Buch lesen: «Экспозиция чувств»

ПРОЛОГ

Март 20Х2 года

Глеб Гордин вышел из машины. Промозглый ветер обжег лицо, растрепал волосы и распахнул полы короткой куртки. Глеб ссутулился и поднял воротник. Под ногами хлюпала кашица растаявшего снега. Город был по-зимнему неопрятен, но в воздухе уже проклевывались волнующие запахи весны. Март все-таки! Глеб досадливо поморщился, заметив грязные брызги на глянцевой коже ботинок. В прошлый раз агрегат для чистки обуви не работал. Успели починить? Иначе придется пожертвовать носовым платком.

До назначенной встречи оставалось восемь минут. Только бы дура-секретарша из разряда хронических блондинок не забыла заказать пропуск. Тогда есть шанс успеть. Здесь ходу от силы три минуты. Еще четыре – на оформление. И минута чтобы подняться на лифте на третий этаж.

Сейчас банкиры опять начнут руки выкручивать. Будут нудить, что функциональность системы должна быть шире, цена ниже, а сроки разработки – короче. Послать бы их… Но нельзя: стратегическая разработка. Отличный шанс сделать один раз за деньги жирного клиента, а потом тиражировать. С минимальными изменениями. И будет фирме счастье и Большой Кэш.

Глеб поравнялся с прозрачным скворечником автобусной остановки. Автобуса давно не было. Пассажиры озябшими воробьями жались к стеклянной стенке, залепленной огромным рекламным плакатом.

Сознание Гордина уже давно выработало защитный механизм против рекламы: слушать и не слышать, смотреть и не видеть. Рассеянным взглядом Глеб мазнул по картинке: блеклая сепия, сдвоенная фигура… И вдруг что-то внутри отозвалось импульсом неосознанного узнавания. Между ним, Глебом Гординым, и этим уличным постером существовала связь: очевидная и невероятная.

Глеб усилием сконцентрировался. Нет, этого не может быть! Это бред какой-то! Наваждение! Как? Откуда? Гордин пальцем надавил на глазное яблоко. Изображение расплылось, но не исчезло. Оно по-прежнему издевательски маячило перед глазами, вызывая тяжелое буханье сердца.

В одной из половинок сдвоенной фигуры Глеб узнал себя. В другой – Анну, свою несостоявшуюся любовь. Только недавно он перестал искать ее глазами в толпе, обливаться потом от обманок случайного сходства, вздрагивать при каждом телефонном звонке… И тут вдруг этот невозможный плакат, будто бы всплывший из омута подсознания!

Там, на плакате, Гордин прощался с Анной после короткого беззаконного романа, в котором оба они сошли с ума. Глеб обнимал ее в последней попытке удержать, не позволить уйти в ту жизнь, где место рядом с ней занято другим мужчиной. И мальчиком одиннадцати лет.

Повернутый влево острый профиль Анны четко прорисовывался на фоне черного плаща Глеба. А сам он пустыми глазами человека, смирившегося с неизбежностью, смотрел в другую сторону.

Да, так оно и было. В тот день Анна совсем ослабела от рыданий и все повторяла: «Глебушка, так надо. Я должна, понимаешь, должна…». И снова ее слова прошелестели в памяти Гордина, воскресив застарелую обиду…

Тем временем к остановке подкатил долгожданный автобус и с металлическим лязгом раскрыл двери. Пассажиры, повеселев, друг за другом полезли в теплый запотевший салон. Автобус пукнул облачком голубоватого дыма и покатил дальше. А Глеб все стоял перед плакатом, растерянный, смятенный, захлебнувшийся в потоке воспоминаний…

Из прострации его выдернул настойчивый телефонный звонок. На краткий миг, несмотря на всю абсурдность предположения, Гордину представилось, что звонит Анна. И нервно тыкая пальцем в дисплей смартфона, он был почти уверен, что сейчас услышит тот неподражаемый серебряный голос, что неизменно ускорял ток его крови. Однако при первых же словах, наваждение рассеялось:

– Глеб? Мы здесь уже собрались и ждем вас. Вы скоро?

Это был заждавшийся банкир – партнер Гордина. Глеб еле удержал готовое сорваться с губ ругательство:

– Извините. У меня тут по дороге случился форс-мажор.

– Но вы приедете? Когда? – настаивала телефонная трубка.

