Buch lesen: «Территория жизни: отраженная бездна»

Глава 1.

Снег упруго хрустел под высокими, растоптанными сапогами, и Арина нарочно замедляла шаг, вслушиваясь в эту редкую для городского слуха мелодию. Люди обесснежили города. Города в отместку обезнежили души. Обесснежили, обезнежили… И что осталось в городах? Старое русское слово – «застень». Вот, они и остались… Стеклянные, железобетонные, мрачные, или напротив – зеркально сверкающие, ослепляющие, или беспощадно режущие глаз пестротой а-ля детский конструктор Лего – застни… За которыми не стало ни неба, ни солнца… А как человеку жить без неба и солнца? Хотя солнце осталось. Но другое. Чёрное солнце, скрывающее свой рассерженный лик, не дарящее впредь нежность своих лучей, но безжалостно раскаляющее – бетон, асфальт, пластик, металл… Как назовут наш век? Был великолепный золотой… Был нервно-неровный серебряный… Был кошмарно-кровавый железный… Нынешний – пластиковый. Век одноразовых вещей и одноразовых людей. Век подделки и суррогата… Поэтому почернело прогневанное солнце. Почернел отравленный и обращённый в грязь снег. Снег! Подвенечно чистый, жемчужный, искрящийся, отражающий свет любующегося на него солнца – обратить в грязное ядовитое месиво! Какое невероятное варварство! Потому и дышать в городах – тяжко, закладывает грудь сыростью испарений, и от сырости этой даже в оттепель – холодно-холодно…

Арина остановилась, прислушиваясь к себе. Мороз в сей день выдался градусов 12, а то и крепче, а она шла уже порядочно времени, и ничего! Только самую чуть покусывал щёки резвящийся Морозко. Сухой, здоровый воздух. Здоровое, румяное солнце, щедро разбрасывающее свои лучи по мохнатым шапкам елей и берез, окутывая их нежным перламутром.

Переходя по деревянному мосту замерзшую речушку, Арина залюбовалась видом открывшейся на противоположном берегу деревни. Никаких застней! Вот он, простор, от одного вида которого силы прибывают! И небо бескрайнее, и уютные дымовые колечки из печных труб, растворяющиеся в нём, и крыши самих домов…

Дом – это понятие носило для Арины какой-то почти священный смысл. Как можно назвать «домом» какие-нибудь новомодные «апартаменты» с фанерными стенами в раскрашенных под Лего новостройках? Да и настоящую квартиру домом не получалось назвать. Дом – это твои собственные стены и крыша, а вместе с ним – твоя земля. Это природно-первобытное понимание Дома было в Арине неистребимо и потому, быть может, обострено особенно, что никогда во всей её сорокалетней жизни у неё не было своего не то что Дома, но даже той самой пресловутой квартиры. По-настоящему своего собственного угла, который можно было бы обустроить по собственному вкусу, в собственном понимании уюта и жить – на свой лад, ни от кого не завися.

«Красная земля «Терра» дает тебе силы, ты её дитя – она твоё», – эти слова отца, сказанные Скарлетт о,Хара, когда-то в глубоком детстве крепко засели в голове Арины. И во всём легендарном фильме лучше всего ей понятен был именно этот мотив – отстаивание героиней своего Дома и земли. И уже тогда яснее ясного ощущалось, человек должен иметь свой Дом, стоять ногами на своей земле, а Дом и земля должны переходить из рода в род, быть гнездом для новых поколений – как всегда было заведено у людей в те поры, когда ещё не отняты были у них ни небо, с коим всякое утро встречались они глазами, ни почва, в которой были они укоренены.

