Замок Монбрён

– Клянусь Святой Девой! Этому не бывать, сударыня! – произнес незнакомец твердым голосом и без всякого волнения.– Вы не знаете, кому вы вверили свою защиту! Клятва, данная мной, свята, и никто не может возвратить мне ее. Не бойтесь за меня! Меня не испугают ни гнев этого разбойника-барона, ни ножи его челяди. Довольно одного имени моего, чтобы разогнать их, как детей.

– Твое имя! Но кто же ты такой, ты, упрямство которого доходит до безумия, а смелость – до невероятнейшей отваги?

Глубокое молчание воцарилось вокруг. Смелость незнакомца в присутствии двухсот рук, поднятых на него, свидетельствовала, что он был не из числа простых воинов.

– Кто я такой? – отвечал с улыбкой сир де Кашан.– Клянусь Господом Богом, распятым на кресте, пора наконец узнать вам это, сир де Монбрён! Если бы вы, благородный барон, или кто-нибудь из ваших вассалов в последние десять лет хоть один раз сразились за честное знамя Франции или в интересах Англии, вы не нуждались бы теперь в моем признании. Я – Бертран Дюгесклен.

Имя Дюгесклена, известное тогда во всей Европе, возбудило удивление и благоговение всех присутствующих. Если бы в зале явилось сверхъестественное существо в телесном образе, появление его не произвело бы большего впечатления на простых воинов и наемников Монбрёна, как присутствие первого полководца того времени. Оружие выпало из их рук, и те из них, которые стояли ближе к Дюгесклену, невольно приветствовали его почтительным поклоном. Сам барон изумился, а баронесса не смела поднять глаз на грозного полководца, так страшно прославленного стоустой молвой.

Трубадур, казалось, почувствовал живое беспокойство, когда незнакомец изменил своему инкогнито.

– Боже мой! – тихо сказал он.– Что вы сделали, благородный рыцарь? Вы себя и славу свою отдали в руки человека без чести и совести!

Дюгесклен успокоил его приветливым движением. В ту же минуту Валерия преклонила перед ним колени.

– Великий человек! – произнесла она с восторгом.– Сам Бог внушил мне мысль отдаться под покровительство самого знаменитого, самого великодушного рыцаря во всей Франции!

Наконец барон де Монбрён вышел из того остолбенения, в какое повергло его неожиданное объяснение гостя. Он выпрямился и, вместо того чтобы отдать должную честь любимому герою Франции, стал мерить его глазами с видом сомнения и презрения.

– Клянусь Христом распятым! – громко произнес он.– Мне кажется, что над нами вздумали посмеяться! Возможное ли дело, чтобы Бертран Дюгесклен был сегодня вечером в нашем замке, когда нам известно из верных рук, что вчера поутру он осадил замок Мальваль в Перигоре, в двадцати лье отсюда! Мальваль хорошо укреплен, имеет храбрый, многочисленный гарнизон, и известно всему свету, что эту крепость нельзя взять без предварительной осады, по крайней мере в продолжение дней восьми, даже если иметь не менее десяти тысяч воинов. Если же верить славе мэтра Бертрана, он не покинет места, пока не овладеет им.

– Последние слова ваши основательны,– отвечал со смехом Дюгесклен,– и известия ваши тоже верны; одни только предположения несколько ошибочны. В самом деле, вчера поутру двести моих воинов окружили замок Мальваль. Но вам не досказали, что вчера же, незадолго до вечерни, замок был взят, владелец его повешен на главной башне своей крепости, а остальной гарнизон, дав клятву верности королю Карлу Пятому, стал под белое знамя трех лилий.

Между вассалами послышался ропот одобрения. Монбрён мрачно огляделся.

– Вы можете так говорить, мессир,– возразил он,– но меня нелегко убедить в том, что бедный путешественник, встреченный мной поутру на большой дороге в сопровождении дюжины бродяг, говорящих на никому не понятном языке, тот самый храбрый рыцарь, который, как вы рассказываете, наделал вчера столько подвигов.

