Buch lesen: «Охота на туманы. Записки из русской деревни»

© Дизайн обложки Елена Широкова @eleneshirokova, 2019

© Издательство «Aegitas», 2019

В поезде на Морец

Уже много-много лет поезд Москва-Камышин-Волгоград отправляется из Москвы в одно и то же время. 14.15… Только сейчас есть два поезда: Москва-Камышин, который проезжает через станцию «Морец», и Москва-Волгоград. Их платформы рядом и отъезжают они с разницей в пять минут.

Этот поезд, сумасшедший поезд, который прорезает города, села, раздвигает леса, снова уносит меня. И я снова сижу одна, смотрю в окно и кого-то люблю. Хотя по сути я всю жизнь одного человека, которого придумала там, откуда уехала и куда сейчас возвращаюсь.

«Твоя вишневая девятка, она с ума меня свела»… «Фаина, Фаина, Фаина, Файнана…» «Белые розы, белые розы, беззащитны шипы»… «Лёха, Лёха, мне без тебя так плохо»… Варёные яйца, помидоры, огурцы. Газеты, кроссворды, любовные романы. На перронах старушки с пирожками и баночками малины в детских колясках. Ничего не изменилось! Даже песни. Прежний поезд уносит в милое прошлое. Нет, кое-что всё-таки изменилось: сейчас поезда не зелёные, а серо-красные… Хотя… первые два вагона, общие, до сих пор в старом цвете и также мрачны: там едут те, кто не может себе позволить билет даже в плацкарт, не говоря уже о более комфортном купе. Сейчас в поездах не курят и не пьют. Но бабуля, которая спала подо мной на нижней полке, всё-таки умудрилась спрятать запазухой сигаретку и покурить в туалете: ей трудно спускаться по крутым ступеням на платформу, один раз я помогла заядлой курильщице выйти на долгой остановке в Мичуринске, но ведь затянуться хочется чаще…

Русские любят дороги, легко переносят большие расстояния. Сутки на поезде – это вообще ерунда. В поездах русских, неважно какого пола, объема и веса, не пугают вторые полки. Взбираются все! На третьих, которые для багажа, сейчас никто не спит. А я когда-то спала. В студенческие годы, которые пришлись на тяжёлые 90-е.

Никто не падает с верхних полок. Появились барьеры безопасности. Боковая верхняя полка для меня (171 см) мала, но с неё удобно наблюдать за всем коридором. Раньше для меня дорога была для общения, сейчас все больше хочется молчать, слушать, наблюдать.

У женщин бывает несколько раз возраст, когда бесстыдство не считывается таковым. В детстве, когда не стыдно юбочку задирать, ходить в трусиках. И в том состоянии, в котором впрочем и возраст не важен, когда отекаешь жиром и на тебя никто не смотрит как на женщину. Попутчица ждала очереди в туалет. Тяжело дышала с душном вагоне, потом взяла и стянула с себя блузку, потом брюки, надела пижаму. Никто ничего не заметил.

У русского человека всегда есть с собой соль. В коробочке из-под спичек. В баночке из-под валидола. Почти никогда Русские не носят соль в пакетиках или бумажных кулечках: боятся просыпать. Просыпать соль – к ссоре с кем-то.

Чем дальше от Москвы, тем меньше люди говорят о Путине, почти никогда о Навальном и уж тем более никогда о Собянине. Все больше – о холодной весне, о картошке (не была бы водянистой, столько дождей выпало!), клубнике (не сладкая, солнца было мало!)… Любят свой Дом. С любовью говорят о саде и огороде.

Кажется, сейчас не случаются романы в поезде. Даже к молоденькой проводнице никто не пристаёт. (Может, потому, что никто не пьёт…)

В поезде особенно заметно, что несчастливые пары некрасиво стареют.