Пробежала мимо, едва не сбив Арину с ног, шумная стайка ребятни с салазками. Рядом, с крутого берега накатана была горка, и детвора упоённо предавалась вечной забаве – катанию с горы. Прежде и в городе во всяком дворе этак было, с утра до вечера веселился малолетний народ, не ведавший на своё счастье смартфонов. А теперь…

Полюбовавшись на детское счастье, Арина, наконец, добралась до цели своего пути. Вот он! Её (а вернее – их, двух подруг) будущий Дом. Два этажа, крепко срубленных, высокое крылечко с ажурной резьбою в редком стиле «охлупень»¹ и такие же ставенки, и – в северной традиции – венчающий крышу конь… В этот Дом она влюбилась сразу, едва только увидела фотографии. Это был её Дом, тот, ради которого, она, как проклятая, батрачила последние годы, зарабатывая «копейку» чем ни попадя. Дом вымечтанный, Дом, снившийся ей с детства. Конечно, много придётся менять здесь – с учётом Лариной болезни и иных обстоятельств, но это ничего, с этим Арина уж как-нибудь сладит. Ещё лишь у калитки остановилась она, а уже складывалось в голове, что и как надо будет достраивать и перестраивать. Весь проект она, конечно, нарисует сама, и сама же проследит, чтобы всё было сделано в точности по нему. В этом Доме всё будет сделано так, как удобно ей и Ларе, так, как нравится им.

– Арина, да? – к калитке тяжёлой, переваливающейся походкой приближалась невысокая, пожилая женщина. В движениях её, хотя подавленных вероятным недугом, ощущалась прежняя живость. Наверное, раньше она к этой калитке неизменно бегом спешила… Вот, и теперь так и стремится навстречу, на ходу меховую безрукавку запахивая.

Тётя Зоя, как ещё при телефонном разговоре, велела называть себя хозяйка, Арине понравилась сразу. Светилось сморщенное старческое лицо – прям как то солнце, что в эту пору уже спешило набираться сил на невидимой великой печи – до будущего утра. Ласково-ласково смотрели карие глаза.

– А я вас ещё из окна увидала, как вы через мосточек шли! Замёрзли? Идёмте скорее в дом, у меня и самовар вскипел, и пироги есть с капустой да с яблоками. Обогреетесь, а там уж я вам всё и покажу!

Запах! Что за запах был в этом Доме! Сдобных пирогов, мяты, ещё каких-то неведомых Арине трав, и едва уловимого печного дыхания, и смолы… Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что Дом этот очень любили, о нём заботились, его благоустраивали и украшали. От резных наличников до нарядных, лоскутных покрывал, хозяйкою пошитых, от настенных часов с кукушкой до вышитых рушников, от глиняных затейливых фигурок до абажуров – тканевых или из промасленной узорчатой бумаги. Да и мебель непростая, видно, что не фабричного производства, а руками хозяина сделана… Любовалась Арина каждою вещью, прихлёбывая обжигавший губы мятный чай. А старушка всё хлопотала вокруг:

– Вы с вареньицем, с вареньицем пейте, вот, малиновое, брусничное, смородиновое… Я вижу, вам буфет наш нравится?

– Да, очень тонкая работа, – ответила Арина, разглядывая резных райских птиц, коими украшены были створки буфета. – Такую мебель до революции абрамцевские крестьяне делали, для них Мамонтов школу организовал, и Поленов с другими художниками рисовал им эскизы… – Арина осеклась, подумав, что милой старушке вряд ли интересны подробности жизни в её любимом Абрамцеве. Да и знает ли она, кто такие Мамонтов с Поленовым? Вот ведь неистребимая тяга «лекции читать»! Хоть и пришлось последние годы пакостной рекламой заниматься, а искусствовед остался в ней неистребим…

– А мой Боречка самоучка был, – вздохнула тётя Зоя. – У него, знаете ли, руки золотые были, он и дом этот сам строил, и всё в нём сам всегда делать старался, пока не слёг…

Кольнуло сердце у Арины и не удержалась от вопроса:

– А как же вы теперь продаёте?.. Простите, если не в своё дело… Но ведь это же не просто Дом, он же – живой…

– Это вы правду сказали, – закивала старушка. – Дома они всегда живые, если в них человеческое тепло вложено, если их любят. Дома как люди, девочка… Ой, вы простите уж, что я к вам так запросто, вы ведь молодая совсем…

– Ничего-ничего, пожалуйста!

– Дома как люди, – повторила тётя Зоя. – Их надо любить. О них надо заботиться. Тогда и они – и согреют, и защитят, и утешат. А без любви и заботы, не будет в них ни тепла, ни души, ни отрады… Погибнут такие дома…

Повисла пауза. Старушка, пытаясь скрыть волнение, сосредоточенно размешивала варенье в изящной чашечке, похожей на распускающийся подснежник, с прорисованными понизу зеленоватыми стебельками и тонким голубоватым окоемом по краю. Губы её чуть подрагивали.