– Благородный барон,– сказал, выступив вперед, Жераль,– клянусь Богом…

– Молчи, лгун! – прервал его Монбрён.– Разве ты, неблагодарный мальчишка, не обманул меня уже раз насчет этого незнакомца? Не пройдет и часа, как я дам тебе приличную награду.

Трубадур не обнаружил ни страха, ни удивления и, не отвечая на эту угрозу, подошел к Дюгесклену.

– Сир де Монбрён,– начал с достоинством последний,– я рассею все ваши сомнения для того, чтобы вы, зная, кто я, обвиняли одного себя в последствиях, если война между нами станет неминуемой. Это верно, как я вам сказал уже, что вчера поутру я был перед Мальвалем, но только успел осадить этот замок, как ко мне прибыл посланец от короля с повелением тотчас явиться к особе его величества в Париж. Подобные повеления были мною получаемы уже несколько раз со дня возвращения моего из Испании, и я от всей души желал уже давно исполнить августейшую волю моего повелителя, но по дороге нахожу столько замков и городов, которые нужно взять, столько англичан, которых нужно перебить, что поневоле должен останавливаться на каждом шагу. Признаться, очищение вашей Аквитании требует-таки довольно труда. Но в этот раз приказание короля было так решительно, что я не осмелился откладывать возвращение в Париж. Приступив к Мальвалю, я взял его в течение двух часов, оставил своих двести воинов в замке, а сам с горстью людей пустился сегодня поутру в обратный путь. Узнав, что англичане охотятся за мной и везде расставили войска, чтобы следить за моим передвижением, я решил переодеться и проехать через принадлежащий им Лимузен, вполне уверенный, что они не ждут такого подвига с моей стороны и не заметят даже, как я проеду посреди их войск. Но, подъезжая к Шалюсу, я узнал, что Черный Принц, разорив и разграбив Лимож, через который я должен был проехать, распустил свои войска. Опасаясь встретиться ночью с этими толпами англичан, которые могли бы замедлить мой путь, я решил принять ваше приглашение, сир де Монбрён, и таким-то образом стал вашим гостем. До завтра дорога очистится, и я пущусь опять в путь. Вот, мессир, вся истина, в залог которой даю вам мое благородное слово. И если,– продолжал он вспыльчиво,– ты и теперь еще сомневаешься и не веришь, что я тот, кем себя назвал, то – клянусь распятым Христом! – дам тебе такие доказательства, от которых тебе не поздоровится!

Объяснения, данные сиром Бертраном, были так ясны и положительны, что не оставалось никакого сомнения насчет его личности. Барон де Монбрён, не зная, обходиться ли ему с незнакомцем как с другом или как с недругом, хотел было изобразить недоверие, как вдруг шум и смятение в толпе вассалов обратили на себя его внимание.

Присутствие Дюгесклена, его смелая внешность, его воинственная слава и даже мужественный, повелительный голос, привыкший управлять грубой натурой тогдашнего воина,– все вместе привело в восторг стрелков и оруженосцев замка Монбрён. Сперва все безмолвствовали, и всеобщее удивление выражалось только покорными взорами и почтительными ужимками толпы. Но непредвиденное обстоятельство вдруг взволновало все чувства, готовые вспыхнуть.

Только Дюгесклен замолчал, как один из воинов, атлетического роста, державшийся до той поры в задних рядах, не говоря ни слова, прорвался вдруг вперед, растолкал всех своих товарищей и бросился прямо к балдахину. Это был один из самых старых и страшных наемников барона. Его называли Жак Черная Борода, и в оправдание этого прозвища огромная черная борода ниспадала с его смуглого, дикого, испещренного множеством старых и недавних ран, лица. Даже самые грубые товарищи боялись его геркулесовой силы и свирепости. Он постоянно ходил в железных латах и никогда не оставлял своего тяжелого меча. Вид его внушал страх. Черная Борода продвигался вперед, не говоря ни слова, пробивался сквозь толпу как бешеный кабан, расталкивая всех, и, несмотря на это, никто не позволил себе ни малейшего ропота.

