качать ваших детей, я убегу от вас в лес!»
Ошалче, вторая жена Дага, славилась плодовитостью и рожала по чаду каждый год. Однажды у нее получились сразу двое, но один через полгода умер. Еще парочку тоже забрали боги, но осталось достаточно, чтобы дому не грозила тишина – в нем галдели семеро малых детей. «Неудивительно, что Арни и Виги сбежали от вас за Хазарское море и не возвращались три лета!» – порой говорила им Арнэйд, измученная необходимостью кормить их, укачивать, обшивать, мыть, одевать, лечить, развлекать, укрощать и мирить. Ошалче никак не могла бы справиться с ними, к тому же она и сама часто бывала нездорова. Потому и не торопила падчерицу замуж – одна, даже при помощи служанок, Ошалче не могла бы управлять таким домом, где полно детей, скотины, челяди и гостей, где четыре раза в год устраиваются большие пиры для жителей Бьюрланда и сборщиков дани из Хольмгарда, где хозяину ежедневно приходится улаживать чужие дела, а дом целиком остается в ведении хозяек.
– И вот стала Аста жить у медведя. Все у нее было хорошо, кроме одного: едва светало, как ее муж превращался в зверя и уходил в лес, а возвращался только в сумерках и тогда опять делался человеком. Все у нее было, и жила она счастливо. Да только двум ее старшим сестрам это счастье не давало покоя. Не могли они смириться с тем, что Аста живет так хорошо, а они отвергли жениха-медведя и остались ни с чем. Однажды подговорили они охотников, чтобы те выследили в лесу медведя и убили его. Напали охотники на медведя и так его изранили, что он с трудом добрался домой. Увидела его Аста, всего в крови, закричала, а он сказал ей: «Пришло мне время умереть. У тебя скоро родятся три сына. У одного будут ноги как у лося, у другого – уши как у волка, и только третий будет весь похож на человека. Он вырастет великим мужем, и от него произойдет большой род». С теми словами медведь и умер…
Судя по глазам Арнора, он тоже едва слушал отца и мысли его блуждали где-то далеко. Арнэйд догадывалась – где. Они с Виги не так уж много рассказывали о Хазарском море, но если участники того похода собирались вместе, то разговоров хватало на половину ночи. Они вспоминали своих товарищей, живых и павших, своих вождей – Боргара Черного Лиса, который возглавлял северное войско в начале похода, Годреда и Свенельда, которые привели войско назад через неведомые земли, Грима конунга из Хольмгарда, Амунда – князя бужанского. Арнэйд слушала тайком, будто бы увлеченная пряжей, но старалась не упустить ни слова – особенно когда звучало имя Свенельда.
Не сказать чтобы Свенельд так уж хорош собой: черты правильные, но жесткие, не приспособленные для улыбок, глубоко посаженные глаза, высокие скулы, твердая складка ярких губ. Нос, ранее безупречно прямой, после похода обзавелся горбинкой от перелома и стал смотреть немного в сторону. Не очень заметно, но если приглядеться, то видно. Кожа после трех лет под жарким солнцем так загорела, что стала темнее бровей и волос. Прошлой осенью, когда Арнэйд в последний раз его видела, он имел дикий вид, как и все его спутники. Наткнувшись на них в лесу, Арнэйд приняла их за ёлсов и чуть не умерла от страха. Она слегка прикусила губу, чтобы не засмеяться, вспоминая, как неслась от них по лесу, а они гнались за нею, чтобы выяснить, куда наконец вышли.
Воспоминания приводили ее к тому поцелую… ну, когда он понял, что они дошли до Силверволла и их многомесячный путь через Утгард окончен… Прошел год, но она так хорошо помнила то ощущение, когда коснулась щекой его теплой щеки, его бороды, когда его губы прижались к ее губам… Ей казалось, что в тот краткий миг она узнала о страсти и о том, что такое мужчина, больше, чем за все двадцать один год жизни. Даже сейчас от этих воспоминаний где-то внутри становилось тепло и сладко. Арнэйд подавила вздох. Это воспоминание было ей дорого – дороже шелкового покрывала, серебряной самоцветной коробочки и перстня с сердоликом, которые он поднес ей в благодарность за ту встречу… Прошел год, и не стоило надеяться, что Свенельд еще когда-нибудь ее поцелует, но мысль поцеловаться с кем-нибудь другим нисколько ее не прельщала.