– Я бы никогда… – она качнула головой, – никогда его не продала… В нём моя жизнь прошла, в нём всё Боречкиными и моими руками сделано. И мне кажется, что и душа Боречкина ещё не покинула этих стен. А сад! Там каждая яблонька, груша, вишня – как родные. И ель! У нас на заднем дворе ель… Боря посадил, когда Ксюша наша маленькая была, чтобы своя ёлка на новый год… Мы её каждый год наряжали, все детки у нас хороводы водили вокруг неё. Как мы тогда были счастливы! Теперь она выросла такая огромная, наша ёлочка… Чтобы нарядить, лестница нужна, мне уж не по силам…

И опять повисла пауза, и затуманились влагой старухины глаза, смотревшие теперь не на Арину, а в одной только ей ведомое счастливое прошлое.

– А ещё с восточной стороны, я вам покажу, у нас заросли сирени и жасмина. Ах, девочка, какой аромат от них в мае! Чудо и только! И цветов много… Надо мной здесь иные посмеивались: блаженная, говорили. Надо же картошкой всё засадить! А она, дурочка, столько земли на «бесполезные» цветы переводит… А разве же они бесполезные? Они ведь тоже – живые! Я на рассвете, когда они просыпались и головки свои поднимали ото сна, лепесточки разворачивали, спускалась к ним, и они мне улыбались, а я им. Вы ещё это увидите, когда лето придёт! Вы уж позаботьтесь о моих цветах, пожалуйста? Больно думать, что их сорная трава забьет… Впрочем, может быть, вы ещё и передумаете… – голос тёти Зои дрогнул.

Арина знала, что не передумает, но чувствовала, что старушка, хотя и сама продаёт свой дом, а каким-то отчаянием надеется, что это неминуемое не случится, и ей не придётся покидать свои стены, свои ненаглядные цветы. Как же всё-таки продаёт? Ведь это – то же, что родного человека продать… Сердце разорвётся!

Словно прочтя её мысли, тётя Зоя промокнула платком глаза и заговорила вновь:

– Удивляетесь, как я могу со всем этим разлучиться? Никогда бы не подумала, что придётся, и в страшном сне не привиделось бы… Но мне, дочка, много чего не могло привидится. Дочка наша, Ксюшенька, красавицей была, а счастья ей Господь не дал. Она, знаете ли, актрисой стать мечтала… Уехала от нас. В Москву… Поступать… Поступила, талант-то у неё был. А потом… – старушка глубоко вздохнула. – Я толком не знаю ведь ничего, она нам с отцом не рассказывала… Влюбилась она. В кого? По сей день не знаю да и уже не узнаю теперь… Вроде бы режиссёр какой-то, обмолвилась она раз. Бросил он Ксюшеньку нашу. Что говорить, дело обычное… А она уже в положении была. Родила сына, Алёшеньку, думала, бедная, что этот её… к ребёнку своему проникнется! Где уж! Разве же таким дети-то нужны? Мы с отцом её домой звали, чтобы жить вместе, растить внука. А она упёрлась: не хотела в деревню возвращаться. Дескать, смеяться над ней здесь станут! Несостоявшаяся актриса, безмужняя мать. Решила в Москве остаться, всё надеялась, что роль ей дадут. Она же у нас такая талантливая была, красавица…

За окном смеркалось. Тихонько тикали часы с кукушкой, потрескивал огонь в печи. Голос тёти Зои звучал глухо, тяжело ей было разворачивать кровоточащую рану перед человеком, который приехал забрать у неё её дом. А всё же рассказывала простую и горькую историю потерявшейся и погибшей в холодном городе души. Брошенная любимым человеком, обманувшаяся в мечтах о большом экране и сцене, Ксюша стала лёгким уловом для секты, каких в ту пору развелось необычайное множество. В какой-то момент она просто исчезла вместе с сыном. Это стало тяжёлым ударом для родителей. Отец не выдержал, слёг с ударом. А года через два отыскался Алёша. Отыскался в детском доме… О судьбе Ксении выяснить ничего не удалось, так и сгинула она без следа. Мальчик же был ещё мал и мог рассказать немного. Жили они с матерью в какой-то общине, где было очень голодно и страшно. А потом был пожар, и он оказался сперва в одном приюте, затем в другом. Хотела тётя Зоя забрать внука домой, да не тут-то было! В ту пору она овдовела, и старой хворой женщине органы опеки отказали в праве растить собственного внука… С той поры, выбиваясь из сил, ездила она навещать Алёшу, терзаясь, что не может быть рядом с ним.