Жак Черная Борода вошел тяжелыми шагами по ступеням эстрады, остановился перед Дюгескленом и стал пристально смотреть ему в глаза. Взгляд его был проницателен, страшен, дик – то был взор льва, готовящегося броситься на робкую газель и растерзать ее. Но Дюгесклен не привык поддаваться ничьему взору, как бы страшен он ни был. В свою очередь он устремил глаза на дикого наемника, и так велико было могущество этого взгляда, что старик первый раз в жизни не вынес чужого взгляда.

– Клянусь рогами дьявола! – закричал свирепым голосом Черная Борода.– Да, ты Дюгесклен, в том я готов присягнуть, хотя и не видел тебя прежде. Слушай, меня зовут Жак Черная Борода, в сражении удар мой нелегок, я служил англичанам и французам, грабил церкви и резал монахов, я убиваю лошадь одним ударом железной рукавицы и любого воина рассеку одним разом до плеч, несмотря ни на каску, ни на железный шишак. Я никогда не боялся никого, и мне говорили часто, что я исправный солдат и что равного мне нет во всем французском королевстве. Но о тебе мне рассказывали такие чудеса, что я поклялся, где бы ни встретился с тобой, признать тебя своим начальником и полководцем. Я хочу служить тебе – берешь ли ты меня?

При этих словах как-то неловко и неуклюже Жак преклонил колено – видно было, что он не привык к этому движению. Дюгесклену, казалось, польстило такое дикое приветствие, он ударил Черную Бороду по плечу и сказал:

– Ты молодец хоть куда! И, клянусь Богом, я готов верить, что в схватке твой кулак не игрушка. Что касается твоей просьбы, то я не могу принять твоих услуг без разрешения теперешнего твоего господина, а он вряд ли будет согласен. Притом у меня другие дела, которые не позволяют мне взять тебя с собой. Но скоро, мэтр Черная Борода, придет день, когда я буду нуждаться в твоих услугах, и тогда, пожалуй, напомню тебе о твоем желании.

При этих словах он поднял воина, который отвечал ему грубым голосом:

– Призывай, когда захочешь, я буду твоим.

Потом, обратившись к товарищам, толпившимся за балюстрадой, он закричал страшным голосом:

– Вот это так рыцарь и полководец! Эй, ребята! Неужели никто из вас не прокричит «ноэль»^[4] храброму Бертрану Дюгесклену?

– «Ноэль! Ноэль!» – закричала единодушно толпа.– «Ноэль» доброму рыцарю Бертрану! «Ноэль» Отцу солдат!^[5]

Барон побелел от бешенства, но, прежде чем он успел произнести что-нибудь, Дюгесклен сказал с увлечением:

– Не этот, добрые товарищи, клич приличен вашим мужественным сердцам! Клянусь святым Ивом и Пречистой Богородицей! Я научу вас другому, более звучному и славному. Кричите: «Монжуа Сен-Дени!» и «Да здравствует король Карл!» Слушайте все вы, воины, оруженосцы и вассалы! Что я сказал вашему товарищу Жаку Черной Бороде, всем вам повторяю то же: настанет день, когда вы в состоянии будете расправить свои мощные плечи и пойти на славный бой, вместо того чтобы сидеть, подобно воронам, на расщелинах этого старого замка. Англичане, говорят, хотят сделать новую высадку в Кале, и я спешу в Париж, чтобы из рук короля получить жезл коннетабля французского королевства. Тогда я вызову вас, приходите к полкам короля Карла, и я поведу вас в такие места, где добычи и пленных будет без счета. Англичане богаты, и мы так похозяйничаем на их земле, что никто из вас не станет жалеть о здешних местах, где вас награждают от жалких поборов с каких-нибудь забредших путников! Ради Христа распятого, станьте французами и бросьте это низкое ремесло, приличное только разбойникам и бродягам! Король Карл простит всем вам ваши разбои и примет…

По некоторым признакам барон понял, что если он не поспешит прервать Бертрана, то может погибнуть.

– Дюгесклен,– закричал он громовым голосом,– кто бы ты ни был, человек или черт, замолчи! Утверждаю, что ты поступаешь как рыцарь без чести и без совести, стараясь отвлечь от должного послушания моих законных вассалов. Утверждаю, что ты бессовестно употребил во зло оказанное тебе гостеприимство!