– Я уже практически на месте. Как раз подхожу к вашему зданию. Буду минут через пять-десять.

– Отлично, ждем.

Разговор вернул Гордина в реальность. Времени на переживания не было. Надо отложить загадку на потом, на «после совещания».

Но вопреки собственному благоразумному решению, Глеб начал изучать текст плаката. Над головами обнявшихся любовников крупные буквы кричали: «Best of Russia». Гордина даже передернуло. Запечатленный на постере день точно не был лучшим в его жизни. А для России их с Анной связь и мучительный разрыв не значили вообще ничего. Короткое слипание двух песчинок в гигантской пустыне.

Внизу плаката мелко и по-деловому сообщалось, что с 20 февраля по 21 марта проходит выставка фотографий победителей и участников ежегодного конкурса. Теперь кое-что стало проясняться… Значит, это – лучшая фотография. Значит, их с Анной подстрелил какой-то гребанный папарацци. Исподтишка. Подсуетился – и на тебе: «лучший в России»! Паршивец!

Гордин в ярости саданул по плакату кулаком. Стекло жалобно задребезжало, но выстояло. Побегавшая мимо девчонка укоризненно посмотрела на Глеба. Тот растянул губы в покаянную улыбку и пожал плечами: дескать, у каждого бывают критические дни…

Вернувшись к мелкому тексту, Гордин выудил новую подробность: «… в арт-центре «Винзавод». Вся эта история сильно смахивала на пьяный бред. Проделки «белочки». Где же еще и проходить такой выставке, как ни на Винзаводе? Интересно, где это?

Внезапно Глеб опомнился: банкиры заждались, сейчас снова трезвонить начнут! Потом, все потом! Гордин снял плакат на камеру смартфона. И на всякий случай проверил: не галлюцинация ли? Нет. Изображение было резким и отчетливым: фигуры обнявшихся любовников, название выставки, время и место. Плакат был абсолютно реален!

Глава 1

Октябрь 20Х1 г.

Не дожидаясь разболтанного скрипучего лифта, Саша легко взбежала на третий этаж и вдавила кнопку звонка. За дверью разнесся знакомый кудахчущий звук, послышались тяжелые шаги, скрежетание замка, и дверь открылась.

Саша ткнулась носом в душистую гладко выбритую щеку:

– Привет, дедун! Я звонила, но у тебя было занято. Я к тебе похвастаться. У меня сегодня крутейшая добыча! Нечего, что я без приглашения?

– Ничего. Но, Александра Федоровна, я уже многократно просил вас не называть меня уничижительной кличкой «дедун».

– «Александра Федоровна»? Ну, точно обиделся! Все, Элем, я больше так не буду. Мир?

– Воистину мир.

– Каким ты сегодня франтом! У тебя что, новый наряд? Круто! Это Лана сшила? Кстати, где она? Или ты один? Ждешь кого-нибудь? – торопливо стреляла вопросами Сашка.

– Да, Лана, да, один и нет, не жду. Ланочка еще с утра уехала на какой-то модный показ.

– А тебя, бедненького, с собой не взяла?

– И слава богу! Снимать меня туда не приглашали… А просто так созерцать молодые прелести в моем возрасте уже вредно для здоровья.

– А молодую подругу иметь не вредно?

– Напротив, девочка, полезно! Подрастешь, поймешь.

Сашиному деду Элему Арсеньевичу Корбусу было чуть за семьдесят. Но Сашке никогда не пришло бы в голову назвать его стариком. Он выглядел джентльменом в «advanced ages»¹. В свое время Корбус был очень недурен собой, хотя внешность его была грубой работы. Точно у природы не хватило времени на тонкую отделку лица, и она ограничилась скульптурным эскизом. Зато эскиз явно вышел из-под руки мастера: крупный нос, «сердитые» черные брови, резко очерченный рот, подбородок с глубокой ямкой. Мужественное лицо.

В себе Саша отчетливо видела признаки корбусовой породы, хотя ее кровь была дважды разбавлена по женской линии. От деда ей передался высокий рост, крупная пластика черт, ямочка на подбородке. Материнские гены смягчили овал лица, и проявились в пухлых губах. Брюнетистая масть вылиняла до каштановой, а в цвет глаз «хорошо прожаренный кофе» добавились сливки. Но брови так и остались корбусовскими: широкими, крылатыми.