– Тут уж выбирать приходится, дочка, или дом, или внук… Чтобы дом этот в порядке содержать, силы нужны. Или средства. Сами видите, большой он у нас, и хозяйство немалое… Печь-то она печь, но у нас ведь и отопление, и водопровод есть. Покойник мой проводил, надеялся, что Ксюша замуж выйдет, что семья здесь жить будет, внуки… И за всем этим следить надо, чинить регулярно… Вот, в последний раз как сломалось, так уж я и рукой махнула, по старинке печкой перебиваюсь. Мне внука поднимать надо, а не дом, понимаете? На деньги, что я за него выручу, я какой-нибудь угол куплю, рядом с приютом, а, может, и туда устроиться смогу – хоть уборщицей, хоть нянечкой… А часть денег отложу, чтобы Алёше после меня осталось, чтобы на ноги мог встать.

Поутру тётя Зоя показывала Арине просторный участок – с елью, сиренью, яблонями, баней, сараем. И всё как нельзя больше нравилось будущей хозяйке, кроме одного – ощущения невольного мародерства. Ощущение было, если рассуждать разумно, ошибочным – ведь никто не грабил бедную вдову, и за свой дом должна была получить она достойную его цену. Но разве цену такого Дома можно измерить деньгами?!

Поднявшись на крыльцо, Арина с чувством давно забытого детского восторга залюбовалась видом. Дом стоял на возвышенности, и с крыльца открывалась дивная панорама – правее, на всхолмье, порушенный, но уже обретший купола с сияющими крестами храм, вниз по склону россыпь изб и садов, дальше река, а за нею – лес…

– Вот, сядете летом здесь – будете чай пить да закатом любоваться. А потом соловьёв слушать. Они у нас так поют здесь!.. – тётя Зоя вздохнула. – Вижу, дом вам понравился?

– Не то слово, – искренне ответила Арина. – Если был где-то на свете Дом моей души, то это – он!

Старушка заулыбалась:

– Это хорошо, что вы так относитесь… Ведь вы же не станете здесь всё перестраивать, правда? – уточнила робко.

– Только по минимуму, – ответила Арина. – Хорошо бы сделать пристройку, я художник, и отдельное помещение мне было бы кстати. Понадобятся пандусы и дорожки для моей больной подруги. И, конечно, котельную, водопровод – всё это надо будет восстановить.

– Вы будете жить здесь с больной подругой?

– Да, мы давно мечтали о своем Доме…

– А чем она больна?

– Парализована от рождения. Она писательница… И я надеюсь, что здесь это место будет её вдохновлять.

– Простите, а кто же вам помогать будет? Вы, я вижу, девочка хрупкая. Ещё и подруга больная, и хозяйство…

– Я надеюсь, в деревне можно будет нанять людей, чтобы помогали по хозяйству? Кажется, она довольно населённая…

– Это конечно, можно, – согласилась старушка. – Мне, вот, как Боря слёг, Серёжа много помогал… Его у нас в деревне, правда, не любят. Он сам из городских, приехал несколько лет назад, поселился на хуторе за околицей, людей сторонится, угрюмится. Бирюком его прозвали у нас. Но я вижу, душа у него незлая. Просто, должно, жизнь его побила сильно, вот, он и бежит от неё. От жизни, от людей. Он только с Борей моим и общался, покойник его резьбе обучал и иному. Сереженька способный ученик оказался. И благодарный… А благодарность – это такое качество души, которое само по себе много говорит о человеке. Так что можете к нему обращаться. А для чего-то попроще – траву покосить, дров нарубить – это уж у нас любой пьянчужка или пострелёнок справится. Да и бабы наши, если по дому чего, пособят. Вы же понимаете: работы в деревне почти нет, и здесь любому малому заработку рады…

Арина слушала тётю Зою немного рассеянно. Про материальное положение сельских жителей всё было очевидно без лишних пояснений, следовательно, и вопрос найма помощников беспокоил её весьма мало. Совсем иная мысль блуждала теперь в голове будущей хозяйки, и она ускоренно проверяла её на «доброкачественность» и подбирала уместные слова для изложения оной старушке.