Дюгесклен казался несколько смущенным.

– Сир барон,– отвечал он,– сознаюсь, что любовь к моему государю и к славному французскому королевству увлекла меня слишком далеко. Но…

– Молчи, говорю тебе,– возразил с бешенством барон,– и не возбуждай больше моего гнева, или же, клянусь небом, я велю повесить тебя, славнейшего полководца, как последнего из моих вассалов! А вы,– продолжал он, обратившись к своим людям,– псы, которых я кормил и которые вздумали меня кусать, ну-ну, посмотрим, кто из вас тут смельчак, кто готов противиться мне? Клянусь святым Марциалем! Убью собственными руками того, кому только хоть на миг придет в голову мысль промедлить при исполнении моих повелений!

Барон обвел глазами недвижную и безмолвную толпу. Никто не отвечал ни слова. Дюгесклен удалился в глубину залы и презрительно улыбался. Казалось, Монбрёна совершенно удовлетворило восстановившееся спокойствие.

– Эсташ Рыжий, Риго Рубчатый, Пьер Певец,– произнес он громко, обратившись к своим приближенным,– вы останетесь возле меня. Все прочие тотчас оставьте залу. Трубач! Труби вечернюю зорю, и если по прошествии времени, в которое можно сосчитать до ста, в этой галерее найдется еще хоть один вассал, я велю сбросить его с главной башни на ложе из копий и кос.

Трубы затрубили. Услышав эти звуки, вассалы в беспорядке бросились в отведенную для них дверь, не смея и оглянуться на гневного барона. Один только Жак отступал медленно, позади всех, обратившись лицом к балдахину и не спуская глаз с Дюгесклена. Он походил на бульдога, которого заставляют покинуть его хозяина. Нет никакого сомнения, что по малейшему знаку незнакомца Черная Борода бросился бы на барона, но Дюгесклен не сделал никакого движения, и Жак с видимой неохотой вышел наконец за дверь. Срок, данный бароном, еще не прошел, а уже в нижней галерее не оставалось никого, кроме трех лиц, оставленных им самим.

Только тогда вздохнул барон свободно и отер с лица холодный пот, потом он обратил внимание на окружавших его особ. Дюгесклен тихо разговаривал с Валерией де Латур. Капеллан, почитавший более благоразумным не вмешиваться в шумную сцену, старался, по-видимому, хотя и тщетно, вразумить баронессу. Трубадур смотрел на Валерию, и в этом созерцании, казалось, совершенно забыл об опасностях, угрожавших ему самому.

– О! Так я еще господин здесь! – в упоении произнес барон, говоря будто сам с собою.

После минутного молчания он продолжал с внешним спокойствием:

– Мессир Бертран! Если верить, что вас точно так зовут, вы не в добрый час вздумали отклонять от меня моих вассалов и наемников и тем принудили меня самого к строгому присмотру за вами. Не я виноват, что обращаюсь так с гостем. Так как вы не захотели есть мой хлеб, удалитесь в назначенный вам покой и не помышляйте больше оскорблять мою честь или мою власть, иначе вся ваша воинская слава не защитит вас от моего мщения. Клянусь Богом, мессир, ведите себя смирнее и не заставьте меня вспомнить о том, что я мог бы, не без выгоды, удержать вас пленником в моем замке!

– Пленником! – отвечал с хохотом Дюгесклен.– Слушай, барон де Монбрён, здесь со мной всего только горсть людей, плохо вооруженных, и те в твоей власти, не так ли? Но, несмотря на твоих вассалов с их копьями и топорами, на твои башни, стены, валы и рвы, предлагаю тебе попробовать удержать меня здесь одной минутой долее, чем захочу я сам. Слышишь ли ты и хорошо ли понял, что я сказал?

Мы столько уже говорили о неукротимости характера барона, что читателям понятно, как глубоко должна была эта угроза Дюгесклена уязвить его гордость. Но из благоразумия он сдержал гнев и, обратившись к приближенным, оставшимся по его приказанию в зале, сделал им знак подойти.

