Buch lesen: «Нежные листья, ядовитые корни»

Schriftart:

* * *

В цену хорошего трюка обязательно входит жертва.
К. Прист. Престиж

Не могу поверить! Она все-таки меня убила.

Я никогда не считала ее бесхарактерной. Видит бог, она способна на сильные поступки. Но – убийство?!

Глупо. Ужасно глупо! Расследование, шумиха, полиция… Любопытно, как она будет выкручиваться?

Запаникует? Начнет визжать? Поранит себя, надеясь сымитировать драку?

Однако женщина, прикончившая меня минуту назад, выглядит на удивление спокойной. Первое, что она делает – тщательно вытирает нож уголком покрывала. Владельцы отеля будут недовольны! Кровать и так забрызгана кровью – моей кровью! – и ковер тоже весь в импрессионистических пятнах. Я пыталась вскочить, когда она вошла, но не успела. Мне хватило двух ударов, однако эксперты обнаружат, что их было значительно больше.

Что ж, я ее понимаю. В ней столько ненависти, что даже сейчас, после смерти, я испытываю страх, когда смотрю на ее лицо. На невероятно изменившееся за эти годы лицо…

Но как же странно выглядит мое мертвое тело! Светлые волосы, разбросанные по подушке. Мучительная гримаса. Застывший взгляд и странно напряженный рот, словно я пытаюсь что-то выкрикнуть напоследок – и не могу.

Ах, как нелепо все оборвалось! Ведь совсем немного оставалось до полного триумфа!

Когда-то мне дали совет: «Не стоит недооценивать своих врагов». Сейчас я бы сказала иначе: «Не стоит недооценивать своих жертв».

Женщина, безжалостно расправившаяся со мной, кладет нож рядом с телом. Не знаю, зачем она вытирала его, если руки ее в тонких резиновых перчатках. Оглядывает комнату. У нее глаза как кончики сосулек, ледяные и острые. Я смотрю в них и снова думаю, что совершила ошибку. Не в том, что попыталась растоптать ее судьбу – это она заслужила! Даже сейчас, почти двадцать лет спустя, я готова снова и снова твердить: она это заслужила.

Но я не обезопасила себя. Сглупила! Черт возьми, я, осторожная, умная, хитрая, предусмотрительная я – и вдруг проворонила убийцу!

Женщина медленно стаскивает перчатки. Комкает и сует в карман. У нее отрешенное и даже немного блаженное выражение лица, как у голодного, наевшегося досыта. Взгляд теплеет: она смотрит на мое изуродованное тело. И вдруг, дернув углом рта, со всей силы бьет его кулаком в живот. И снова! И снова!

– Хватит! – кричу я. – Прекрати!

Она не слышит. Хлесткий удар ладонью – и моя голова дергается вбок. Еще один – перекатывается по подушке обратно.

Потом женщина замирает, и целую секунду мне кажется, что она вот-вот плюнет на мой труп. Но здравый смысл удерживает ее от опрометчивого поступка.

Если бы я могла скрипеть зубами, то заскрипела бы. Потому что она уходит – уходит, не оставив после себя ни одной улики, сначала убив меня, а потом надругавшись над телом. Почему-то в бешенство меня приводит именно второе. Как она посмела? У нее были причины для того, чтобы уничтожить меня, – да, не отрицаю! Но бить труп?

Господи, да она влепила мне пощечину! При жизни у нее на это не хватало отваги. Вот же трусливая мстительная дрянь!

Клокочущая во мне ярость – словно груз, не дающий подняться к небесам. Я останусь и посмотрю, что будет дальше.

Есть у меня одна надежда… Она слабо теплится в душе, оставшейся без тела. И, кажется, помимо ярости, это единственное, что удерживает меня здесь.

Может быть, одной из наших удастся закончить то, что я начала? Я так близко подвела их к разгадке, я разбросала столько намеков – должна же найтись умница, которая догадается, в чем дело!

Главное, чтобы ее не убили, как меня.

Глава 1

За месяц до описываемых событий

1

Маша повертела в руках конверт. Настоящее письмо, надо же. Тысячу лет не получала бумажных писем, не считая новогодних открыток от родителей – обычно они доходят как раз к концу зимы.