Отчего в поезде становится так больно. Будто жилы вытягивает своим скрипом-воем поезд… вскрывает все былые раны, воскрешает прошлое… время бессильно… психологи бессильны… ты будто даже боль своих предыдущих жизней переживаешь. Да, становится пронзительно больно, когда он начинает ход: колёса ещё не стучат – они скрежещут, скулят, протяжно и тоскливо, будто сопротивляясь движению, но их что-то тащит, волочёт, заставляет всё быстрее и быстрее бежать. И вот, они уже бегут, иногда даже подпрыгивают. И вроде бы забывают о тяжести. До следующей станции. До следующей остановки. Воспоминания, расковыривание болячек и сравнительный анализ привели к выводу: когда бывало очень плохо, садилась в поезд (и чем длиннее путь, тем лучше), когда хорошо – в автобус или самолёт, боясь растратить часы счастливой жизни на железной дороге…

Проезжаю особую полосу, когда время идёт вразрез, вопреки. По идее, я должна была выйти из поезда десять минут назад, но саратовская область живёт по своему времени, а я живу на границе саратовской и волгоградской. Вот и получается, что сойду с поезда в волгоградской области, но по саратовскому времени – минус один час. Многие спящие этого и не заметят. А мне подарен лишний час.

Ну вот, я и в Большом Морце! Слава Богу, что уже не в том возрасте, когда вываливалась из вагона на руки папе и маме, чтобы они утешили свою дочу. Я стала взрослой и сильной. Я сама и рельсы, и шпалы, и колёса – да и вообще весь железный состав, но не зелёный и даже не серо-красный, а всех цветов моей замечательной жизни…

Попутчик

Находясь в поре студенчества, что пришлась на 90-е годы, я часто ездила домой из Москвы в общем вагоне. Ну что, что сутки без всяких условий и, может быть, стоя или сидя на чьих-то баулах, за то люди там беднее, но проще, душевнее и разговоры интереснее – откровенные, о жизни. Такое попутчики понарасскажут, что никакому ток-шоу во сто лет не выдумать.

Зима. Несколько часов до отправки поезда. Я бродила по опустевшему городу с зажатыми в кулаке десятью рублями. Хотелось плакать: возможно ли на эти деньги купить подарки маме, папе, брату, сестре? Конечно, они не ждут подарков, они ждут меня… Но всё равно… так хочется… Мысли свинцовы. На мне шуба из гималайского волка, но в одном кармане прореха, а другом пупсик в платьице, которое я сшила в первом классе. Шуба – не показатель достатка. Дядя подарил – тёте новую купили. Весь мой багаж со мной, в пакетике. Поеду-ка лучше на вокзал… не за чем душу терзать, проходя мимо красочных витрин с огоньками и дедморозиками. Сяду в поезд, а там… чуть больше суток – и дома, где готовится утка с яблоками, пахнет блинами, мандаринами и шоколадными конфетами. И ёлкой, настоящей ёлкой, которую папа накануне из леса привёз… на санях. Грязно-снежная каша противно облепила сапоги. А у нас там, на краю света, снег – бел и скрипуч, воздух – прозрачен и ароматен, небо – выше и чище. Прочь, прочь отсюда. Увези меня, поезд!

Посадка только объявлена, а первый вагон был уже забит до отказа – перед Новым годом все спешат домой. Крики, ругань, неизменный запах селёдки и водки – кто захватил себе сидячее местечко, уже успел столик накрыть и откупорить бутылку. Мужичок, щупленький, потрёпанный, в фуфайке, по-джентельменски подвинулся, приглашая к столу:

– Садись, доча! Потеснимся – не помрём…

– Спасибо! – сказала я, благодарно улыбаясь.

– Попробуешь сэма? Или… нет, мала ещё. Мы тебе «Рябиновой» плеснём.

Пить было противно, но нужно отдать дань гостеприимству. Попутчик руками почистил «мундир», порезал огурчик. Налил в жестяную кружку вспенившийся приторно-сладкий крепкий чай. Не отказалась от угощения: голодна.

Не заметила, как поезд дернулся и устремился в голубую даль. Кто-то там, за окном, плакал, махал руками, что-то кричал на прощание. В вагоне стало жарко от топки и многолюдности. Щёки горели то ли от жары, то ли от выпитого. Я сняла «волка», повесила на крючок на стенке. Мужик тараторил, тараторил, я не всё улавливала, но основное поняла – тюремник он, отбыл свой очередной срок, едет домой. На долго ли? – не знает. Но что есть дом, где никто тебя не ждёт?!