«Если бы я мог, Арнэйд, – вспоминался ей хриплый голос, говоривший ей почти в ухо, чтобы не слышал никто другой, – я подарил бы тебе перстень…» В голосе его звучало сожаление, но оно и рядом не стояло с тем, что чувствовала она. «Но я… ну, ты знаешь. Я не могу».
– И вот Бьярнхедин4 вырос в могучего и уважаемого мужа, как и предсказывал его отец…
Сквозь эти мысли едва пробивался голос Дага. Пока Арнэйд думала о своем, у Асты, медвежьей вдовы, успели родиться три сына, из которых двое были чудовищами, как и положено исчадиям Утгарда, и только один походил на человека.
– Он был очень ловок на охоте и часто ходил в походы в чужие земли, откуда привозил много разных богатств. Он умел оборачиваться медведем, и если кто-то бывал с ним в ссоре, то в облике медведя он нападал на стада того человека, убивал его скот и вынуждал отселиться подальше от этих краев. И так он скоро занял главенствующее положение, и все жители округи признавали его власть… Он устроил святилище близ Силверволла – тогда это место называлось по-мерянски Тумер – и служил в нем, принося жертвы богам за свой род и всю округу…
Свенельдова молоденькая жена приходилась дочерью князю из каких-то далеких вендских земель, и Свенельд раздобыл ее четыре года назад в военном походе. Род Альмунда тоже восходит к ютландским конунгам, пусть и по женской ветви, и Арнэйд, не имевшая среди предков никаких конунгов, Свенельду была неровней. Но незаметно, чтоб он сам хоть сколько-то об этом думал. Он всегда был сдержан в обращении, не подмигивал и не сыпал льстивыми словами, но, если Арнэйд встречала его пристальный взгляд, у нее обрывалось сердце. Так не смотрят, когда равнодушны… Эти глаза стояли перед нею как наяву – цвета желудя, под прямыми русыми бровями, со взглядом сосредоточенным и острым.
– И вот на третий день после погребения Бьярнхедина Торир вдруг видит сон…
Очнувшись от мыслей, Арнэйд обнаружила, что пропустила почти всю сагу о своем знаменитом пращуре. В ней нет крови конунгов, но, может быть, Свенельду и понравилось бы иметь жену, происходящую от медведей-оборотней! Мужчины в роду Бьярнхедина Старого не случайно отличаются высоким ростом, отвагой в бою и удачей на охоте.
– И он сказал: пойди к моему кургану и возьми мой пояс – он будет лежать на вершине. Скоро твоя жена забеременеет, и когда ребенок в ее чреве впервые зашевелится, обвяжи ее моим поясом – и тогда я смогу родиться вновь…
Эта часть саги была самой важной – мать каждого из детей рода в нужный час надевала старинный «пояс Бьярнхедина», и каждый из них нес в себе не только кровь, но и дух прадеда-оборотня. И Арнэйд, и Арнор, и Виги, и вся эта мелкая поросль детей Ошалче. «Если будешь так дурно себя вести, старый Бьярнхедин на тебя рассердится и у тебя вырастут медвежьи уши! – порой пугала их Арнэйд. – И тогда нам придется выгнать тебя из дома в лес, потому что с медвежьими ушами жить среди людей нельзя!»
Уже какое-то время Арнэйд замечала, что за дверью происходит некое шевеление: она то приоткрывалась, то затворялась снова. Было похоже, что кто-то желает войти, но не решается прервать рассказ. Лучше бы этот кто-то тихо вошел, сел у двери и не выпускал тепло. Как только отец закончит, надо будет пойти и втащить этого робкого гостя…
И едва Арнэйд успела об этом подумать, как дверь распахнулась во всю ширь. Арнэйд удивилась: гость-то осмелел!