Открывать его почему-то не хотелось.

– Ты не будешь читать? – удивился Сергей.

Маша вскинула на мужа задумчивый взгляд.

– Что там, компромат? – пошутил он.

Она принужденно улыбнулась. От Светки Рогозиной, пожалуй, можно было ожидать и компромата…

– Я очень давно ничего не слышала об отправителе, – уклончиво сказала она. – Собственно, ни о ком из наших.

– Однокурсники?

– Одноклассники.

Маша положила нераспечатанный конверт на подоконник и уставилась в окно. Пейзаж за стеклом как будто рисовал неумелый художник, осваивавший графику. Четкие штрихи кустов у него еще более-менее получились, как и жирные палки молоденьких осин. Но попытавшись изобразить сугробы, художник напачкал, рассердился, схватился за ластик – и окончательно испортил произведение, размазав грязь по всему листу.

Черный слежавшийся снег прочно оккупировал двор. Вместо того чтобы таять, он только злобно темнел и становился еще плотнее, словно утверждая свое право лежать здесь до скончания времен.

Маша прикрыла форточку и отвернулась. Бр-р, какое противное начало марта. А тут еще это письмо!

– Кофе будешь? – спросил Сергей, доставая турку.

– Нет, не хочу.

– Письмо читать тоже не будешь?

– Буду.

Маша нехотя взяла конверт, внимательно рассмотрела и надорвала.

Муж возился у плиты, делая вид, что ему совершенно не интересно. Она дважды перечитала короткий текст, написанный прекрасным почерком. Сам факт, что за Рогозину кто-то написал это письмо от руки, поразил ее едва ли не больше содержания. Светка так вывести не смогла бы никогда, даже если сто китайских профессоров обучали ее каллиграфии все эти годы.

Бабкин наконец не выдержал.

– Получила наследство? Ну, скажи, что я женился на богатой женщине!

Маша рассеянно улыбнулась. Наследство? В какой-то степени так оно и есть. Она унаследовала со школьных времен и протащила через всю свою жизнь те чувства, которые предпочла бы оставить в прошлом.

– Это приглашение. От Светы Рогозиной, моей бывшей одноклассницы. Она последние годы жила то ли во Франции, то ли в Италии – не помню. А теперь возвращается в Россию. Зовет бывших одноклассниц отметить встречу.

Она развернула письмо и медленно прочла:

– «Буду очень рада видеть тебя в подмосковном отеле «Тихая заводь», где я забронировала для всех номера на три дня, с первого по третье апреля. Пожалуйста, приезжай! С надеждой на встречу, Светлана Рогозина (Крезье)».

– Она будет очень рада, – повторила Маша.

Все-таки голос у нее, очевидно, звучал странно, как она ни старалась придать ему непринужденности. Потому что Сергей отставил джезву в сторону и подсел к жене, внимательно глядя на нее.

– Ты кофе собирался варить, – напомнила Маша.

– Подождет. В чем дело?

– Ты о чем?

Она нашла в себе силы улыбнуться и пожать плечами. Подумаешь, бывшая одноклассница удачно вышла замуж и, кроме фамилии Крезье, приобрела состояние, позволяющее оплатить трехдневное проживание в отеле всему классу. Впрочем, нет: не всему. В письме ясно сказано: «Хочу собрать небольшой девичник». Значит, приглашены только дамы.

– Тебя напрягло это письмо, – спокойно сказал Сергей. – Я хочу понять почему.

– У тебя профдеформация, – попыталась отшутиться Маша. – Переносишь навыки частного сыщика в семейную жизнь?

Он не улыбнулся, не ответил на подначивание. Просто внимательно и долго смотрел на нее, так что ей снова стало не по себе.

– Сработал эффект неожиданности. – Маша сложила плотную бумагу самолетиком и сделала вид, что хочет запустить его по кухне.

Бабкин даже не взглянул на самолетик.