– А ты давай, приезжай ко мне с родителями, с друзьями, живите у меня, сколько хотите. Адресок запиши…

Я вытащила ручку и листок. Записала. Не знаю, из вежливости или просто так. Или хотелось дать пожилому человеку надежду, что он не будет одинок в этом мире. Приехать я, может быть, и не приехала бы, но решила отправлять по адресу к праздникам открытки.

За что сидел – язык не поворачивался спросить. Он, уловив мою мысль, сказал:

– Когда-то я был часовых дел мастер. Потом попался на воровстве отсидел, а потом снова и снова… И в тюрьме чинил часы. Ведь часы – это такая штука… как наш внутренний двигатель. А как радостно мне, когда они молчат, молчат, стрелки повисли, а потом – тик-так, тик-так, тик-так… И жизнь вернулась…

Значит… вор? Но стоит ли из-за этого презирать человека? Я продолжала сидеть рядом с ним. Мужик замолчал, хмель начал одолевать его, глаза затуманились. Он задремал. Чужой сладкий сон так заразителен. Да ещё дорога – длинная, нудная… Сквозь объятья ресниц было видно, как суетились люди, ходили туда-сюда, проводница объявляла станцию, кто-то ругался, пищали дети… А вот с детьми в таких вагонах не стоит ездить, жалко их, малюток, – думалось мне. И… я бегу, бегу по ослепительному снегу, снежинки вальсируют и падают мне на лицо, я смеюсь, так заразительно, что деревья начинают перешёптываться и скрипуче подсмеиваться надо мной. Я падаю в сугроб, встаю, снова падаю… и смеюсь… Вот оно – счастье! Такое же хрупкое, как снежинки.

– Ах ты, сволочь такая! Да как же тебе не стыдно-то, у девчонки-то… Да я ж тебя сейчас размажу по этой стене! – ворвался в моё сознание крик, и я проснулась.

– Что, что происходит?

– Да эта морда цыганская шубу-то твою – в сумку и понесла… Еле отобрал…

Я почувствовала растерянность, почему-то взяла шубу, надела и села… молча…

На станции меня встречали мама и папа. Я вывалилась в их объятья. Говорили, говорили, говорили, от радости всё перемешалась в голове. Поезд проревел и тронулся. Я вздрогнула, посмотрела на окна – он, потрёпанный и мрачный, махал мне рукой. Махал так трогательно-робко, как ребёнок. Почему «как»? В тот день он был новорожденным шестидесятилетним ребёнком в этом мире. И впереди – чистая гладь жизни… «Напиши что-нибудь… но не ставь кляксу…» – подумала я.

Папа взял мой пакет, и мы пошли к «уазику». Машина фыркнула и завелась. Десять минут до дома.

После расцеловываний-обниманий, я решила разложить свои пожитки. Платье… свитер… книга… часы… часы… часы… ещё часы… В кармане шубы – часы… часы… часы… Часы?!

Приложила к уху – тик-так, тик-так, тик-так… Все часы были заведены – жизнь продолжалась.

* * *

Мне посчастливилось родиться в Великой стране. В стране Великих людей. В стране Великих рек. В стране Великих степей. В стране Великих лесов. Мне посчастливилось впитать любовь к родной земле так рано, что я никогда не помышляла от неё оторваться. И даже годы, проведённые в Армении, не сделали меня ни на каплю меньше Русской, чем я была двадцать лет назад. Да и Армению я бы так не полюбила, если бы во мне было мало русской открытости и великодушия.

Каждое лето я старалась проводить в родном Большом Морце – в источнике моей жизненной силы… Я, как никто другой, знаю, как может чахнуть человек без Родного Дома… И никогда, никогда в жизни я не стеснялась того, что родилась в деревне, в Русской Деревне. О чём я ещё сегодня думаю? О том, что Родина – это не только то место, где ты родился, но и где ты хотел бы умереть, сплестись через корни старых деревьев на кладбище со своим Родом…

Я вернулась

Только в родной деревне, которая когда-то казалась мне такой огромной, я заметила, как выросли мои дети. Дом стал меньше. Улицы стали уже. Степи обрели края. А дети, мои маленькие дети, стали больше. Они сидят с друзьями на скамейке, что-то обсуждают, смеются, я смотрю на них издали и не узнаю. Ещё недавно я там же и так же сидела… А теперь я стою поодаль и будто смотрю на себя со стороны…

* * *

Так естественно и непринуждённо тут хочется лечь спать в 22.00 и проснуться в 5.00. Как все. Правда, зачастую мой график сбивается: мне хочется в родной деревне видеть день, вечер, ночь и утро. Поэтому сплю я в Морце по настроению.