– Тётя Зоя, у меня предложение к вам, если негодное, уж простите – я, может быть, от созерцания всего этого дива-дивного чуть не в уме сейчас. Дом ваш мы купим, безо всяких торгов и дополнительных условий. И уже в следующий приезд я найму рабочих, чтобы сделали всё необходимое для нашего переезда. Но вы… Скажите, не хотели бы вы остаться здесь?

– Как это, остаться? – удивлённо переспросила тётя Зоя.

– Понимаю, вам, возможно, здесь трудно будет находится, не чувствуя себя хозяйкой… Но с другой стороны покинуть эти стены совсем – разве не тяжелее? Вы могли бы остаться с нами, приглядывать за Домом и хозяйством – мы ведь всю жизнь прожили в городе, и опыта жизни в деревне у нас нет, и никого мы здесь не знаем.

– Остаться… – задумчиво повторила старушка. – Но как же? В качестве кого же? Приживалки?..

Арина никогда не была склонна к слишком долгому топтанию вокруг да около и подборам слишком изысканных форм выражения для простых по сути вопросов, а потому ответила коротко:

– Экономки.

Тётя Зоя не ответила. Видимо, предложение было для неё слишком неожиданным. Не встретив явного неприятия, Арина продолжила:

– Нам, двум городским дикаркам, да ещё изуродованным творческими профессиями, нужна экономка. Не просто заходящая в чём-то пособить соседка, а человек, который будет жить с нами и помогать нам, скажем так, адаптироваться в новой среде обитания. Вы говорили, что хотите помогать внуку, устроиться подрабатывать, купить какой-то угол… Если вы согласитесь на моё предложение, то угол вам покупать не придётся, значит, вся выручка от продажи дома останется на счету Алёши. Кроме того, экономка – это не приживалка, а рабочая единица с ежемесячным, пусть и небольшим, жалованием.

– Но я хотела жить поближе к внуку… – старушка явно колебалась, но Арина, неплохо разбиравшаяся в людях, уже чувствовала близкую победу. Слишком тяжело было расстаться тёте Зои со своим живым Домом, к тому же предложение явно было не лишено выгоды.

– Вы будете его навещать. А я со своей стороны попробую помочь вам добиться, чтобы Алёше разрешили приезжать к вам на выходные и каникулы. В конце концов, вы теперь будете жить не одна, и оснований в отказе быть не должно.

При этих словах глаза старушки засветились:

– А ведь и правда! Если бы Алёшенька смог приезжать сюда!.. Но зачем вам это нужно? Разве он не будет вам мешать?

– Надеюсь, что не будет… – развела руками Арина. – К тому же, в конце концов, можно же находить какие-то решения… У дома будет отдельная пристройка, которая станет служить не только моей мастерской, но и своего рода гостевым флигелем. Когда-то мы с Ларой можем уехать на недельку-другую – мы любим путешествовать. Одним словом, этот вопрос мне кажется решаемым. Если, конечно, мальчик… – Арина запнулась, но всё же досказала, предпочитая конкретику в деловых вопросах. – Если мальчик не проблемный.

– Нет, что вы! – замахала руками тётя Зоя. – Он, наоборот, очень тихий! Поэтому его более бойкие дети обидеть норовят… И воспитатели никогда не жалуются на него. Вы сами можете спросить, если сочтёте нужным. Кстати, он у меня рисует хорошо. Хотите я вам покажу его рисунки? Вы сказали, что вы художница…

Дело можно было считать слаженным. Не то, чтобы Арину вовсе не беспокоило возможное появление в теперь уже её Доме неведомого сироты, но… Арина ясно чувствовала, что иначе горе бывшей хозяйки от разлуки с Домом неминуемо останется в его стенах, отягощая жизнь в нём, ложась невидимым бременем на новых хозяев. А она не желала, чтобы в этом прекрасном Доме жило горе. В таком Доме должна жить отрада и надежда, и любовь. И значит, нужно думать не только о трубах и пандусах, но и об атмосфере, в которой собираешься жить. И создавать эту атмосферу уже теперь, утишая горе и даря надежду.