– Мы с ней не были близкими подругами, – пожала она плечами. – Честно говоря, у меня вообще не было подруг в том возрасте. Много чего не было. Мини-юбки, например, а мне ужасно хотелось такую, знаешь, джинсовую и в заклепках… («Господи, что я несу!») Как полагаешь, пошла бы мне мини-юбка?

– Ладно, – согласился муж, будто не слышавший ее последней фразы, – если это секрет, пусть остается секретом.

Маша неловко дернула рукой, и самолетик вырвался из пальцев.

Молниеносным движением Бабкин перехватил его. Прижал громадной ладонью к столу, разгладил и поднялся:

– Кофе будешь?

Если б перед ней был другой человек, Маша решила бы, что он забыл об ее отказе или не придал ему значения. Но мужа она знала слишком хорошо. Сергей просто вычеркнул последние две минуты, когда она пыталась балансировать на грани полуправды и вранья. Он отлично все понял. «Ты не хочешь ничего объяснять. Поэтому мы сделаем вид, что все в порядке, забыв про это приглашение. Немножко отмотаем время назад и станем пить кофе как ни в чем не бывало», – вот что стояло за его словами.

«Кого я пытаюсь обмануть?»

– Светка Рогозина – королева нашего класса «А», – сказала Маша совсем другим тоном. – Я не видела ее… дай-ка подумать… Если мне сейчас тридцать пять, значит, без малого двадцать лет. Мы учились вместе с восьмого класса. Наша семья тогда переехала, и в сентябре я пошла в новую школу. Мне там было не слишком весело.

Она замолчала, вертя в руках пустую чашку.

Иногда говорить о прошлом – то же самое, что пытаться пересказать сон. Слова вдруг становятся пусты и бесполезны, как дырявая чашка, в которую нельзя налить ни грамма смысла.

– Тебя травили? – прямо спросил Сергей.

Маша едва не засмеялась.

– Ну что ты. Я прожила эти четыре года довольно тихо. И вообще старалась держаться… Ну, в стороне.

– В стороне от чего?

– Трудно сказать. Ничего особенного не происходило. В пересказе это звучит ерундой, честное слово! Подумаешь, королева класса наградила прозвищами всех одноклассников. Пустяки же. Или высмеивала какого-нибудь бедолагу, когда того вызывали к доске… Ничего выходящего за рамки обычных школьных склок.

– Точно? – муж нахмурился.

Маша кивнула. Надеюсь, хотя бы кивок выйдет убедительным, подумала она. Ту старую историю ворошить не станем, ведь в ней, если подумать, действительно не было ничего ужасающего.

– Правда, был один странный эпизод… – вспомнила она, торопясь перевести разговор. – Не со мной, с другой девочкой. В одиннадцатом классе. Но я провалялась с ангиной, так что все пропустила. А когда вернулась в школу, у меня не было никакого желания все это ворошить.

…Их большой, чистый, светлый класс с бородатыми ликами Толстого, Достоевского и Тургенева на стенах… Запах мела. На подоконнике алеет декабрист. Белка, Белла Шверник, выбегает навстречу с вытаращенными глазами:

– Елина! Мы думали, ты умерла!

Кто-то из мальчиков улюлюкает, а добрый толстяк Ванеев улыбается ей украдкой. Краем глаза Маша замечает Юльку Зинчук, с очень короткой стрижкой, выкрашенной в какой-то нелепый грязно-желтый цвет. Губанова, жующая неизменный бутерброд, мычит что-то приветственное. И тут Рогозина, встряхнув золотыми кудрями, спрыгивает с подоконника и идет навстречу Маше – прелестная, как Бэкки Тэтчер, с этими прозрачными зелеными глазами, в белоснежной кружевной блузке с жабо, такой восхитительно несовременной, что сразу становится ясно: последний писк моды.

Держи лицо, приказывает себе Маша, держи лицо – а внутри все ухает куда-то вниз и падает, падает, падает…

– Дети, Куклачев вернулся! – голос у Светки пока расслабленный и ленивый.

– Ты привел с собой котиков, дядя клоун?

