Buch lesen: «Театр тающих теней. Под знаком волка»
© Е.И. Афанасьева, 2023
© ООО «Издательство АСТ», 2024
* * *
Перед вами вторая книга романа «Театр тающих теней». Но это не буквальное продолжение первой книги «Театр тающих теней. Конец эпохи». Тем, кто ждет, что действие начнется ровно с того момента, на котором вы оставили на распутье главную героиню Анну, возможно, не понравится, что этого не случится. Но…
Это театр теней, а тени имеют особенность исчезать. И появляться так же внезапно, как и исчезли.
Во второй книге трилогии вас ждут новые герои, которые, надеюсь, станут вам так же дороги, как Анна, Савва и волчонок Антип Второй. А судьбы некоторых героев первой книги раскроются для вас с неожиданной стороны. Чтобы в третьей книге «Театр тающих теней. Словами гения» свести воедино все истории и расставить все точки над i.
А пока оставляю вас не в октябре 1922 года в Берлине, где закончилась первая книга романа, а на три года раньше, в октябрьском Крыму 1919 года. И приготовьтесь к стремительным перемещениям по эпохам и странам.
Ваша Е.А.
Арест
Савва
Балаклава. 1919 год. Октябрь
Волк Антипка бежит за машиной. Бежит, не отстает. Почти как тогда, в апреле, по пути в Ялту, когда он выбился из сил, отстал, но потом нашел Анну и девочек на пустом причале и не умеющего плавать Савву из воды спас.
Антипка бежит. Пока бежит, у Саввы есть надежда.
Спрашивать, куда и за что его везут на бывшем авто графини, бесполезно. Это даже он, Савва, при всей его наивности и неприспособленности к жизни, понимает.
С двух сторон от него два крепких мордоворота в форме деникинской армии – не дернуться, не сбежать. Заталкивая его в машину, один из них, с бульдожьей мордой, уже разбил Савве челюсть и скулу. Всё лицо теперь болит. И десны выбитых, но не выпавших зубов кровят. Дёргаться бессмысленно. Запах от его конвоиров неприятный – грубых папирос и давно не мытого белья.
Анна будет ждать к ужину, волноваться, прятать в подушках – чтобы не остыло – порцию для него, лучше бы сама съела. Анна совсем похудела за эти полгода, что может пагубно сказаться на ее здоровье. А Савве что будет! Он и так не в меру упитан. Никакой голод его не берет, хотя есть хочется постоянно, но он не становится стройнее. Или Анна ему, как дочкам, лишний кусок подкладывает, а он съедает и не замечает?
Антипка отстает. Нет, это просто Савве не видно бегущего за машиной волка, мешают два «бульдога» по бокам, и не разглядеть, а волк бежит, его не бросает…
Савва узнает поворот с Севастопольского шоссе на Балаклаву. Еще в разговорах прошлой осенью, когда в имение приезжали важные флотские чины, слышал, что здесь, в балаклавском порту, важная база флота. Флот теперь давно разграблен и разбит. Еще в прошлом году графиня Софья Георгиевна с гостями обсуждала безалаберность нового командующего и потерю флота. Кораблей, считай, больше нет. Ни у красных, ни у белых, ни тем более у зеленых. Что же в этой таинственной бухте теперь, когда нет кораблей?
Куда привезли – понятно. Но за что? И что с ним будет? Кто ему объяснит?
Выгружают. Заталкивают в здание на пристани. Взашей гонят в одну из комнат. Ничего хорошего это не сулит. Даже если мораль прочтут и отпустят, как из Балаклавы до имения добираться?
В комнате темно, тусклый свет единственной лампочки. Человек в форме деникинской армии сидит лицом к окну.
– Можем быть свободны, ВашБлагородь? – спрашивает затолкавший Савву в комнату «бульдог» у сидящего около окна офицера.
– Можете! – отвечает тот. И поворачивается.
Константиниди!
Один из двух близнецов, которые часто гостили у графини Софьи Георгиевны. Скорее, это Николай. Если Савва правильно помнит, в последнее время к ним приезжал Николай. В военной форме. Антона, поэта, не было давно. Хотя какой он поэт – все рифмы у него неправильные. Тонический строй нарушен. Такие стихи даже Савва не позволит себе писать, хотя поэтом себя не считает. Но если поставить задачу, разобрать стихотворный размер, выбрать правильный ритм, подобрать не навязшие в зубах рифмы, то он напишет точно лучше этого «поэта».