– Рубчатый,– сказал он тихо тому из них, кто подошел первый,– возьми с собой какого-нибудь надежного товарища и хорошенько присматривай за людьми, которые сопровождают этого рыцаря. Они в судебной зале. Пусть отберут у них оружие под предлогом, что таков обычай здешнего замка. При малейшей тревоге пусть запрут их в зале, и чтоб никто не мог пробраться к ним. Понимаешь? Ступай же.

Воин поклонился и тотчас же вышел, чтобы исполнить приказание. Барон позвал другого. Это был старик небольшого роста, с угреватой физиономией, широкоплечий, с сиплым и глухим голосом, свидетельствовавшим о частом употреблении горячительных напитков, за что товарищи в насмешку прозвали его Певцом, и это прозвище он заслужил в такой же мере, как фурии на греческом языке имя эвменид.

– Пьер,– сказал ему барон, стараясь принять веселый тон,– я имею нужду в твоей ловкости и в твоей глотке.

– То и другое к вашим услугам,– отвечал воин хриплым замогильным голосом.

– Из служителей моих, говорят, ты больше всех можешь пить, не теряя рассудка.

– Так говорят, и я горжусь этим.

– Например, можешь ты столько выпить, как Жак Черная Борода?

Певец с презрением пожал плечами.

– В два раза, в двадцать, во сто раз больше,– проворчал он,– я могу пить, не переставая, хоть весь век.

– Клянусь святым Марциалем! Мне любопытно видеть это! Итак, ступай, отыщи Черную Бороду и пригласи его выпить. Эконом мой отпустит на каждого из вас по галлону самого лучшего вина.

Глаза пьяницы оживились, он скривил губы в улыбке и показал ряд черных, искрошенных зубов.

– А… когда Жак будет пьян? – спросил он с проницательностью.

– Ты велишь четырем стрелкам схватить его и посадить в тюрьму Королевской башни. Пока этот верзила не пьян мертвецки, с ним трудно сладить. Ступай и будь благоразумен, а не то, если Черная Борода заметит твое намерение, ты выпьешь последний стакан в жизни.

– Знаю, знаю, высокородный барон, я ничуть не намерен так рано сломить себе башку. Положитесь на меня. Все будет хорошо, если только вино будет недурно.

И Певец тяжелыми шагами вышел из залы.

– Эсташ Рыжий,– продолжал Монбрён, обратившись к третьему из своих приближенных, человеку смелого вида и высокого, футов в шесть ростом, с рыжеватыми усами,– тебе, как одному из моих служителей, к которому я имею наибольшее доверие, я приготовил лучшее. Карауль этого господина, который выдает себя за Дюгесклена, а на самом деле, вероятно, не больше как какой-нибудь пролаза-бродяга, проведи его в красную комнату и постарайся, чтобы никто из жителей замка, кто бы он ни был, не перемолвил с ним словечка! Всю ночь стой подле комнаты и никого не выпускай и не впускай. А если кто-нибудь захочет пройти насильно – употреби оружие… понимаешь?

Эсташ отвечал утвердительно. Эти приказания отдавались шепотом и в темноте. Ни Дюгесклен, ни другие лица, бывшие под балдахином, не могли их слышать. Окончив распоряжения, барон подошел к знаменитому полководцу, который спокойно разговаривал с Валерией и Жералем, между тем как баронесса и капеллан стояли в стороне, перешептываясь между собой.

– Сир де Кашан,– начал он с иронией, указывая на Эсташа, который остановился у балюстрады,– вот милый паж, который будет прислуживать вам нынче вечером. Не моя вина, что вы принудили меня дать вам подобную прислугу на все время вашего здесь пребывания. Если вам одного недостаточно, я могу для большей чести дать еще с дюжину подобных молодцов.

Дюгесклен улыбнулся на угрозу, скрывавшуюся в словах барона.