Глава 2.

В сумрачном расположении духа возвращался Андрей Григорьевич с заседания областного департамента образования. До того погрузился в невесёлые и тревожные думы свои, что, выходя из автобуса, едва не сшиб с ног шедшую к нему женщину. Извинился перед нею с отменным сокрушением и, как ни растревожен был, а заметил, что женщина-то – явно не из местных. Местных Лекарев знал, как родных, а эту впервые видел. Высокая, худощавая, одета просто и неприметно – сапоги высокие, тёплый пуховик ниже колен, перехваченный широким ремнём, на голове не то платок, не то шарф сочного, бордового цвета, оживлявший почти монашеский облик… Лицо тонкое, бледное – оно было бы также вовсе неприметно, если бы не глаза… Лишённый оригинальности поэт непременно сравнил бы их с озёрами – настолько огромны были они. Но сравнение это было бы не более чем «штамповкой». Если и озёра, то в день осенний, озёра, «шугой» подёрнутые, озёра, готовые вот-вот сдаться холодам и замёрзнуть до светлого дня, когда победительное солнце растопит ледяной покров. Такие глаза редко встретишь и не обратить внимание на них трудно.

Женщина поднялась в автобус и заняла место у окна. Горожанка, – безошибочно определил Андрей Григорьевич. И, пожалуй что, москвичка. Или петербурженка? Нет, скорее москвичка. Что бы делать здесь гостье из имперской столицы? Женщина задумчиво и немигающе смотрела в окно, словно вбирая в свои стынущие озёра образ открывавшейся взору пасторали. Уж не покупательница ли на Зоин дом посмотреть нагрянула? Очень может быть, вроде бы ждала та смотроков со дня на день… Сговорились ли? Ну да о том, должно, Сима уже знает!

Не разглядывая дольше незнакомку (даже и неприлично так долго человека изучать, точно манекен в витрине!), Лекарев устремился к своему дому, возвратившись к думам, тревожившим его теперь куда сильнее судьбы соседской избы.

Тревожиться Андрею Григорьевичу было о чём. Утром на заседании областного департамента образования озвучили список школ, которые могут быть закрыты ввиду «неперспективности» (читай, малочисленности). Ох уж эта чиновно-безумная «неперспективность»! Это ещё во времена советские повелось! Сперва разорили деревню русскую дотла своими бандитскими коллективизациями, а затем взялись опустошённые сёла в «неперспективные» записывать. В 90-е – не записывали. В 90-е, в вакханалии жадного и повсеместного грабежа, просто разворовали немногочисленные крепкие совхозы-колхозы, разорили «рекетом» едва успевшие народиться кооперативы да фермерские хозяйства… Выжившим и выстоявшим в том угаре по совести памятники следовало бы ставить. Да куда там! После «лихих 90-х» вновь явилась «государственная политика»… И что же сказала политика та? А всё то же: «неперспективные» школы, «неперспективные» больницы, «неперспективные» сёла… Нечего на них бюджетные деньги расходовать, оптимизировать, как ненужный балласт! Есть на целый район одна школа – и довольно, пусть в неё и ходят все окрестные ребятишки. О том, как им ходить туда за столько вёрст, да по нашим дорогам, да зимой или в осенне-весеннюю распутицу – чиновным головам дела не было. Что такое отнять у села школу? Значит, убить, добить село. Потому что не смогут в нём оставаться семьи, понимая, что детям их негде будет учиться. Значит, последняя молодёжь принуждена будет уехать, и останутся одни старожилы, чьи сроки сочтены. Пройдёт лет десять, и уйдут они, и останется на месте когда-то огромного и многолюдного села пустошь. И постепенно пустошью сделается вся матушка-Россия… Пустошь, неприютная и открытая для чуждых племён, которым земли не хватает. Спорят мудрые головы о национальной идее… А что тут спорить? Люди должны жить на земле. На земле должны жить люди. Русские люди на русской земле. Вот и вся идея. А не будет этого – не будет и России, и пропадите тогда все с идеями вашими…

Россия состоит не из пяти-десяти мегаполисов, а из тысяч сёл и малых городов. В них её судьба. И их-то разоряли с упорством батыевых полчищ.