Но поэта Антона здесь нет, это хорошо – про поэзию спорить не придется. Есть офицер Николай, который в последнее время у них часто бывает, всё ведет разговоры с Анной об отправке ее, девочек и Саввы в Европу.
Вероятно, офицер Николай хочет обсудить с Саввой их отплытие. Без женщин обсудить. Как мужчина с мужчиной. А прислужники низшего чина перестарались, и только. Скула болит. И два зуба шатаются, он языком проверяет, волнуется, чтобы совсем не выпали. Надо сказать, чтобы Николай наказал этих «бульдогов».
Савва протягивает Николаю руку. Тот не шевелится. Так и стоит Савва с зависшей в воздухе рукой, не зная, что делать – дальше держать, в карман убрать? Наконец убирает в карман и, начиная жаловаться на грубость младших чинов, садится на стул.
– …зубы выбили, как теперь на место приживутся, не знаю, скулу разбили. И можно ли теперь воды не холодной или теплого чаю рот прополоскать, от холодной челюсть сведет…
– Встааааать!
Резкий крик Николая заставляет Савву вскочить со стула. Что там? Не бомба же в сиденье зашита?! Почему «встать»?
– Встать, гаденыш красножопый! Думаешь, тебя привезли сюда чаи распивать?!
Что это с всегда таким галантным Николаем? В имении всё чин чином, грубого слова не скажет. С Анны не сводит глаз. Хорошо, что самой Анне он безразличен, Савва это видит. В доме принимает, чаем, когда морковным, когда травяным, а когда и настоящим угощает, а ухаживания принимать не собирается, делает вид, что не замечает. Хотя он, Савва, знает Анну, замечает она всё.
– Думаешь, гадёныш, можно работать на врага и выйти сухим из воды? Спокойно сидеть себе в имении, бабочек собирать, рисуночки свои малевать?!
Высокий Николай нависает над пухленьким невысоким Саввой.
– Не работал я на врага.
Николай достает револьвер, приставляет его к горлу подростка.
– На врага не работал. Плакаты, какие велели, рисовал, чтобы продпаёк дали, Анну и девочек кормить.
Константиниди снимает револьвер с предохранителя.
– А что про перемещения войск знал, так там, в Ревсовете, с секретностью слабовато было. Шифр совсем простой. Через стол увидел, за сорок восемь секунд разобрал.
Николай взводит курок.
– Сорок восемь секунд, говоришь, паскуда! Пристрелю тебя сейчас быстрее, чем за сорок восемь секунд.
Как грубо заговорил Николай.
– Анна искать меня будет, – бормочет Савва, и Николай так гадливенько усмехается.
– Не найдет. Концы в воду. Не найдет!
Убирает револьвер от его горла, слава тебе господи! Хотя Савва и агностик, но почему-то эти фразы из давних причитаний матери лезут теперь в голову – слава господи, одумался. Передумал Савву убивать.
– Не найдет! – вкладывает револьвер в кобуру Николай. – Потому что я тебя не здесь пристрелю. Труп твой жирный отсюда далеко до пристани тащить и пол от твоей продажной крови оттирать!
На столе в графине прозрачная жидкость. Савва сам не пьет, но сразу понимает, что это не вода. Характерный запах с водой не перепутаешь. Он же знает, что химическая формула C2H5OH показывает, что в составе молекулы этого вещества находится два атома углерода (Ar = 12 а.е.м.), шесть атомов водорода (Ar = 1 а.е.м.) и один атом кислорода (Ar = 16 а.е.м.). Не вода, в общем, а водка. Или даже спирт.
Николай наливает из графина полстакана. Залпом выпивает. Утирается рукавом. В имении графини Софьи Георгиевны он так себя никогда не ведет – салфетки, платочки. А теперь рукавом.
– Не здесь тебя убью! На пристани. Чтобы твой труп сразу свалился в воду. И не всплыл до весны, когда его обглодают рыбы и отложат в нем свои яйца моллюски.