– Я привык к подобным служителям,– отвечал он равнодушно,– и так как комната моя готова, я ухожу, потому что порядком устал и нуждаюсь в отдыхе. Однако прежде требую вашего слова, мессир, что благородная девица де Латур и этот менестрель, заслужившие ваш гнев…

– Сир Бертран,– с жаром прервала Валерия,– забудьте мою необдуманную просьбу, вы так дороги для блага Франции, что вам не следует дольше заниматься участью бедной сироты.

– Сир! – сказал в свою очередь Жераль.– Я так мало значу для света, что не стою быть предметом распри между вами и бароном де Монбрёном.

– Клянусь святым Ивом! Вы не знаете Бертрана! Я никогда не оставлю вас таким образом и утверждаю, что владелец этого замка не смеет обращаться с вами дурно. Он должен поклясться мне…

– Подумай о самом себе! – закричал в бешенстве барон.– Тебе самому трудно будет выбраться из этого замка.

– В самом деле? – возразил Дюгесклен улыбаясь.– Так вот до чего мы дошли, сир барон? Я считал тебя только разбойником и вором, а ты уже становишься предателем и трусом! Но я повторяю: если ты осмелишься только выговаривать этой девушке и этому трубадуру за то, что здесь произошло нынче, клянусь честью, я подвергну тебя такому наказанию, что о нем будут говорить в продолжение ста лет.

– А почему бы я не осмелился?

– Потому что меня зовут Дюгескленом,– отвечал французский полководец с гордым и презрительным взглядом.

И вслед за тем он вышел, сопровождаемый Эсташем, который походил скорее на его покорного раба, чем на стража, до такой степени невольное уважение к первому рыцарю Франции сковало исполнителя замыслов барона де Монбрёна.

Барон следовал за ними взглядом и несколько минут стоял неподвижно в размышлении.

Эта огромная зала, за минуту до того столь оживленная, вдруг совершенно опустела. При свете догоравших факелов там и сям виднелись опрокинутые скамьи, столы в беспорядке, и мертвая тишина, наступившая повсюду, таила в себе неопределенную угрозу.

Валерия и Жераль спокойно дожидались своей участи, но барон, погрузившись в глубокую задумчивость, казалось, забыл о них совершенно. Донья Маргерита и капеллан подошли к нему, с беспокойством увидели, что на лице Монбрёна отражались самые разнообразные и неутешительные чувства, волновавшие его душу.

– Баронесса! Мой почтенный отец! – начал он наконец мрачным голосом.– Никогда, с самого рождения моего, не был еще я в таком опасном положении. Бегство этого бездельника Освальда, который, как я подозреваю, затеял против нас какую-нибудь измену, объявление войны этим капитаном Доброе Копье, а больше всего приезд этого французского рыцаря, который диктует мне законы в моем собственном замке,– все это поставило меня в страшное затруднение. Если я не приму мер, я могу разом лишиться своего имения, чести и жизни. Но, с другой стороны, если искусно повести дело, то из всего этого можно извлечь огромные выгоды и достигнуть такой степени богатства и могущества, которой не достигал еще никто из Монбрёнов. Мне нужны ваши советы, но нас легко могут подслушать, если мы останемся в этой зале. Отправимся в мою комнату и там на досуге поговорим, что должно предпринять.

Барон схватил один из огромных канделябров, стоявших на столе, и направил шаги свои к дверям. Но донья Маргерита указала ему на Валерию и трубадура, стоявших в темноте.

– Что ж, достойный супруг мой,– сказала она голосом, в котором выражалась вся ее ненависть,– что вы намерены сделать с этой преданнейшей родственницей, которая наделала столько шума в нашем доме? Надеюсь, что время пощады прошло. Вы, кажется, довольно уже насмотрелись на плоды вашего снисхождения к этой злой девчонке! Что касается скитающегося трубадура, без сомнения, вы накажете его по заслугам и научите, как обращаться с теми, кто кормил его целых три месяца!

– Тсс! Тише! – отвечал барон, снова пробуждаясь от размышлений.– Я подумаю, каким образом наказать тех, кто поставил меня в такое положение. А до того, прекрасная племянница,– продолжал Монбрён громче,– отправляйтесь в свою комнату и не показывайтесь мне на глаза, пока вас не позовут. Ты, мэтр Жераль, тоже выйди отсюда и берегись, чтобы кто-нибудь не застукал тебя при переговорах с этими бретонцами, приехавшими с Дюгескленом. Иначе ты дорого поплатишься за свою угодливость!