На чём стоит русское село? На праведнике, это дело известное. Но конкретнее и предметнее? На церкви Божией и на школе! Церковь отняли большевики, а их последыши добирались ныне до школы…

Андрей Григорьевич как раз поравнялся с храмом Апостола Андрея Первозванного, перекрестился размашисто. По единственному этому храму уже можно было сказать, сколь велика некогда была деревня Ольховатка. Огромный, подстать городскому собору, величественен и прекрасен был Андреевский храм. Пять престолов, пять глав, золотыми шеломами венчанных, высокая красавица-колокольня, свечой в небо стремящаяся… С той колокольни страшной зимой 1930 года мальчонка-звонарь в последний раз бил в набат, созывая односельчан дать отпор бандам двадцатипятитысячников и «бедноты», пришедших «раскулачивать» русских мужиков.

Тёмная сила одолела. Потянулись из деревни горькие подводы, увозящие баб, стариков и детей в дальние края, многих – на верную погибель от лишений, холода и голода. Мужиков же многих за бунт приговорили – кого к лагерным срокам, а кого и к высшей мере… Храм лишился колоколов и куполов. Хотели было взорвать его, да уж больно хороши и крепки были стены. Был в них и коровник, и мастерские, и склад. А в конце концов, остались руины, березняком поросшие, с отхожим местом в прежнем алтаре. Тут уж моли-не моли «Господи, спаси Россию» – не замолишь. Сперва скверну вычистить подобает, порушенное восставить из руин… А тогда, глядишь, и услышан будет покаянно-молитвенный вопль.

Когда Андрей Григорьевич с семейством приехал в Ольховатку, застал он здесь картину препечальную. На фоне чарующей Богом дарованной красоты – распад, разруха и одичание. Работы нет. Досуга нет, а потому заменяет его единственно доступный «досуг» – водка. Отцы пьют, матери пьют, дети – сплошь болезненные, истощённые, отстающие… Всего их, детей, было 48 человек на всю школу. Младшим преподавали старшие. Профессиональные педагоги в глушь ехать не желали. «Один такой дурак нашёлся» – профессор Лекарев, подобно профессору Рачинскому, променявший столичную кафедру на сельскую школу. Рачинскому, однако же, легче было. И дело не в том, что всё ж дворянин со своим поместьишком. Дело в деревне и во времени. Деревня в ту пору была многолюдна, преобильна и здрава. А время… Ближайшим другом и покровителем Рачинского был сам обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев. Государи Александр Третий и Николай Второй знали о подвижнической деятельности просветителя и поддерживали её.

Положение же Лекарева было совсем иным. Вместе с семьёй он день за днём привыкал к новой жизни, осваивая сельский труд, обстраиваясь и пытаясь найти своё место в избранном уделе. Местные жители смотрели на «пришлеца», как на отменного чудака. Ну, какой нормальный человек поедет из Москвы в какую-то глухомань? Либо дурень, либо законченный неудачник. Блажной, одно слово.

Поначалу и Андрея Григорьевича терзали сомнения: я не погорячился ли он, столь круто изменив жизнь, сорвав жену с работы, детей – от школы, всех – от друзей и родных? Во имя чего, собственно? Во имя собственной теории о том, что человек должен жить на земле, что деревню русскую нужно спасать не болтовнёй и газетной писаниной, а предметным деланием в ней самой, что бессмысленно рассуждать «про» и «за» русский народ (уж сколько о нём томов исписано – и умами много более светлыми, нежели наши, скудные!), а нужно к народу этому идти и вместе с ним пытаться выбраться из той пропасти, в которую всех нас столкнул ХХ век… Раз на запальчивое это требование, услышал Лекарев законное возражение:

– Вот, ты и поезжай! Покажи пример! А в столичных собраниях за «чаркой чая» рассуждать о том, что и как «надо» и ругать других – это умников завсегда вдоволь.