Савва морщится – не от страшной картины, а от чудовищного невежества. Необразованные они люди, эти Константиниди. Один брат законов стихосложения не выучил, другой не знает, что моллюски не откладывают яйца.
– У морских двустворчатых дробление спиральное, – бормочет Савва. – Гаструла превращается в типичную трохофорообразную личинку и развитие идет с метаморфозом. На спинной стороне образуется зачаток раковины, сперва непарный, потом перегибающийся и образующий две створки, после чего личинка опускается на дно и постепенно превращается во взрослую форму.
– Гаструла, говоришь, – повторяет незнакомое слово Николай.
Наливает себе еще полстакана и хохочет.
– Гаст-рруллааа!
Развозит его прямо на глазах – наглядная иллюстрация пагубного влияния этилового спирта на организм здорового человека! Смеяться над простым зоологическим термином здоровый человек может только в стадии алкогольного опьянения. Обидно, что серьезные ученые до крайнего мало внимания уделяют этому фактору, особенно в России, где алкоголь в опасных дозах пьют все слои населения.
– Познакомишься со своей гаструлой уже ночью! На твоем трупе она и превратится во взрослую особь!
Так же залпом выпивает еще полстакана.
– Думаешь, я тебя спасу? Или по-тихому пристрелю, избавив от мучений?
Занюхивает краюхой сдобного хлеба, лежащего в изящной хлебнице на столе. Российские офицеры, пусть даже этнические греки, хлебом выпитое не занюхивают. Где это Константиниди таких дурных манер набрался?
– Я при всех тебя пристрелю! При всех!
Еще водки из графина наливает.
– Чтобы никто сказать не мог, что капитан Константиниди покрывает ишачившего на красных приятеля! Чтоб видели все пристрелю!
Выпивает еще четверть стакана и кричит:
– Увести!
Повернувшись к Савве, добавляет:
– Ночью увидимся. В последний раз. Сейчас еще партию таких, как ты, подвезут, чтоб веселее стрелять было.
И пьяно мерзко хохочет.
Конец всего
Даля
Москва. Недавно
– Ты сдурела?!
Орёт! Как это с ним последнее время случается.
Олень, Оленев1, олигарх, владелец собранной Далей для него уникальной коллекции, орет!
Но если раньше она облегченно выдыхала – орет не на нее, то теперь именно на нее.
Не слыша возражений, орет!
– Мне всё время говорили, что ты мне фуфло подсовываешь!
Ему «всё время говорили»! Конечно же, говорили! Все, кто хотел сожрать выскочку, случайно попавшую в ближний круг недавнего олигарха, говорили, и не раз. На нее наговаривали. Порой казалось, что времени и сил работать не остается, все силы уходят, дабы только закрыться от тех, кто «говорит».
– Говорили – я не слушал! Но теперь!
Теперь – это после разгромной статьи Фабио Жардина на сайте «The New York Times», – ее объяснений Оленев слушать не хочет. Статью он вряд ли нашел сам. Конечно же, вовремя подсунули.
– Ты уволена!
И отключается. На попытки перезвонить, объяснить, не отвечает. Сообщения не открывает.
Часом ранее не орал, а шипел другой:
– Ваша карьера закончена!
Шипел Фабио Жардин, главный эксперт Мирового фонда культурного наследия, который должен был просто поставить последнюю подпись на документах для выставки, уже готовой к открытию в топовом мировом музее Гюльбенкяна в Лиссабоне.
– Лично прослежу, чтобы ни к одной серьезной экспозиции, ни к одной экспертизе, ни к одному изданию вас на пушечный выстрел не подпустили!
По видеосвязи было видно, что даже при его темном цвете кожи он от злости весь красный, вот-вот от напряжения лопнет. Крутил на мизинце известное на весь мир кольцо Гения с прозрачным желтым камнем, которое он какими-то неправдами выкупил у «Фонда Ант. Вулфа», и шипел.
Она и сама выглядела не лучше, в маленьком окошке вверху экрана сама себя не могла узнать. Но тогда ее мозг автоматически просчитывал варианты – какие подтверждения подлинности можно еще предоставить. И не находила ни единого.
Это конец.
Скандал грандиозный! Чудовищный скандал.