С утра пробежали с Машей и Кристиной шесть километров по селу и лугам. Люд повываливал из домов: «Ты гляди, эт ктой-то такие бягут?» Не признали земляков! Потом брат объяснил: люди тут просто так не бегают – только в том случае, если что-то сп…дили или от п…дюлей по разным причинам, в том числе и когда что-то сп…дили.

Обратно дочек гнала крапивой: бежать не хотели, а от крапивы летели как угорелые.

А вечером у нас был маленький велопробег в пять километров – до берёзок, берёзовой рощицы, и обратно. Поискала на берёзках знакомые имена. Деревья стоят, а некоторых людей, оставивших метки, давно нет в живых… Не долог здесь людской век. Вспомнились российские трассы: на обочине повсюду могилы. Спросил ли кто этих ребят, хотят они лежать там, где настигла их смерть?! И покоя здесь нет…

…Витька, сын моего брата, собрал веточки, чтобы в следующий раз мы построили свой шалашик. И пожили в нём, хотя бы денёк. Берёзовая роща одарила запахом школьных походов…

Математика страшнее смерти

Возвращаешься на школьный стадион через двадцать лет после окончания школы, нарезаешь себе круги, вспоминая соревнования и читая старые надписи: «Слава участникам спартакиады», «В здоровом теле – здоровый дух». Солнце клонится к закату, а ты всё бежишь, бежишь, бежишь… И вдруг на твоём пути возникает женщина с косой, довольно-таки аппетитная для той, костлявой. Ты тормозишь, растерянно бормочешь: «Здравствуйте, Вера Васильевна!» (перед тобой самая «страшная» женщина – учительница математики!), ловишь себя на том, что пытаешься вспомнить, выучила ли урок, чтобы иметь право растрачивать свой вечер на спорт… Потом замечаешь, что Вера Васильевна тоже смущена – Господи, она так же краснеет, как и двадцать лет назад!!! – думает о том, что ученица застала её не в костюме – а в халате и с косой…

* * *

Ночное небо с россыпью звёзд. Мои дочери Маша и Кристина лежат на покрывале во дворе, долго всматриваются в чёрное полотно, испещрённое перемигивающимися алмазами. Потом обе резко вскакивают и с криками убегают. «Мы так долго смотрели в небо, что оно начало смотреть в нас и засасывать!» – объясняют мне.

В деревне Бог живёт не по углам

Мир моего детства был наполнен суевериями, приметами и деревенской магией во всех смыслах этого слова, хотя здесь Бог живёт всюду, как сказал Бродский. Деревня учит видеть мир по-другому. К примеру, выходишь ночью за порог – и сразу взгляд на небо: молодой месяц стоит на рогу – к дождливой погоде, луна «окольцована» туманностью – к суровому холоду. А по утрецу присматриваешься к солнцу: восходит в тумане – к душному дню, если сильно жарит, вечером точно дождь будет. Я была то ли самостоятельным, то ли очень одиноким ребёнком – вроде со всеми и в то же время одна. Очень любила сидеть и «гутарить с бабками», от которых получила «народные» знания. Я даже не подозревала, что эти знания так глубоко во мне засядут и будут всплывать тогда, когда это необходимо. Никогда не иду в лес, не прочитав заговор от змей и клещей. По утрам смываю плохие сны. Моя бабушка не слыла знахаркой, но всем внукам заговаривала разные болезни. Бывало, появится на глазу ячмень – баба Маша пошепчет, поплюёт в глаз, а к вечеру ячменёк рассосётся. Этот шёпот до сих пор звучит у меня в ушах. Другая бабушка «отговаривала» людей от страхов. Я всё просила её «отговорить» мои страхи, но она всегда гнала меня. А я так боялась тёмных углов, шевелящихся занавесей и больших пространств. Мир был таким огромным, а я маленькой. Если я слышала детский крик «ма-а-а-а-ма» издалека, мне казалось, что этот ребёнок заблудился в мире и его крик слышен во всей Вселенной. Я до сих пор боюсь спать одна в тёмной комнате.