А еще от деда Сашке передалась страстная любовь к профессии. В советское время Элем Корбус был известным фотографом-портретистом. Тогда открытки с портретами популярных киноартистов продавались по всему Советскому Союзу – буквально в каждом газетном киоске. И фамилия автора была напечатана на обратной стороне каждой карточки мелкими трудноразличимыми буковками.

На пике карьеры Корбус печатался в «Советском экране», «Искусстве кино» и даже в «Огоньке». Но в девяностые, когда респектабельные издания стали закрываться, вытесненные мутным потоком желтой прессы, Элем переключился на съемки новых русских в кричащих о роскоши интерьерах их квартир и загородных коттеджей. Корбус до тошноты ненавидел гламур и пытался внести в каждый портрет хоть какой-то намек на отражение человеческой души. Но заказчики требовали, чтобы было «красиво и богато». И, как это обычно бывает в искусстве, материальный интерес вошел в конфликт с художественными принципами. Корбус решил его по-библейски мудро – «есть время разбрасывать камни, и есть время собирать камни». Девяностые и начало двухтысячных были обозначены им как «время собирать бабки», то есть зарабатывать на приличную пенсию. Поэтому, стиснув зубы, вопреки собственным эстетическим принципам, Корбус несколько лет эксплуатировал свое пока еще не забытое имя: снимал много, «красиво и богато».

В результате он смог купить две квартиры, доходы от которых обеспечивали ему «достойную старость». А в одной из комнат основной квартиры оборудовал вполне приличную фотостудию. Но как только поставленные цели были достигнуты, Корбус немедленно прекратил прием заказов от нуворишей и занялся практически дармовым преподаванием в фотошколе. Зато в полном соответствии со своими художественными принципами. Изредка он брался за коммерческие заказы, но только по знакомству. И только если заказчики не препятствовали его творческим замыслам.

Саша стала любимой ученицей деда. И не по родству крови, а по сходству взгляда на жизнь. По общности интереса к людям. Пока Саша училась и таскала Элему свои слабенькие ученические работы, тот громил ее нещадно, безо всяких уступок самолюбию (Корбус вообще был знаменит нарочитой недипломатичностью высказываний):

– Это что у тебя такое? Почему мужик столб нюхает (на снимке профиль мужчины совмещался с торчавшим сзади столбом)? Почему не следишь за задним планом? А ступни ему зачем ампутировала? У него что, гангрена что ли? Смотри: над головой – пустое небо, а на ступни места не хватило? В итоге ты сняла историю про городского инвалида-токсикомана. Плохо, Александра Федоровна! Очень плохо!

И как бы не было Сашке обидно, она вынужденно соглашалась с критикой. И даже сама присоединялась к измывательствам Корбуса над очередным провалом.

Но Александра быстро училась. И хотя, рассматривая ее работы, дед продолжал ворчать, по особой теплоте голоса Саша безошибочно могла определить, когда ему нравится «карточка» («карточками» тот по старинке называл все фотоизображения – неважно, отпечатанные или представленные на экране). Изредка Корбус даже снисходил до похвалы – скупой, немногословной, но от того еще более ценной:

– Неплохо-неплохо. Можно было бы и поближе подойти, пошире взять. Но эмоция есть. Вот здесь справа пустовато, еще бы какой-нибудь небольшой объектик добавить, и было бы совсем нормально. Неплохая карточка!

В такие моменты признания Саша ощущала себя почти что новым Картье-Брессоном².

Вот и сейчас она ерзала от нетерпения похвастаться снятым шедевром. Вслед за дедом Саша вошла в студию – просторную комнату с высоким потолком, пустыми белыми стенами и окном, закрытым матовой шторкой. В стерильной чистоте помещения ощущалось что-то медицинское, как в операционной. У окна примостился рабочий стол с компьютером, где Элем из «сырцового» изображения создавал окончательные версии своих «карточек». Хотя Корбус и ворчал, что «цифра» развратила фотографов, сам он давно отказался от пленки и колдовства с химикатами в темной комнате. Элем сел за стол и протянул руку:

– Ну, что там у тебя? Показывай! Вижу, что не терпится…

Деду самому не терпелось посмотреть. И хотя он тщательно маскировал интерес напускным равнодушием, Саша видела, как загорелся в его взгляде жадный огонек. Александра протянула Элему планшет с изображением:

– Вот!

Корбус нацепил на нос очки в тонкой металлической оправе и недовольно уставился на маленький экран.