Еще две недели назад на эту же самую выставку в Генте стояли очереди. Оленев позировал на открытии, давал сдержанные комментарии особо избранным изданиям и телеканалам, отдельно демонстрируя, как работы раннего Вулфа из цикла «Театр тающих теней» правильно смотреть на просвет, чтобы проступали те самые тени – Даля специально разработала систему показа не картинами на стенах, а динамичными конструкциями с контровой подсветкой, при которой работы гения обретают над-уровни и иные смыслы.
Еще два дня назад онлайн-билеты на эту выставку в Лиссабоне были проданы на три месяца вперед!
О найденных шедеврах великих художников от Вермеера до Вулфа из коллекции этого странного русского, бывшего олигарха, богатеющего теперь непонятно на чем, писали все художественные издания, сайты, блогеры, хештеги выставки входили в топы соцсетей. И вдруг…
Заявление Фабио Жардина, что большинство работ на выставке подделки, что никакого подлинного Вулфа, а тем более Вермеера в собранной ею коллекции нет – удар под дых. От которого ей не оправиться.
Удар по ее репутации.
Удар по репутации Оленева, коллекцию которого в последние годы пополняла она, Даля.
Удар по его состоянию – в эти картины вложено много миллионов долларов. Много сотен миллионов. И вчера все эти картины стоили во много раз больше тех сумм, за которые они были приобретены. А сегодня не стоят ничего. Ноль. Зеро.
Клеймо «подделка» теперь стоит и на всей выставке, и на всей коллекции, и на всем, что она когда-либо атрибутировала, оценивала, на что давала свои экспертные заключения.
Всё, что она делала много лет, на ее глазах рассыпается в прах.
Всё, чем жила. Во что вкладывалась. Ради чего забывала про всё остальное – свою семью, которой так и нет, детей, которых еще не родила, отношения, которые так и не выстроила.
Дела ее жизни нет. Репутации нет. Отношений нет. Любви нет. Ничего нет.
Остался только позор. И стыд.
И необходимость как-то с ним жить.
Это она нашла неизвестные работы великих. Она, почти девочка, вчерашняя студентка, нашла шедевры. Все говорили – такого не бывает, потому что просто быть не может! Она доказала, что может.
Это она собрала второе, и третье, и десятое мнение и подтвердила свои предположения – картины, подписанные иначе, чем обычные подписи великих, им – великим – принадлежат!
Это она по крупицам, по деталям собрала доказательную базу и убедила весь художественный мир в том, что всё, найденное ею, подлинники. Кто же знал, что эти мнения и эта доказательная база не смогут перевесить авторитет одного Фабио Жардина! И кто знал, что «вовремя» подсунутая ее ненавистниками статья сделает из Оленева не союзника, а еще одного соперника.
Материализовавшийся из ниоткуда главный эксперт Мирового фонда культурного наследия выступил с разгромной статьей на сайте «The New York Times». Обозвал всю коллекцию барахлом, ломаного гроша не стоящим.
Владелец коллекции, когда-то доверивший ей свои деньги и репутацию в художественном мире, резко от нее отвернулся.
Она теперь новый Ван Мегерен2, продававший «вермееров» собственного изготовления нацистским лидерам – только холст и краски в тюремную камеру ей не принесут.
Она – очередной Михаэль Бокемюль, подтвердивший подлинность Архива Явленского3.
Она – Иштван Шлегль, автор каталога Нины Коган, которая отродясь работ из этого каталога не рисовала.
Она – Жан Шовлен с его выставкой картин Александры Экстер4 и русского авангарда.
И все прочие позорные пятна на светлой картине мировой живописи – тоже она.
Всё, что она собрала, уничтожат. Через пять дней.
Связаться с Оленевым так и не удается.
Его давняя, еще школьных времен, подруга Женя Жукова5, сама тонкий ценитель и собиратель, Далю утешает. Обещает дозвониться Оленю, убедить его не делать поспешных выводов, дать Дале время. Обещает и, скорее всего, сделает, Женя никогда не подводит – повезло Димке с мамой, не то что ей. Но когда это еще будет. Завтра… Послезавтра… До этого еще нужно как-то дожить.
А пока… Пока она в аду. Хуже которого не бывает.
Или бывает.