Сын старший, Санька, пошутил потом:

– Развели тебя, батя, на «слабо»!

И так, и не так… Подтолкнули просто к тому, к чему сам стремился, но не мог решиться сделать шаг.

А сделав, содрогался первое время. И что такое учудил? Ведь ни дня прежде в деревне не жил, хотя по родове – круглый крестьянин со всех сторон. Да только все предки, как могли, из совхозно-колхозного «рая» в город сбежали, и Андрей Григорьевич уродился коренным москвичом. А деревню потом только и видел, когда «на картошку» в институте ездил или же позже – из окна тёщиной дачи… Ну, как сам себя обманул? Увлёкся химерой? Себя-то ладно, но семья – не поломал ли ей жизнь?

Было, однако, то, что укрепляло Лекарева в верности своего выбора. Вот, это самый храм. Андрея Первозванного. Его небесного покровителя. Не могло быть случайностью, чтобы его новый дом оказался именно подле этого храма. Не так часто встречаются в наших деревнях церкви, носящие имя первого апостола. Божий промысел это, не иначе.

Изба же, которую купил Андрей Григорьевич, продав московскую квартиру, крепкий, добротный пятистенок начала ХХ века, принадлежала некогда настоятелю Андреевского храма, расстрелянному в 37-м году.

Судьбу о. Василия Лекарев восстановил, разыскав в архивах все доступные материалы, и теперь при церкви можно было увидеть стенд с фотографиями и биографией мученика. Лекарев хлопотал и о восстановлении самого храма, но такую «махину» где взять средства восстановить? Просил в епархии прислать священника – отказали, мотивируя, что «нет храма». Просил в областных и федеральных ведомствах помочь восстановлению храма – отказали, мотивируя, что «нет прихода и священника». Кое-что, впрочем, делали своими силами и на свой страх и риск. Это разрушать у нас можно, не опасаясь уголовного и административного кодексов. А за несанкционированное восстановление «охраняемой государством» руины легко можно получить преизрядный штраф. Но нельзя ведь было просто смотреть, как рушится на глазах святыня? Стали по зову Лекарева из Москвы и других городов приезжать трудники, сперва проводили работы по консервации «объекта», а затем мало-помалу и к восстановлению перешли. Глядя на них, стали вовлекаться в работу и местные жители. И учеников своих Андрей Григорьевич к делу благому приобщил. А в году минувшем какой-то столичный меценат расщедрился – подарил храму пять куполов! То-то радость была общая! Теперь бы ещё колокольню увенчать, да голос ей возвратить!..

День за днём, год за годом, мало-помалу стали привыкать жители к «чудаку»-учителю, и первоначальное недоверие и насмешки сменились уважением. В школе Лекарев преподавал вместе с женой, Серафимой Валерьевной. Она, хотя и не педагог была по образованию, но легко с новым делом справилась – как-никак мать троих детей! Даже удивительно было, как эта столичная «дама», выпускница МГИМО, всю жизнь прожившая в условиях «лучше среднего», быстро адаптировалась к сельской жизни, как нашла общий язык с местными бабами, умея разговорить и расположить каждую. Уже вскоре полдеревни ходило к ней за советом или пожалиться. Дипломатка, одно слово!

Большим подспорьем в новой жизни стало хозяйство. Вместе с домом выкупил Лекарев большой надел земли, затем появились птица, коровы, коза. Когда сыновья вошли в возраст хозяйственное дело закипело. Старший выучился на агронома и сделался настоящим, рачительным фермером. Жил он теперь своим домом, с женой и дочкой. Обзавёлся и своею техникой, трактором. Выстроил теплицы с капельным поливом. Овощами круглый год не только семья обеспечена была, но и оставалось на продажу. Хлеб, яйца, мясо – всё также было своё. Помогал Саньке вернувшийся из армии младший сын, Николка. Этот всегдашний лоботряс-непоседа институтов кончать не стал, зато с техникой был на «ты» – машину ли починить, прибор какой, отладить работу морозильной камеры или того же самого полива – Николка в таких вопросах был незаменим. Иногда казалось, что ему, как киношному Электронику довольно было дотронуться до сломавшейся техники, чтобы она «ожила».