Босиком

Русская деревня. Здесь всё: чернозём, песок, степи, курганы, ветра. Мои ноги хорошо помнят эту землю. Холодную сверху и горячую при погружении, когда земля хранит в себе жар вчерашнего дня. Эта земля горит в моём сердце. А совсем недавно я босиком неслась по раскалённому ереванскому асфальту. Зрелище, конечно, потрясающее: прилично одетая женщина – и почему-то бежит босиком. От кого? Почему? Армяне – очень неравнодушные люди, поэтому им нужно знать всё. А я не могу остановиться и объяснить – уж слишком горяч ереванский асфальт! Порвалась босоножка. Решила снять обувь и побежать, как в детстве. Тем более что живу недалеко от Дома печати. Но, видно, погорячилась…

Тайны старого сундука

Я – один из позитивных отпечатков людей, смотрящих на меня с негативов в виде стеклянных, очень хрупких пластин; не дай Бог уронить или посильнее нажать – разбегутся трещины по их лицам, разъединят их тела, расцепят руки, и не будет мне прощения… Они смотрят на меня из тёмной пучины лет, я дарю их глазам сегодняшнее голубое с белыми облаками небо…

…В старом сундуке сверху лежал семейный помянник. Маленькая пожелтевшая книжечка с именами усопших. Едва открыв сокровищницу, я, можно сказать, равнодушно отложила его, в предвкушении бо́льших тайн. Негативы. Пластинки. Книги. Одежда. Обувь. Фотография. Снова негативы. Книги. Письмо от одного из сыновей. Пересмотрела всё. Перечитала всё. Кое-что примерила. Сложила обратно. В руках остался помянник… Господи! И только в этот миг я прозрела, почему он лежал сверху: открыл – помолись за нас! Какой же заботливой рукой был уложен этот сундук лет тридцать пять назад… Как давно никто не молился за этих людей! Давно прервался благочестивый обычай… Имя хранительницы сундука – Анна («бабка Анютка», как я говорила в детстве, часто бегала к ней «погутарить», у неё я засиживалась в сарае, играя с котятами; и сейчас – там кошка с приплодом). Последнее имя в помяннике – Алексей – её муж. После него ушла она…

Вишнепад

Небесное шоу со звездопадом неожиданно завершилось. Смущённо зарделся рассвет, будто темнота, уходя, обнажила что-то потаённое, интимное.

В это утро мне не хотелось спать. Нестерпимое желание пробежаться по утренней росе, охлаждающей ноги до ломоты костей, завязнуть в податливой отдыхающей пашне, которая хранит в себе тепло вчерашнего солнца, и потом снова погрузиться в росные травы, чтобы омыть грязные ступни, не давало покоя.

Деревня ещё спала. Лишь где-то на окраине подавал голос старейший из петухов и лаяла загулявшаяся собака. Подхватив подол юбки, я побежала в старый бабушкин сад, который плавно перетекал в молодую посадку, затем в бахчевое поле, луга для покоса и упирался в реку, на берегу которой папа посадил вишни. Сколько длилось моё сумасшествие, я не помню, но, вдоволь набегавшись, я упала в траву под молодой, усыпанной кровинками, вишней, свесившей надо мной свои тяжёлые ветви. И – о, чудо! Небо закружилось у меня перед глазами, затем будто распахнулось и замерло. На мгновение установилась оглушительная тишина. И вдруг с неба упала сначала одна вишенка и звонко плюхнулась в сонную воду. Потом – другая, третья… Почему я раньше, когда жила в деревне, не знала, что сезон звездопада совпадает с вишнепадом?!! И тогда я почувствовала, что целый год в городе буду скучать именно по этому мгновению и захочу его снова поймать.