Женя говорит, что Даля славится умением сделать еще хуже, когда кажется, хуже уже не бывает. Сделать ад еще более адовым.
Славится. Притягивает к себе это «хуже худшего».
Оленев не просто поверил своему окружению, столько лет мечтавшему ее сожрать, а немедленно ее уволил, не оставив шанса на исправление ситуации. Фабио Жардин не просто обозвал ее коллекцию дерьмом, ломаного гроша не стоящим, и не просто затеял процедуру «изъятия подделок из мирового художественного фонда» – впереди показательное уничтожение «подделок»!
Всё, на что главный эксперт Мирового фонда поставил клеймо «подделка», подлежит уничтожению. Всё, что она за эти десять лет нашла, попросту говоря, сожгут или отправят в шрёдер. Такова политика Мирового фонда – уничтожать, дабы подделки дальше не портили светлый и чистый мир искусства. И дабы другим неповадно было.
Хуже так хуже! Чтобы ей стало еще хуже, чем «хуже не бывает».
Вот и теперь она, Даля, вместо того, чтобы искать аргументы, еще не испробованные научные методы анализа, привлекать мировые авторитеты, которые круче Фабио Жардина и которым удастся убедить Мировой фонд в подлинности собранной ею коллекции, вместо того, чтобы биться за картины гениев, которым грозит смерть, как за собственных детей, хлопает дверью.
Оленев верит только Мировому фонду. И тем, кто «всё время говорит».
Мировой фонд верит только Фабио Жардину.
Фабио Жардин заявляет, что верит только себе и никому более. «Разве что сами гении поднимутся из могил и подтвердят подлинность своих работ».
Если плохо, пусть будет еще хуже. Совсем невыносимо пусть будет.
Ад так ад!
Как тогда, лет десять назад, когда ей первый раз показалось, что она летит в бездну.
В девятнадцать лет она оказалась почти на улице. Одна.
Расстрел
Савва
Балаклава. 1919 год. Октябрь
Те же костоломы, что сидели с двух сторон от него в машине, ведут Савву вниз, в подземелье. Один из них с совершенно бульдожьей мордой заталкивает его в темную камеру с низким потолком, с крошечным грязным оконцем, набитую людьми – не продохнуть. Закрывает двери на тяжелый засов.
Савва оглядывается по сторонам. Скамеек нет, стульев нет. Ничего нет. Кто может, сидит на полу, кому не удается присесть, тот стоит, пригибая голову – потолки низкие, даже невысокому Савве полностью не разогнуться.
Не снимая синее драповое пальто, в которое весной было зашито ожерелье графини Софьи Георгиевны, что и спасло их с Анной и девочками от голода, садится прямо на пол рядом с закопченной от чадящей лампы стеной. Нащупывает в кармане небольшой пинцет для марок. Машинально начинает рисовать на стене.
И вычислять, есть ли у него шанс выбраться и какие действия для этого нужно предпринять? Или шанса у него нет, и незачем тратить силы напрасно, а лучше последние часы жизни посвятить чему-то другому? Вспомнить всех бабочек своей коллекции, например. В это лето он наконец нашел редчайшие экземпляры стевениеллы сатириовидной и поликсены и превзошел коллекцию младшего Набокова, обидно, однако, что Владимир этого не узнает.
Привычка у Саввы такая – всегда что-то чертить и рисовать, пока идет работа мысли. Порой он сам не понимает, что рисует, замечает только тогда, когда мыслительный процесс окончен. Так и теперь.
Николай хочет его убить.
Николай хочет убить его сам. Лично. На глазах у всех. Чтобы никто из сослуживцев не заподозрил офицера деникинской армии в связи с красным шпионом.
Савва не красный шпион, но, похоже, здесь знает об этом только он.
Николаем движет трусость. Трусость и страх быть заподозренным в сотрудничестве с врагом.
Трусость не лучший двигатель. Доведет до плохого финала. Шансов встретить завтрашнее утро живым у него ничтожно мало. Не более одного-двух процентов. Против 98 % не встретить живым. И те два процента в расчете лишь на чудо, в которое материалист Савва не верит.
– Ну ты Репин!
Мужик, по виду из блатных, с железным зубом, который они называют «фиксой». Савва прежде таких не видел, но про уголовный мир и повадки блатных читал и теперь догадывается, что в этом подвале не только политические, сотрудничавшие с врагами, но и простые уголовники.