Докопается, понимает Маша, все-таки она докопается до меня. Маша молчит, и молчание, как волна, разбегается от нее. Сначала перестают болтать Кувалда с Савушкиной. Стихает Белка Шверник. На задней парте, где Лушко с Гриневичем рисуют голых баб, обрывается коллективное ржание и наступает выжидательная тишина.

– Ты что, пришел без котиков? – Светкин голос по-прежнему издевательски нежен. – На фига ты вообще тогда приперся?

Тишина.

– Почему я никогда не смеюсь на твоих выступлениях, а?

– Потому что у тебя нет чувства юмора? – не выдерживает Маша.

Общий, почти неслышный вздох проносится по классу. Елиной полагалось смиренно получить свою порцию издевок и безропотно поникнуть.

Светка окидывает Машу таким взглядом, будто снимает мерку для гроба. Из голоса начисто пропадает ленца. Теперь им можно вскрывать консервные банки.

– Дядя Куклачев, ты идиот?

Врежу, понимает Маша, я ей сейчас врежу. Господи, как обидно – дотянуть до одиннадцатого класса и сорваться на финишной прямой. Она ведь только этого и ждет!

В голове сильными толчками пульсирует кровь. «Бей! – приказывает внутренний голос. – Ударь ее – и на этом все закончится!»

Маша шагает вперед, сжав кулаки, как вдруг толстяк Ванеев громко и очень убедительно мяукает с третьей парты.

Все вздрагивают от неожиданности.

– Хочешь, я буду твоим котиком, Манечка? – ухмыляется он.

– Хочу, Митенька, – в тон ему отвечает Маша.

– А ты меня не кастрируешь, Манечка? – пугается Ванеев.

Все смеются. Рогозина после паузы тоже начинает смеяться – кудри сверкают на солнце, когда она запрокидывает голову, – и Маша понимает, что на этот раз пронесло.

– …Машка!

Она вздрогнула и непонимающе взглянула на мужа.

– Кличка, спрашиваю, какая у тебя была? Ты сказала, она всех наградила кличками.

– А, да… – Маша аккуратно свернула письмо и спрятала в конверт. – Меня прозвали Куклачевым.

Сергей фыркнул от неожиданности.

– Это еще почему?

– Из-за волос. Ну, понимаешь, рыжая – значит, клоун. Клоун – значит, Куклачев.

– А-а-а! Ну и глупость.

– Глупость, ага, – согласилась она. – Знаешь, что мне больше всего не нравится в этом письме?

– М-м?

– Мой почтовый адрес на конверте. Я никогда не давала его ни Рогозиной, ни кому-то еще из нашего класса.

– Откуда же она его узнала? – заинтересовался Сергей.

– Вот именно. Откуда?

2

В дверь туалета постучали – довольно бесцеремонно.

– Эй, у тебя там все в порядке?

Матильда оторвала взгляд от теста, на который она таращилась последние пять минут.

– Да, Наташ, – откликнулась она. – Извини! Скоро выйду.

Две полоски. Две полоски. Две полоски.

Вот же черт!

Адски захотелось курить. Но последнюю в своей жизни сигарету Матильда затушила во дворике женской консультации, когда узнала о первой беременности.

Вернее было бы сказать, не узнала, а подтвердила. Всех своих детей она чувствовала еще до того, как врачи сообщали: вы, Губанова, беременны. И в этот раз ее тоже покалывало знакомое ощущение, но Матильда умела виртуозно забалтывать саму себя. Невозможно, говорила она, мы предохранялись так тщательно!

Нате ваше «тщательно». Получите посылочку от аиста с капустой.

– И распишитесь! – пробормотала Матильда, пряча тест в сумку.

Она поправила лифчик, мужественно сдерживавший напор ее плоти единственным крючком (два других оторвались, пав в неравной борьбе), одернула блузку. Подумав, подвела губы помадой отчаянно-кумачового цвета: словно флаг поднимала, собираясь в атаку.

И храбро вышла из туалета.

– Тебе спортом надо заняться, – сообщила Наташка, хрустя галетой. – Тогда запоров не будет.

Матильда покраснела. Подруга твердо стояла на позиции «что естественно, то не постыдно», прямым текстом комментируя все физиологические процессы своего и посторонних организмов.