– Сир,– отвечал с достоинством трубадур,– я вам не вассал, и вы не имеете никакого права требовать от меня повиновения. Я намерен оставить завтра этот негостеприимный дом, и…

– Клянусь Богом! – прервал Монбрён в бешенстве, доказывавшем, что спокойствие, с каким говорил он, было притворным.– Дурной пример заразил всех, кто приближается ко мне, и жалкий песенник осмеливается учить меня! Но говорю тебе, Жераль, повинуйся и не возражай мне, если не хочешь, чтобы достоинство твое, как дворянина и трубадура, сильно пострадало! Смерть и кровь! В теперешнем моем положении я столько же стану заботиться о твоей жизни, сколько о соломинке, уносимой ветром!

Жераль глубоко вздохнул и, видя, что с диким бешенством Монбрёна напрасно было бы бороться, вышел из залы и догнал Валерию, которая всходила уже по башенной лестнице, предшествуемая двумя пажами, несшими факелы.

Молодые люди молчали и, войдя в верхний этаж, вступили в длинную галерею, которая имела сообщение с галереей нижнего этажа. Эта верхняя галерея была гораздо уже первой, и свет проникал в нее с одной стороны, через тесные отверстия, или бойницы, пробитые в форме креста, которые во время осады обыкновенно занимались стрелками. Другая сторона оканчивалась множеством тяжелых дубовых дверей, которые вели в комнаты, предназначенные для гостей. Коридор этот был холодный, сырой и очень длинный, так что факелы пажей не могли освещать его из конца в конец. Несмотря на это, при входе в него Валерии и Жераля в отдалении мелькнул отблеск стальной каски. То был Эсташ Рыжий, который, опершись о копье, стоял на часах у двери комнаты Дюгесклена.

В этом месте молодые люди должны были идти в противоположных направлениях: Валерия – к своим пышно убранным комнатам, расположенным в другой половине замка, а трубадур – в скромное пристанище, отведенное ему скудным гостеприимством барона в одной старой башне. Ни Жераль, ни Валерия не сказали еще друг другу ни одного слова, как вдруг вид молчаливого часового, охранявшего Бертрана, заставил их вздрогнуть. Молодая девушка обратилась с живостью к Жералю и сказала ему тихим голосом:

– Мэтр Жераль! Ночь прекрасна, и на площадке Белой башни нет часовых. Я сейчас отправлюсь туда и буду очень рада, если вы придете пропеть одну из ваших прекрасных баллад о славе и мужестве рыцарей.

Трубадур не смел и подумать о такой благосклонности со стороны той, которая до сих пор оказывала ему постоянную холодность. Выражение неизъяснимой радости пробежало по его лицу.

– Я явлюсь туда сию же минуту, прекрасная Валерия,– отвечал он с признательностью.– Мои песни, как и сердце, принадлежат вам.

Валерия остановила его грустным и благородным движением. Она не хотела оставлять трубадура в заблуждении ни одной минуты.

– Теперь дело не во мне и не в вас,– сказала она.– В замке затевается что-то недоброе против благородного рыцаря, которого вы и я так уважаем. Но я хочу проникнуть в эти злые замыслы, и, может быть, вы будете полезны. За этим-то я прошу вас прийти на площадку Белой башни. Прощайте.

Валерия тихо удалилась, и слабый отблеск факелов исчез за углом коридора.

Дойдя до двери своих комнат, расположенных в одном из отдаленных углов замка, Валерия отпустила пажей. Они передали свои факелы двум служанкам и, почтительно поклонившись, удалились. Служанки, похожие больше на неуклюжих крестьянок, чем на горничных порядочного дома, на самом деле были женами двух наемных солдат барона. Они бесцеремонно пустились расспрашивать Валерию о происшествии, о котором по замку ходили уже самые странные слухи. Но Валерия приказала им молчать и, взяв свечу, сухо заметила, что она не нуждается больше в их услугах. Кумушки, смертельно желавшие знать все подробности о знаменитом незнакомце, прибытие которого взбудоражило весь замок, не смели, однако, настаивать и, обманутые в своих ожиданиях, удалились в соседнюю комнату.