Блатной с фиксой разглядывает рисунок Саввы на стене.
– Бурлаки на Волге прям! В жульнаре картинку видал!
Сам того не замечая, Савва, пока размышлял, нарисовал на закопченной стене Памятник затопленным кораблям, который видел прошлым летом в Севастополе, когда ездил туда с дядей Дмитрием Дмитриевичем, Анной и девочками.
Почему вдруг этот памятник? Затопленным кораблем себя ощутил?
Мужик с железным зубом подходит поближе – перед ним в тесной камере все расступаются. Вертит головой – на рисунок, на Савву и, приблизившись вплотную, спрашивает:
– А докýмент так срисовать могёшь?
Савва машинально кивает, всё еще размышляя о своих минимальных шансах на выживание и о том, чему посвятить последние часы жизни – не хотелось бы потратить их на малоинтеллектуальные беседы с уголовником.
Мужик с железным зубом лезет в карман своего полушубка, явно снятого с некогда зажиточного гражданина, достает удостоверение из тех, какие деникинские власти выдают теперь гражданам.
– Такое могёшь?
Савва снова кивает. Что там мочь? Качество полиграфии у поиздержавшейся деникинской армии крайне низкое. Печать примитивная. Степеней защиты никаких.
– А такое? – Мужик извлекает из другого кармана купюру, которая в ходу сейчас.
Савва берет купюру, подносит ближе к глазам – в деньгах он не больно смыслит, деньги всегда идут мимо него, даже то немногое, что было положено от красных, в Алупкинском ревсовете Анна всегда сама получала, чтобы Савва по вечной своей растерянности не потерял.
Теперь Савва разглядывает купюру внимательно.
– На свет посмотреть нужно.
– Разошлись-расступились! Кому сказано! Расступись от окна! – кричит мужик, и со всей дури лупит и гонит взашей не успевшего «расступиться» такого же бандитского вида низкорослого пухлого мужичонку без переднего зуба, одетого, как и первый, в явно снятый с кого-то дорогой полушубок.
Савва достает из кармана свои круглые очки с треснувшими, когда здоровые увальни его по скуле били, стёклами. Скула болит. Сильно болит. И выбитые зубы шатаются. Теперь бы их доктору показать, залечить чем-то, думает Савва и тут же ловит себя на другой мысли. У него 98–99 %, что не избежать ему смерти, а он про выбитые, но не выпавшие зубы думает, как их залечить. А что зубы ему нужны не больше, чем на оставшийся час до расстрела, не думает. Что это – инстинкт самосохранения? Или его всегдашняя оторванность от реального мира, за которую вечно все родные ему пеняют?
Надевает очки, подносит деникинскую купюру ближе к тусклому свету от небольшого грязного оконца. Из оконца видна пристань. И линейки солдат с винтовками, которых на эту пристань шатающийся от выпитой водки Николай Константиниди выгоняет и в одном ему известном порядке строит. Ни на какую из известных Савве военных шеренг такое построение не похоже, но что с пьяного солдафона взять?
– Чё задумался, Художник? – прерывает его размышление о построении на пристани мужик с фиксой. – Апосля смерти думать будешь. С деньгой та чё?
– Можно. Бумага дешевая, степеней защиты нет. Только воспроизвести зеркально рисунок на клише и отпечатать.
– О, то дело! – довольно усмехается мужик с фиксой и представляется: – Серый я! Лёнька Серый. Серого в Севастополю кажный знает.
Покровительственно кладет Савве руку на плечо.
– Знать только недолго осталось, – машинально бормочет Савва. – Построение уже на пристани. Скоро расстреляют.
– Кого как! И за какие деньги!
Хохочет Серый. И подзывает мужика, которому недавно врезал по шее.
– Аморий! По женской части он у нас ходок, – поясняет он Савве странное прозвище своего подельника. – В синематеке еще до войны увидал, что такой манер зовется Аморий, так кликуха к нему и прилепилась!
– L’amore, – снова машинально поправляет Савва. – L’amore. Любовь по-французски.
– Она самая, – соглашается Серый и командует: – Сымай шубейку свою, Аморий! И шапку сымай.