– Заодно и фигура появится… – Наташа скептически оглядела Матильдины телеса. – Когда-нибудь. Ты глянь на меня! О! О!

Она продемонстрировала пресс и бицепсы. Гладкая, мелкая, сухая, как саранча.

– Нат, у тебя в доме кто живет? – миролюбиво поинтересовалась Матильда.

– Ты же знаешь: хомяк.

– А у меня – четыре оглоеда и муж. Какой спорт?

– Дети – цветы жизни! – провозгласила Наталья.

– Угу. А я компост, из которого они произрастают.

– Мотя!

– А компост, он какой? – упрямо продолжала Матильда. – Правильно: жирный! Так что я устроена в соответствии с природным замыслом.

Подруга бросила ей галету.

– Ты мне тут природным замыслом не прикрывайся! Зачем рожала тогда?

Матильда обезоруживающе улыбнулась.

– Так ведь нравится мне это дело, Нат. Ну что ты хочешь от меня – чтобы я сказала, что больше у меня ничего не получается, кроме как рожать пацанов? Давай признаюсь. Не получается. Дура я толстая. Неумеха. Размазня.

– У тебя, кстати, помада размазалась.

Матильда взяла салфетку и тщательно отерла губы. Вот вам и флаг! Наш отряд капитулировал без боя.

Она откусила галету и сморщилась. Картон поджаренный…

Наталья вдохновенно заговорила о спорте, Матильда слушала, кивала, а сама думала о больнице. Аборт. Слово-то какое мерзкое, будто собаке палку кинули, а попали по Матильде. Прямо по животу. Хлобысь палкой – и нету ребеночка.

«Что же мне, пятого рожать? Надорвусь. И Валерка надорвется. Хватит с него, что он двоих неродных воспитывает».

– Ты меня не слушаешь! – рявкнула Наталья, заметив ее затуманившийся взляд.

– Слушаю-слушаю! – Матильда схватила галету и виновато схрумкала ее целиком. – Я просто… задумалась!

– О чем?

«О том, что девчонку мне судьба не посылает. А еще одного мальчишку я сама не хочу».

– На слет меня пригласили, – вспомнила она. – То есть на встречу. Бывших одноклассниц. В подмосковном отеле.

Наталья удивилась.

– Тебя? – уточнила она. Как будто могли пригласить какую-то другую Губанову, а еще лучше – ее, Наталью.

– Меня, угу, – подтвердила Мотя.

– Зачем? – еще сильнее удивилась подруга.

– Для контраста! – рассердилась Матильда.

Она поднялась. Невозможно сидеть тут и выслушивать пустую болтовню Натальи, притворяясь, что все в порядке! Ей остро захотелось оказаться одной, чтобы никто больше не колол злыми вопросами и недоумением по поводу того, зачем кому-то понадобилась Матильда Губанова.

– Нет, ты не уходи! – заметалась Наталья. – Ты не бросай меня так! Я же хочу знать! Серьезно, тебя позвали?

– Серьезно. На три дня. Весь банкет за счет одной из наших… бывших.

– Ого! Кто такая?

– Да стерва законченная! – в сердцах бросила Матильда. – Богатая сука. Не знаю, что за каприз у нее, и знать не хочу. В приглашении сказано, что она оплачивает все: и номер, и питание трехразовое, и спа, и даже массажиста.

Маленькие глазки Натальи жадно засверкали.

– Ой, Мотька, а можно я поеду?

– В смысле?

– Ну, вместо тебя! Все равно ведь все будет оплачено, какая им разница, кто приедет! А можно устроить еще лучше, – она восхищенно щелкнула пальцами. – Я скажу, будто я – это ты! Похудевшая, похорошевшая, ухоженная, с прической нормальной, с зубками отбеленными…

Матильда прервала этот поток славословий:

– Подожди-ка! А с чего ты вообще взяла, что я туда не собираюсь ехать?

Ната ошеломленно уставилась на нее.

– А ты что, собираешься?

– А почему бы и нет?

– Ты? Ты?!