А потом она удивилась еще сильнее. В дверной проем сунулось что-то огромное, темное, косматое… Переступив порог, оно выпрямилось и заревело; в глаза бросилась медвежья морда, косматая бурая шерсть…
Тишина мирного вечера разом сгинула; дети завизжали, все вскочили, поднялся крик, какая-то посуда загремела, катясь по полу. Арнэйд, выронив веретено, прижала к боку ринувшегося к ней Еркая – семилетнего брата; Арнор встал, держа на весу орущую Ерлави и собираясь засунуть ее к себе за спину. Даг поднялся и в изумлении шагнул к нежданному гостю.
– Ты кто такой? – сквозь гомон расслышала Арнэйд голос отца.
– Я – медведь! – человеческим голосом доложил гость. – Ищу себе невесту, и вот слышал, что у тебя есть в доме незамужние дочери.
Арнэйд немного опомнилась. Она с первого взгляда разобрала, что это не зверь, а человек в медвежьей шкуре с мордой на голове – разница ведь хорошо заметна, да и не раз ей случалось видеть ряженых, – но от неожиданности этого явления ее разум не поспел за чувствами.
– Не бойся, – сказала она Еркаю, – этот медведь тебя не тронет. Сегодня он пришел не за мальчиками.
С лица Дага ушло изумление, он снова принял вид гостеприимного хозяина. Только что законченная сага ожила и сама явилась в дом, и он знал, как ему следует себя вести на месте своего пращура.
– Дочери у меня есть. Но я, признаться, не собирался никого из них сейчас выдавать замуж.
– Я вижу, вот эта девушка совсем уже взрослая. – Придерживая края шкуры, чтобы не расходились, медведь прошел вперед и остановился перед Арнэйд. – Слышал, она очень хорошая хозяйка. Мне как раз такая нужна, чтобы управляться в моем доме. Не отдашь ли ты мне ее?
– Это надо спросить у самой девушки. – Даг улыбнулся. – Пусть она решает, а я не стану ее принуждать или удерживать.
– Что ты скажешь, девушка? – обратился медведь к самой Арнэйд. – Не хочешь ли ты стать моей женой?
– Благодарю, это немалая честь для меня, – вежливо ответила Арнэйд. – Но у меня столько работы в этом доме, что я никак не могу его оставить. Довольно, Гудбранд, у нас все дети описаются от страха. Сними эту шкуру.
– Здорово я вас напугал? – с гордостью ответил медведь и сбросил с головы морду.
Под шкурой обнаружился мужчина лет тридцать с небольшим – среднего роста, плечистый, с продолговатым лицом и таким высоким прямоугольным лбом, что он казался равным всей части лица от переносицы до подбородка. Так же и верхняя часть его стана, с широкой грудью и налитыми плечами, казалась тяжеловатой для ног, как будто он изо всех сил вдохнул, раздулся и не может выдохнуть. Черты лица у него были весьма приятные, русые волосы непокорно вздыбились. Гудбранд сын Гримкеля занимал видное положение в Ульвхейме – соседнем русском поселении, в роздыхе от Силверволла, и входил в число хёвдингов Бьюрланда. У него и правда имелось большое хозяйство – просторный двор, целое стадо разного скота. Челядь и работники его летом трудились на полях и лугах, а зимой ходили за скотиной и отправлялись в лес на ловлю. Каждую зиму Гудбранд привозил в Силверволл дань, собранную с Ульвхейма, и сам выплачивал пять куниц – лишь на одну куницу меньше, чем Даг.
– Снимай эту шкуру и садись. – Арнэйд указала Гудбранду на место возле Дага, с которого охотно поднялся Виги и поклонился, предлагая уважаемому гостю его занять. – Не хочет ли медведь выпить пуре?
– Не откажусь, – с готовностью согласился Гудбранд, сворачивая шкуру и оглядываясь, куда бы ее деть; тот же Виги взял ее и унес в угол, где на нее тут же уселись двое мелких. – Уж больно нынче мерзко снаружи.