Род и Дом

Дом… Старый бабушкин Дом… Это святое место, ибо только здесь я чувствую неразрывную связь с Родом. Дверь с обшивкой. Старая кровать. Старый шкаф. Потемневшая от времени со светлым ликом икона. Мощные дубовые половицы. Почерневший от пожара пятидесятилетней давности потолок. В потолке крюк, на котором некогда висела люлька. У бабушки было четырнадцать детей. В этом Доме особый запах, которым было пропитано моё детство. Приезжая домой, я первым делом иду в Старый Дом, чтобы поздороваться с ним. В минуты смятения и принятия важного жизненного решения я тоже там.

* * *

Валяюсь в шелковистой траве в саду. Небо в яблоках – яблочный белый налив прозрачен. Позвоночником чувствую пульс земли. Я сильна. И с каждой минутой становлюсь всё сильнее и сильнее. Городское истощение уходит в прохладную землю.

Бегемотовая белочка

Уже который час Фёдор, вообще никакой, бродил по осеннему лесу, лениво шурша жёлтыми листьями и наслаждаясь ароматом прения. Мужик, можно сказать, сбежал из дому. Натянул портки на залубенелые ноги, схватил фуфайку, снял с гвоздя в сарае ружьишко и отправился старыми тропами, чтоб жена не приставала со своим «наказанием нерадивого мужа». Вчера засиделся с друзьями за столом с бутылью самогона и сковороденью жареной картошки. Сидели до утра, спорили о том, что в фильмах как-то неправдиво показывают самогон: там он всегда мутный, а в реальности – он прозрачный, как слеза младенца, его ж для очистки по несколько раз перегоняют. Спорили и дегустировали. Спорили и дегустировали. А с утра Катька зажужжала: завязывать надо, а Федор огрызался: «Я ещё и не начинал!» «Ага, а кто возвращался домой так, что улица казалась узкой!» – не успокаивалась жена.

В детстве, бывало, скажет отец: «Федька, а пойдём-ка с тобой в лесок, я тебе такие тайны покажу!» Мальчишка заворожённо слушал отца и верил. И действительно: каждый камень, каждое деревце и каждая травинка делились с ними своим сокровенным.

Шу… Хрысь… Хры-ы-ысь… Фёдор остановился в берёзовой рощице и обернулся к бору, который начинался прямо за ней. «Кабан, видать», – спокойно подумал мужик, даже не пытаясь снять ружьё с плеча; ну и что, кабан желуди шукает, пройдёт мимо. Но не тут-то было: между белыми стволами выплыл… бегемот. «Ёксель-моксель, – вскрикнул мужик. – Вот те на – допился!» Ну ладно б белочка, а тут целый бегемот в русской деревне, среди русских берез!

Встреча озадачила и бегемота – он застыл, как истукан в степи. Мужик медленно развернулся и пошёл, не оборачиваясь, чтоб эту невидаль вообще не видеть и не думать, что свихнулся на старости лет. Когда же он вышел к деревне, встретил своих вчерашних собутыльников. Обрадовался встрече с людьми.

– Ты бегемота не видел? – набросились собутыльники на Федьку.

Глаза у Федьки округлились от удивления:

– Так вы тоже видели? Значит, не только меня накрыла бегемотовая белочка?

– Какая бегемотовая белочка? – забуянили мужики. – Поймаем бегемота – хорошие деньги дадут! На опохмел хватит!

Тут Фёдор вообще растерялся, не понимая, в своём ли уме его друзья. А всё дело было в цирке-шапито, который приехал в деревню: запили циркачи и бегемота потеряли, сбежал бегемот, а им без бегемота возвращаться нельзя.

В общем, бегемот по наводке Фёдора был отловлен. Долго смеялись циркачи, а потом рассказали другую историю, имевшую место в другой деревне. Выпустили они слона на прогулку, а тот в лес ушёл. Другой Федька пошёл с ружьишком поохотиться. Ну, тоже поутру не совсем трезвый. Видит: слон. А приученный к общению с человеком, милый и дружелюбный слон видит Федьку и радостно направляется к нему. Федька бегом, слон – за ним! Так и бежал до самой деревни, не веря, что за ним бежит слон, а не нечисть какая-то. С тех пор – ни-ни в рот!