Валерия де Латур, не замечая неудовольствия своих любопытных прислужниц, поспешила особенным ключом странной формы, который всегда висел у нее на поясе, отворить свою комнату, быстро вошла в нее и в ту же минуту заперлась на замок, как бы боясь, чтобы чей-нибудь дерзкий взгляд не проник в это святилище.

Комната, как и все помещения этого старинного замка, была обширна и сверху донизу покрыта обоями. Потолок из резного дерева носил еще остатки живописи, некогда яркой и блистательной, но теперь почти совершенно стертой временем. Огромные кресла из такого же дерева, такие же шкафы и большая постель с пологом на четырех колонках,– вот все, что было самого изящного из мебели. В углу стоял налой, покрытый бархатом, с вышитыми серебряными крестами, и здесь-то совершались молитвы благородной сироты.

Укрепленные замки того времени были очень темны, так как мало получали света извне: во время осады всякое отверстие служило мишенью для осаждающих стрелков. Вот почему комната Валерии, выходившая на вал, имела всего одно окно, дававшее очень мало света.

Когда Валерия вошла в комнату, окно было не заперто, может быть, случайно, а может быть, и с намерением. Оставшись одна, она тотчас бросилась к дубовой резной шкатулке, стоявшей на окне, и с радостью заметила стрелу, которая была, по всей вероятности, пущена извне и вонзилась в верхнюю часть шкатулки. На стреле висел небольшой лоскуток пергамента.

– Да будет благословенно небо! – шептала Валерия.– Я знала, что он даст знать о себе, ловкий и милый стрелок!

Она вырвала стрелу, острие которой глубоко вошло в дерево, с поспешностью развернула пергамент, и в ту же минуту, почувствовав сильное угрызение совести, бросилась на колени перед распятием. Потом, уступая непреодолимому любопытству, молодая девушка быстро вскочила и подбежала к лампе.

«Оскорбление, нанесенное мне нынче в то время, когда я желал видеть вас, перешло все границы. Несмотря на ваше запрещение, я решил с оружием в руках отомстить этому жестокому человеку, лишающему вас наследства. Люди мои готовы, и завтра мы идем на приступ Монбрёна. Остерегайтесь, свет жизни моей, и не подвергайте себя опасности в час битвы. Я приказал воинам быть как можно осмотрительнее, потому что из любви к вам хочу пощадить вашего дядю, принудив его только дать вам свободу, но этот народ на приступе забывает все. Прощайте же, милая, обожаемая Валерия! Мы собрались в лесу, у подошвы Сосновой горы и готовимся к утру. Завтра, владетельница Латура, вы будете свободны, или ваш бедный рыцарь найдет свою смерть на стенах Монбрёна.

Анри».

Эта записка, в которой скорее проглядывала мужественная решимость воина, чем нежность и сентиментальность влюбленного юноши, вызвала слезы на прекрасных глазах Валерии.

– Итак, кровь прольется из-за меня! – шептала она.– Милосердный Боже! Прими в лоно Твое с миром души тех, кто уснет завтра навеки! Я сделаю все, чтобы отвратить эти ужасные несчастья.

Молодая девушка остановилась и потом снова преклонила колени пред налоем. После краткой, но усердной молитвы она встала с решительным видом.

– Итак! Пусть воины бьются и, если нужно, умирают за честное дело,– сказала она.– Такова их судьба! О, если б Бог даровал мне силу мужчины, как одарил Он меня его мужеством!..

Она вздохнула, прижала пергамент к губам и быстро спрятала его на груди. Потом с удивительной поспешностью сняла с себя белое платье, надела темное, подвязала лентой свои прекрасные волосы и, уверившись, что кинжал ее, который она всегда носила с собой, надежно спрятан за поясом, одна отправилась по обширным пространствам темного и молчаливого замка.