Арнэйд взяла с полки серебряную чашу и направилась к ленгежу – берестяному бочонку с мерянской медовухой-пуре, где на краю висел деревянный ковшик. Начищенная чаша многозначительно мерцала в свете огня. Это была одна из любимых вещей Арнэйд из добычи, что братья привезли с Хазарского моря; на боках ее были вычеканены два орла с виноградными гроздями в клювах. Арнэйд, конечно, никогда не видела винограда, но братья ее видели на Хазарском море; рассказывали, что он растет кистями, примерно как брусника, но только кисти эти размером с человеческую ладонь – «вот такие!», говорил Арнор, показывая собственную ладонь, весьма крупную.
– Ох, какое богатство! – восхитился Гудбранд, когда Арнэйд принесла ему эту чашу вместе с двумя свежими лепешками и белым козьим сыром. – Сразу видно, что вы, Арни, за морем времени даром не теряли!
Арнор слегка улыбнулся – по сторонам рта дугами обозначились тонкие складки, – но его большие серые глаза остались неподвижны. Даже сейчас Арнэйд казалось, что мысли его далеко от родного дома и от них всех. Иной раз ей приходило в голову: уж лучше бы он тогда женился на Илетай, Тойсаровой дочери, и не ходил ни в какой поход. А в том, что сложилось иначе, был виноват не кто иной как Свенельд…
– А я к тебе, Даг, приехал посоветоваться, – откусив от лепешки и отпив из чаши, обратился Гудбранд к хозяину. – Как у нас будет с жертвами на Дисаблот? Ты помнишь, прошлой осенью жертвы приносила моя бедняга Хильд, но теперь… Я думал предложить подержать чашу Вефрейе, она справится, но не слишком ли она стара для этого? Как ты думаешь?
– Да, бедная Хильд… – Даг закивал. – Я сам думал, что нам будет ее не хватать.
Гудбранд пережил уже двух жен, хотя никто не мог бы сказать, что он дурно с ними обращался. Первой его женой была мерянка, как у многих здешних русов, а второй – русинка тоже из Ульвхейма. Арнэйд знала Хильд: пышнотелая, румяная хохотушка, лет на пять ее старше, та на вид была крепкого здоровья, но весной вдруг стала сохнуть, чахнуть, исхудала как щепка и к первой листве умерла. До того она несколько лет выступала главной жрицей на Дисаблот, когда жертвы дисам должна приносить знатная женщина. Когда-то это делала Финна, мать Арнэйд, тоже русинка, только родом из далекой Альдейгьи.
– Ну а что ты думаешь, не доверить ли чашу твоей дочери? – вдруг услышала она голос Гудбранда. – Наверняка она знает, как с нею обращаться.
Арнэйд поняла глаза: отец и Гудбранд оба смотрели на нее.
– Я-то думаю, она справится. – Даг кивнул. – Если только другие женщины не сочтут, что она слишком молода.
– Не слишком! – заверил Гудбранд и подмигнул Арнэйд. – Она довольно для этого взрослая, но при этом куда красивее всех остальных. Богам, как и людям, я уверен, куда приятнее получать свою долю из рук молодой красивой женщины. А не от такой, у кого лицо будто прошлогоднее яблоко, всю зиму лежавшее под снегом!
Кое-кто засмеялся от этого сравнения, намекавшего на морщинистые лица почтенных старух.
– Уж это верно! – Арнор улыбнулся сестре, на этот раз по-настоящему. – Арнэйд отлично справится и будет прекрасно выглядеть с чашей! Ведь раньше это делала наша мать.
– И у нее есть теперь такие наряды, каких ни у кого не найдется! – подхватил Виги. – Если кто и станет возражать, то даже заяц поймет – это будет всего лишь зависть!
– Ну, стало быть, мы договорились! – Гудбранд хлопнул себя по коленям.
И при этом бросил на Арнэйд такой взгляд, будто они договорились не только о чаше… Проводив гостей и укладывая детей спать на широком помосте между дверью и очагом, она невольно вспоминала его и ощущала смутное беспокойство.
Утешала ее мысль о том, о чем сказал Виги: в таких нарядах, как у нее, не стыдно показаться на глаза ни людям, ни богам!