– А напечатать не могла? Что ты мне на своем телевизоре показываешь? Хорошая карточка требует хорошей печати.

– Не ворчи, как дед, Элем. Это не карточка, а сырье. Только что с камеры качнула. Совсем свежак… Ну, что скажешь? Круто?

Корбус некоторое время интригующе помолчал, внимательно разглядывая снимок.

– Ту-ту-ту… А тебе самой нравится?

От этого вопроса у Сашки пресеклось дыхание… Неужели ее подвело художественное чутье («чуйка», как говорил Корбус)? Сегодняшняя добыча показалась ей лучшей фотографией последнего времени… Неужели «пустышка»?

– Н-н-нравится… А тебе нет?

– Где ты этих любовничков подстрелила?

– В Музеоне³. Что, плохо?

– Нет, не плохо. Даже очень неплохо. Хорошая карточка, с добавленной стоимостью. И образ получился, и эмоция есть. Умничка, девочка!

Саша вспотела от радости, смущенная и удивленная таким непривычно многословным комплиментом.

– И много у тебя таких? – поинтересовался Корбус.

– В смысле?

– Ну, кадров. Ну, ты же не один снимок сделала?

– Нет, конечно. Штук десять. Или даже больше. Пока эти двое не разлепились.

– Параметры съемки меняла? Или просто дубли шлепала?

– Я выдержку⁴ увеличила, чтобы они застыли, а толпа вокруг них размазалась.

– Покажи-ка все, что есть.

Вот это да! Если Корбус требует «показать все», значит, Саша действительно подстрелила шедевральный кадр!

– Ты полистай, я все варианты сюда качнула. Хотела посоветоваться. Не знаю, какой выбрать. И что делать с постобработкой.

Корбус некоторое время шмыгал пальцем по экрану планшета сначала в одну сторону, а потом по второму разу назад.

– Ту-ту-ту… Я бы вот эту взял. Смотри, здесь у дамы черная слеза с тушью до середины щеки доползла. А мужчина челюсть выпятил. Сдерживается из последних сил.

– Зато тут на переднем плане получеловек… Да еще размался… Грязновато как-то… А обрезать не хочется – формат совсем нестандартным станет.

– Бестолочь ты, Александра Федоровна! Учил я тебя, учил, а ты таких простых вещей не разумеешь! Во-первых, этот получеловек дает тебе передний план и углубляет пространство. И замечательно, что он размазанный: так он еще больше отделяет этих двоих от всего остального мира. Все бегут куда-то, спешат, а эти застыли в своей скорби. Умничка, что догадалась выдержку увеличить. Видишь, насколько лучше, чем в первых кадрах?

Саша снова порозовела от похвалы:

– Там в одном кадре еще крутая фишка была. Герои там похуже, но над плечом у мужчины голубь взлетает.

– Я видел. Словно душа отлетает, да?

– Точно! Я тоже так подумала. Только там мужик дернулся. А его мазать ни за что нельзя.

– Да, этих двоих мазать нельзя. Они – сюжетно-композиционный центр и должны быть предельно резкими. А вот голубя впечатать очень даже можно. Только поставь его повыше, над их головами, чтобы исходил, как Дух Святой.

– Дед, ты чему меня учишь? Подтасовкам?

– Не понял. Ты что, Александра Федоровна, репортажи снимаешь? Или все-таки художественное фото? Это среди репортеров все пуганные. У них там на World Press Photo⁵ если найдут допечатки, выгонят с позором и ославят на весь мир. А у нас – если что-то работает на образ, зачем от этого отказываться?

– Ну, так можно и Бога-отца в небеса впечатать. Пускай взирает на этих двоих с любовью и состраданием. До кучи и на образ поработает!

– Тьфу на тебя, кощунница! Голубь этот ведь на самом деле взлетел. Просто несколькими секундами раньше или позже. Так что грех невелик… История нашего ремесла знает прегрешения и похуже. Помнишь, я тебе показывал знаменитое военное фото Халдея, где над оленем штурмовики летят? Штурмовики-то впечатаны были. А Халдей Евгений Ананьевич⁶ – автор посерьезней, чем сопливая Сашка Корбус. И ничего, анафеме его никто не предал, из профессии с позором не изгнал. Зато созданный им образ запомнился целому поколению.

– Ладно, Элем. Если уж сам Халдей…. Я попробую сделать, как ты сказал. Как вариант.