«Ты, бестолковая тефтелина, ничего не добившаяся в жизни? – перевела Матильда. – В компанию красивых, благополучных, способных выкупить дюжину номеров в явно недешевой гостинице? В компанию юристов, дизайнеров, менеджеров и просто успешных жен?! Да ты с ума сошла!»

Она прошла в прихожую, влезла в свои разношенные сапоги, слушая недоуменное и даже обиженное сопение подруги. Наталья не понимала, почему не ей, сухой и поджарой, достанется массажист и трехразовое питание.

– Зачем тебе туда ехать? – сделала она последнюю попытку. – Ты сама рассказывала, что над тобой смеялись в школе! Что ты там получишь, кроме унижений?

Матильда уже стояла в дверях. Она мигом вспотела в пальто, шея под шарфом стала противно влажной.

– А плевать! Пускай смеются. Зато отдохну! От пацанов, от всего этого… – она сделала неопределенный жест рукой. – Пускай мне тушку массируют! И в сауне парят! И водорослями обертывают!

С каждым новым восклицанием лицо подруги вытягивалось все сильнее.

– Брошу все! – продолжала разгоряченная и отчего-то ужасно расхрабрившаяся Мотя. – Гуляй, рванина! За три-то дня – эх, отосплюсь на две недели вперед! Ну все, Натусь, до встречи – потом позвоню, когда вернусь!

Наталья так хлопнула дверью, словно хотела оторвать ее.

Оказавшись на лестничной площадке, Мотя вытерла пот со лба и медленно побрела вниз по лестнице.

«Чего это ты, мать, так разбушевалась? – спросила она себя, пройдя два пролета. – Врать нехорошо!

– А в чем это я соврала?

– Ты ж никуда не поедешь!»

И внезапно поняла, что поедет. В самом деле, начхать на Рогозину, начхать на всех остальных – но ей нужен этот отдых, эти три нежданных дня; ей необходимо побыть вдалеке от семьи, чтобы здраво взвесить последствия поступка, на который она собирается решиться. Ей вспомнилось, как Светка на переменах пихала в нее бутерброды с колбасой – это называлось «кормление свинообразных».

«Попробует запихать в этот раз – откушу вместе с рукой!»

Матильда Губанова по кличке Тетя-Мотя ухмыльнулась и достала из сумки кумачового цвета помаду.

– Трепещите, девки! – вслух сказала она. – К вам едет бегемот!

3

С Юрой они почти привычно поссорились перед его отъездом. Но ссора не переросла бы в безобразный скандал, если бы Саша не уронила косметичку.

До этого все шло прекрасно. Во всяком случае, до той минуты, когда он сказал с виноватым видом: «Прости, дружочек, мне пора».

– Уже?

Саша изумленно взглянула на часы. Половина седьмого, а он обещал, что останется до полуночи. Она запекла мясо в духовке, купила его любимое вино…

Он помялся в дверях – долговязый, заросший щетиной. На подбородке шрам – в детстве упал с качелей и рассек кожу о камень. На правом виске седина ярче, чем на левом. Иногда Саше хотелось, чтобы она не могла воспроизвести в таких подробностях его лицо. Пусть бы кто-нибудь всемогущий дал ей ластик, которым можно стирать из памяти и из снов.

– Она позвонила, – неловко объяснил Юра. – Говорит, срочно нужно что-то обсудить.

«И ты, конечно, сорвался к ней по первому зову».

Саша не сказала этого вслух. Их отношения не подразумевали, что она имеет право на претензии. В самом начале, когда все еще можно было отыграть назад, Юра честно предупредил: жену не брошу. Она беспомощная, у нее случаются приступы, она может довести себя бог знает до чего!

Саша тогда мысленно поаплодировала этой проныре. Старый как мир способ: «я-без-тебя-погибну-любимый» – но ведь работает же! Даже такой умный во всех отношениях человек, как Юрка, купился на этот фокус.

Неприятная мысль, что он не купился, а лишь делает вид для нее, проносилась ледяным сквозняком в голове – но Саша тут же отгоняла ее прочь.