* * *
Арнэйд не считала себя красавицей. В воде отражалось худощавое продолговатое лицо с резко очерченными высокими скулами и курносым носом. В этом сказались ее бабки-славянки и бабки-мерянки, а высокий лоб обозначал присутствие варяжской крови. Ей говорили, что у нее красивые, яркие голубые глаза с пушистыми черными ресницами, но вот этого ей самой никак не удавалось разглядеть в воде, как и оценить своеобразную прелесть собственной внешности. Она порой грустила, что не выходит хоть немного пополнеть – да разве тут пополнеешь, когда весь день крутишься среди скотины, челяди, семерых маленьких братьев и сестер!
Вот Хильд и впрямь была очень красива. Белая, румяная, полнотелая, с правильными чертами, та обладала веселыми повадками и звонким громким голосом. Они с Гудбрандом хорошо друг другу подходили: оба здоровые, со свежими лицами, плотные, они даже были одного роста. Все в Бьюрланде жалели о ее смерти. Когда на Дисаблот Хильд, одетая в красное платье с отделкой желтым шелком, в кафтане с куньей опушкой, с тремя рядами разноцветных бус между позолоченными застежками, держала чашу перед жертвенником, она и впрямь походила на дису. Арнэйд слегка волновалась, сочтут ли люди ее подходящей заменой Хильд. Одеться она могла еще лучше, да и род ее был выше – она ведь из прямых потомков Бьярнхедина Старого, первого из русов Бьюрланда.
– Раньше, чем Хильд, это делала наша мать, – напомнил ей Арнор, застав сестру в раздумьях над ларем с нарядной одеждой. – А ты – ее дочь, и ничьи права не могут быть выше твоих.
Он стоял, прислонившись плечом к столбу и скрестив руки на груди. Арнэйд благодарно взглянула на него внизу вверх: эти слова ее успокоили. Если так считает Арни, волноваться не о чем. После похода на сарацин оба ее брата стали уважаемыми в Бьюрланде людьми, хоть и жили по-прежнему с отцом, не спеша обзаводиться собственным хозяйством. И это тревожило Арнэйд, наводя на подозрение, что в их умах реют мысли о новых дальних походах.
Если бы они женились! Славы и добычи им уже хватит, свою отвагу доказывать больше не нужно. Арнэйд скучала бы в отцовском доме без них, но была бы за них спокойна. Однако оба они, хоть и охотно болтали с девушками – особенно Виги, – о сватовстве больше, после неудачной попытки Арни жениться на Илетай, не заговаривали.
– Мать была красивая, – со вздохом ответила Арнэйд. – И Хильд.
– И ты красивая. – Арнор сказал это вполне равнодушно, но в этом равнодушии сказывалась уверенность. – Не веришь мне, спроси у Гудбранда. Он тебе скажет, что ты красивее всех на свете.
– Что ты болтаешь! – Арнэйд поморщилась. – Едва полгода миновало, как он схоронил Хильд.
У нее появилось странное чувство: эти слова ей и польстили, и стало неловко.
– Не будет же он всю жизнь один жить, он не такой человек. – Арнор ленивым движением отлепился от столба и опустил руки, намереваясь уйти. – Ему нужна хозяйка. И я думаю, он нарочно придумал нарядиться медведем, чтобы посмотреть, как ты примешь разговор о сватовстве. Ведь если он сразу посватается, а ему откажут, это его опозорит.
Арнэйд не ответила и не подняла глаз, пока он не ушел. Но слова Арнора поселили в ней тревогу. Ну и кто будет все это делать, думала Арнэйд, пытаясь впихнуть ложку каши в рот двухлетней Олмавике, в то время как Ошалче кормила грудью свое самое юное порождение, а Ерлави и Еркай дрались из-за пареной репки. Савикай колотит их ложкой, пытаясь усмирить; вот-вот Ерлави рухнет на пол и начнет орать, дрыгая ногами. Оксай плюется в них кашей и вопит «ыыы», что у него означает «сыр», а говорить толком он в свои три года не желает, ни по-русски, ни по-мерянски. О боги, хоть бы медведь забрал меня отсюда!
К счастью, в это время вернулся Арнор и живо навел порядок: старшим отвесил лещей, младших пообещал выкинуть на дождь, и все затихли. Арнэйд перевела дух: самого старшего из сводных братьев мелюзга боялась, пожалуй, даже больше, чем отца. Что она стала бы без него делать?