– Попробуй, девочка, попробуй… А не хочешь в чебэ⁷ перевести? Ведь эта карточка о вечном… А цвет от чувства отвлекает. Вот, например, эта красная куртка слева явно лишняя – слишком активное пятно. И вот эта голубая одежка тоже здесь не по делу доминирует. А? Что скажешь?

– Согласна. Но совсем чебэ я не хочу. Мне важно, чтобы на снимке были желтые листья. Я хочу, чтобы было видно, что это – осень. Время итогов. Это конец их любви. Может, чебэхнуть все, кроме желтого? Как ты думаешь, пойдет?

– Время итогов, говоришь? Ту-ту-ту… Глы-ба-ко… Но по мне, карточки в два цвета очень уж искусственные. Дешевое пижонство. Если уж не чебэ, то я бы попробовал заглушить цвета… Чтоб получилась такая… выцветшая сепия. Цвет листьев уйдет в ржавчину… А вот эти два яркие пятна я бы вообще убрал – перекрасил бы в серое или в беж. Но решать тебе. Мнение творца – закон.

– Крутая идея! Попробую. А все остальное, значит, одобряешь?

– Хочется еще комплиментов послушать, да? Это не ко мне, это к мальчикам. Вон хоть к Максу твоему. Должна же быть от него хоть какая-то польза!

– Дед, ты опять начинаешь?

***

Пока две родственные души обсуждали снимок, дверь в студию открылась и на пороге появилась Светлана или, по-домашнему, Лана, подруга Элема.

В своей долгой жизни Корбус был женат четырежды. В непредсказуемые девяностые он отказался от расточительной привычки жениться и обзаводиться детьми. Но нуждаться в женщине не перестал. Напротив, с возрастом эта потребность стала больше, но уже не столько в любовнице, сколько в хранительнице дома. И в этом был парадокс судьбы: в молодости Корбус искал страстных любовниц, но, женившись, с разочарованием наблюдал, как те быстро одомашниваются, толстеют, беременеют, вязнут в заботах о детях, доме, кухне… И отказывают мужу в том, что было основным движителем его желания жениться. Зато когда ему потребовалась хозяйка дома, Элем уже не хотел никаких формальных обязательств, которые, тем не менее, давали женщине ощущение стабильности и законного права обустраивать семейное гнездо.

Лана оказалась идеальным решением проблем стареющего мужчины. Она была моложе Корбуса лет на двадцать с лишком, но уже не настолько молода, чтобы рискнуть завести ребенка. Ее не сбывшиеся мечты о материнстве остались в прошлом. Лана устала от одиночества, от коротких бесперспективных романов… И не-матримониальное предложение Корбуса оказалось как нельзя кстати.

В отличие от жен Корбуса, Светлана не была красавицей. Ее внешность, лишенная ярких красок, представляла собой чистый холст, на котором мастер мог сотворить все, что душа пожелает. А поскольку Лана и была мастером (художником и дизайнером одежды), она создала собственный стиль, в котором консерватизм парадоксально сочетался с экстравагантностью. И этот стиль пленял мужчин с опытом и вкусом.

Материально Лана не зависела от Корбуса. У нее было свое дело: она зарабатывала пошивом эксклюзивной одежды для обеспеченных клиенток. Особенно для тех, что страдали от несоответствия пышных форм голливудским стандартам красоты. Лана сама была сдобно-полной и хорошо умела скрывать костюмом недостатки фигуры.

Для Элема Светлана стала настоящей хранительницей семейного очага. Она кормила, обстирывала, обласкивала и терпеливо сносила выплески дурного настроения и резкого характера Корбуса. И делала все это бескорыстно, не требуя никаких имущественных гарантий. Так они жили уже лет шесть.

Корбус присох к Лане; знал, что она – его последняя женщина. По-хорошему ему следовало бы жениться, хотя бы из благодарности за многолетние заботы. Но он не делал этого. Не хотел обременять подругу ответственностью за старика, перед которым уже замаячил призрак беспомощности. Корбус оставил Лане право уйти и быть счастливой без него. Но от страха, что она воспользуется этим правом, мучил ее бесконечными капризами и придирками. Словно испытывал ее привязанность на прочность.