Иногда она с невеселой усмешкой думала, что в мастерстве создания иллюзий для внутреннего пользования ей нет равных. Кто она такая, если взглянуть объективно? Александра Стриженова, тридцать пять лет. Любовница женатого мужчины. Бездетная, незамужняя. Втянутая в служебный роман – какая пошлость! А кем она себя видит? Любящей и любимой женщиной. К тому же объединенной с возлюбленным общим делом.

Саша подозревала, что в не столь отдаленной временной точке две этих видимости столкнутся, и тогда ей придется тяжко.

– Может, ты поговоришь с ней и вернешься? – голос звучал жалобно.

Он покачал головой.

– Извини, дружок. Ты же понимаешь…

Саша все понимала.

Однако в душе стремительно разрасталась злая обида. Так что к той минуте, когда Юра оделся, Саша успела наговорить ему некоторое количество неприятных слов.

Ругаться с Юркой было все равно что кричать в подушку. Он гасил любую агрессию. Через некоторое время Саша просто выдыхалась, и они делали вид, что ничего не произошло.

Так случилось бы и на этот раз. Все бы обошлось, если б она не уронила косметичку.

Юрка пытался притянуть Сашу к себе, обнять, помириться – и она случайно сшибла ее с тумбочки.

Два корректора, три пудры, тон, замазка от синяков, тушь четырех цветов – все рассыпалось по полу. Стриженова вскрикнула. Весь небогатый арсенал ухищрений, чтобы скрыть свой возраст: круги под глазами, носогубные складки, мелкие неровности кожи, поплывшие уголки губ… Три помады и два блеска, чтобы казаться соблазнительнее для него. Ему тридцать пять, и он мужчина в расцвете лет; ей тридцать пять, и она… Впрочем, достаточно. Ей тридцать пять, и не нужно ничего усугублять объяснениями.

Саша остолбенела. Она видела рассыпавшуюся косметику, понимала, что Юра это видит, и ее жгли стыд и ярость. Все жалкие убогие хитрости оказались выставлены напоказ! Она закричала ему что-то ужасно жестокое и злое, несправедливое – такое, что он отшатнулся. Но остановиться Саша уже не могла. Она наступала на него, слова сами срывались с губ, и в конце концов он постыдно бежал, ошеломленный всплеском ее ярости.

Оставшись одна, Стриженова расплакалась. В слезах она ползала по полу, собирая свою косметику. Но лишь через час ее настигло страшное озарение: Юрка же ничего не понял! Для него осталось загадкой, что произошло. Ну да, он был неосторожен, из-за него раскатились какие-то тюбики – ну и что? Неужели из-за этого она словно сошла с ума?!

Саша расплакалась второй раз. Уже от того, какой истеричной дурой выглядит в его глазах.

Она выпрямилась перед зеркалом, отерла слезы. Что за лицо! Губы недобро поджаты, в глазах страх… А эта вертикальная морщина – словно ров между бровей!

«Некоторые люди от любви хорошеют, – подумала Саша. – А некоторые – портятся».

Ей вспомнилась тетушка Эля, сестра матери, женщина артистичная и любвеобильная. Собираясь разводиться с очередным супругом, Эля экспрессивно объясняла Сашиной маме, что толкнуло ее на этот шаг. Причина всегда была одна. «Я чувствую, что с ним бегу навстречу жестокой неврастении!» – патетично восклицала тетушка. На Сашиной памяти неврозов у тетки ни разу не случалось. Несмотря на то, что выглядела Эля прелестной сумасбродкой, головка у нее была ясная, а нервная система крепкая, как у снайпера.

– Бегу навстречу неврастении, – повторила следом за тетушкой Саша, вспомнив эпизод с косметичкой.

В отличие от тетушки Эли, в ее случае это была правда.

Уехать бы! Сбежать к морю, сбросить старую истерзанную шкуру, бродить по берегу, ничего не видя, кроме приливов и отливов – пусть вымывают из бедной головы всю муть и накипь…

Саша уцепилась за эту мысль. К морю? Да куда угодно, лишь бы подальше от нынешней жизни!

В дверь позвонили. На площадке стояла соседка и размахивала белым прямоугольником.

– Александра, мне по ошибке в ящик твое письмо сунули! Танцуй!

Вернувшись на кухню, Саша распечатала конверт. Ей пришлось перечитать письмо трижды, чтобы понять, о чем идет речь.

Когда зазвонил телефон, она сидела в окружении вороха старых фотографий. Девятый класс, десятый, одиннадцатый… Все годы она ощущала себя редкостной страхолюдиной. Сейчас остается только удивляться: отчего? Миловидное лицо, стройная фигурка…

Та же тетушка Эля на каждый свой день рождения заявляла: «Обожаю свой новый возраст! Дурь уже выветрилась, до маразма еще далеко!»

Саша многое бы отдала за такое мировоззрение. Но привить себе Элины мысли, как веточку к дереву, у нее не получалось.

– Не успеешь выбраться из подростковых комплексов, как тебя засасывает страх старости, – грустно сказала Саша девочке с фотографии. – Доживешь до моих лет, поймешь.

Телефон все трезвонил и трезвонил. Саша ответила, не взглянув на определитель.

– Дружочек, прости меня, – проговорил Юра. Голос в трубке звучал гулко, на заднем плане слышались гудки машин и чей-то приглушенный смех.

Саша представила, как он стоит посреди сквера, а по кустам бегает миттельшнауцер Васька. Окна смотрят желтыми глазами, точно коты, между домов заблудился ветер и рвется куда-то, ищет выход.

– Ну не молчи, – устало попросил он. – Поговори со мной, Саш.

Она сидела, прижав горячую трубку к уху.

– Ладно, – согласился Юра. – Давай я скажу. Я тебя люблю – ты знаешь?

Еще утром Саша плакала бы от радости, услышав это.

– Я тебя тоже люблю, – медленно ответила она. – Но я устала тебя любить, Юр. Мне от этого плохо.

– От любви не бывает плохо.

Саша даже рассмеялась его чистосердечному признанию. Оно означало, что у Юры все хорошо, и он не понимает, как может быть иначе. В одном доме жена, в другом – подруга. И везде тебя ждут, и везде тебе рады.

– Она уедет в начале апреля, – наконец сказал Юра. – Хочешь, махнем куда-нибудь вместе?

– Нет.

– Почему?

– Потому что в начале апреля меня не будет в городе.

– А где ты будешь? – удивился он.

– Прости. Я не хочу с тобой это обсуждать, – произнесла Саша фразу, которую еще вчера даже представить себе не могла в его адрес, и нажала «отбой».

В отеле «Тихая заводь», вот где.

Она вытащила из кучи снимков групповую фотографию их класса. Вот она стоит, крайняя слева во втором ряду – юная испуганная девочка, заточенная в башне своего уродства, которого на самом деле никогда не было. Девочка не верила, что ее кто-нибудь когда-нибудь сможет полюбить.

Ну вот, тебя полюбили, сказала ей Саша. Стало легче?

Она решительно сгребла все снимки в груду. «Поеду, поеду в «Тихую заводь». Прекрасное название, соответствующее моменту».

– Камень на шею – и в тихую заводь, – усмехнулась она.

Все-таки ужасно интересно, во что превратились бывшие одноклассницы!

4

«Любопытство – острый крючок. Они заглатывают его с жадностью. Уже восемь человек подтвердили, что принимают мое предложение. Еще бы! Оно заманчиво, как отфотошопленные снимки в проспектах турфирм.

Восьми вполне достаточно для того, что я задумала. Плывите ко мне, рыбки. Заводь ждет вас, мои красноперые малышки.

Устроим небольшое представление! Поднимем занавес, распахнем двери, сдернем ряску с омута прошлого и рассядемся вокруг, болтая ножками в воде, – совсем как лучшие подружки! Смотрите внимательно, девочки: спектакль начинается.

А если одну из вас ненароком утащит в этот омут, я не виновата.

Ну, почти не виновата. Это ведь не я – то чудовище, которое обитает на вязком, илистом дне.

Я всего лишь помогла ему проснуться».