Саша удивлялась смиренному долготерпению Ланы. Была ли это любовь? Благодарность? Потребность о ком-то заботиться? Сашка понять не могла, а спрашивать не решалась. Лана ей нравилась. Даже очень. Саша привыкла считать ее своей родственницей. На «бабушку» Светлана не тянула. Скорее она была кем-то вроде любимой тетушки. Способной выслушать, утешить, дать добрый совет… Или просто накормить…

– Привет моменталистам! – поздоровалась Лана. – Сашенька, здравствуй! Над чем колдуете?

– Да вот Сашка отличную карточку принесла, – отозвался Элем. – Прикидываем, как ее доработать до шедевра. Иди сюда, взгляни.

Лана протянула руку за планшетом.

– Мне очень нравится. А эти двое, кто они такие?

– Не знаю. Случайные люди на улице. Просто мужчина и просто женщина.

– Здорово! Кажется, если они оторвутся друг от друга, то умрут. Как разорванное пополам живое существо.

– Да, ты это видишь? – обрадовалась Саша.

– Конечно. Они у тебя на снимке образуют монаду. Смотри, Инь – Ян, черное и белое, мужское и женское… Только цвета перепутаны. Их монада вот-вот распадется… и это настоящая трагедия. Ты поймала последний предтрагический момент.

– Ну, что я тебе говорил? – снова вскинулся Корбус. – Здесь так и напрашивается чебэ. Вот и Лана говорит о черно-белом.

– Элем предлагает все чебэхнуть, – пояснила суть спора Саша. – А я хочу оставить желтый цвет, как указание на осень… Осень любви, осень надежд. Последний момент перед разрывом… Перед эмоциональной комой.

– Мне нравится. По-моему, это важное добавление к смыслу. Но в любом случае, Сашенька, отличный снимок. Поздравляю.

– А доработать можно до… До по-настоящему хорошей карточки, – упорно гнул свою линию Элем.

– Хорошо, дед, я поняла. Сделаю несколько вариантов. Чебэ и приглушенные цвета. И голубя вставлю. Если уж сам Халдей позволял себе… Завтра все сделаю и покажу тебе. Пойдет?

– Все, Корбусы, хватит, – прервала их Лана. – Заканчивайте ваши обсуждения, мойте руки и пошли на кухню обедать.

– А что у нас на обед?

– Рассольник с курицей.

– Суп? Ты же знаешь, как я «люблю» суп, – закапризничал Элем. – Его есть – только мокроту в желудке разводить. А ничего другого нет?

– Другое будет на ужин. Не ребячься, дорогой, тебе вредно есть одно жареное мясо с картошкой.

– Ту-ту-ту… Ну почему вы, женщины, так любите запрещать? Хлебом не корми, дай только сказать «нельзя» или «вредно»! Ну не люблю я суп! Не-люб-лю!

– А когда мы с тобой где-нибудь в кафе обедаем, ты всегда берешь первое. Значит, тебе просто не нравится, как я готовлю?

– Все, сейчас пришьют нелояльность режиму! – Элем поднял руки в комическом жесте капитуляции. – Присудят десять лет расстрела с конфискацией. Сашка, неужели и ты так обращаешься со своим этим… френдом?

– Дед, ты привередничаешь. Лана, между прочим, о тебе заботится. И готовит она просто шедеврально! Ансель Адамс⁸ от кулинарии! И вообще тебе с ней сказочно повезло, – Сашка улыбнулась в ответ на благодарный взгляд Ланы. – А с Максом я так не обращаюсь, потом что мне по барабану, ел он или не ел. Не маленький – сам разберется.

– Спелись, девочки мои? Вдвоем против одного! Ладно, наливай свой рассольник. Только курочки побольше положи. И сметанки.

Некоторое время за столом раздавалось только дружное звяканье ложек о тарелки, да звуки хлебания и сглатывания. Внезапно Корбус застыл, как человек, озаренный новой идеей:

– Знаешь, девочка, у меня возникла богатая идея! Давай-ка закинем эту твою карточку на конкурс. Мне чуйка подсказывает, что шансы у тебя очень хороши. Кажется, сейчас как раз завершается прием работ на «Best of Russia». Там до ноября, что ли… Надо Мишке Попову позвонить, он точно знает.

– Дед… То есть Элем… Ты же сам всегда отговаривал меня выставляться?

– Я отговаривал тебя выставляться со всякой сопливой ерундой. А теперь говорю: пора! Пора зарабатывать себе имя, Александра Корбус.