– Не пусти по миру голым-босым, Серый! – бормочет Аморий, надеясь разжалобить старшего, но на всякий случай полушубок всё же снимает. – Сам-та в чем останусь?
– Не долго оставаться! Пустят всех в расход! – наигранно хохочет Серый. – Художник вона видел в окно, что солдатушек на пристань уже построили, таких, как ты, Аморий, пострелять.
Забирает меховой полушубок из рук подельника, протягивает Савве.
– Не боись, Аморий! Перед смертью не околеешь. Художник тебе свое пальто тепереча отдаст! Отдашь же, художник?!
Савва не понимает смысла такого предсмертного обмена, лучше бы теперь по одной вспоминать всех своих бабочек. Или ненарисованные работы незаконченного цикла «Театр тающих теней» в уме или на стенке рисовать. Но спорить с блатным фраером не решается.
Снимает синее драповое пальто, протягивает Аморию, сам забирает меховой полушубок из рук Серого.
– Как две капли! – доволен чем-то блатной фраер. – Шапку, Аморий, гони по-скорому! Башка не простынет. Мы на ее очки художника напялим!
И снова ржет во весь голос.
Смысл переодевания накануне расстрела Савве не ясен. Обрывки фраз и шепоток Серого картину не проясняют.
– …Бульдожник в доле…
– … в Севастополь вывезеть за хорошую маржу…
– … Аморий что – бесполезняк! То ли дело ты, Художник!..
– …тольки у Амория зуба спереди не хватат. Примета приметная. Впотьмах перепутать могут, а что как в рот заглянут? Но это мы в один момент поправим. Рот разевай!
Командует блатной фраер уже Савве. И, не дожидаясь, пока опешивший Савва раскроет рот, своими грязными пальцами раздвигает Савве разбитую челюсть, отчего тот вскрикивает.
– Ша орать! Орать опосля бушь, кады верхом на кралю тебя пристроим. Ты хучь кралю ебал кады-нить? По одному виду видно – не ебал, сосунок. Да не стремайся ты! Жистя, она вся впереди. Ты везунок, Художник! И зуб выбивать тебе не надо. Аж три висят на честном фраерском слове. Все три из пасти твоей достал бы. Но у Амория одного только зуба нехватка.
Цепкими грязными пальцами хватает его за шатающийся зуб и дергает вверх.
– Подарок получить изволь, Художник! Тольки пасть заткни, кровяка каплеть. У Амория кровяки не было. А у тебя, Художник, рожа уже в крови была. Но и это мы поправим!
Поворачивается к так ничего и не понимающему Аморию. Прищурившись и прицелившись, резко бьет в скулу, с той же стороны, что и разбито лицо у Саввы.
– Адын патрет! Только цыц! Оба!
Всё, что происходит дальше, Савва видит, как в страшном сне.
Дверь в камеру открывается. Прапорщик с бульдожьей мордой вместе с другим, с которым он вез Савву в Балаклаву, выгоняют всех арестантов в коридор.
– Тольки опосля вас! – ернически расшаркивается Серый, отодвигая Савву к себе за спину.
Два прапорщика выталкивают заключенных. Молодых и старых. Оборванных и хорошо одетых. В тусклой полуподвальной камере почти не видно лиц, но Савва с одного взгляда запоминает каждого – старого рабочего в телогрее, молодого матроса в порванном бушлате, женщину средних лет с широкой седой прядью в иссиня-черных волосах, еще матроса, еще женщину интеллигентного вида, мужчину в пенсне…
И еще…
И еще…
И так каждого из шестидесяти четырех, Савва успевает посчитать и удивиться, как они помещались в этой небольшой опустевшей камере, где последними остались только они с блатным фраером. Амория в его синем пальто и разбитых очках прапорщик с бульдожьей мордой взашей толкает по коридору вперед. Потом, обернувшись, шепчет Серому:
– Сидеть тут и тихо! После дела вернусь.
И закрывает тяжелую дверь на железный засов.
Савва ничего не понимает.
– Что это значит?
– То и значит, что охранник в доле. Вывезти в Севастополю до малины обещался за хорошую мзду. А на воле ты, Художник, мне больше лавэ принесешь, чем Аморий, царствие ему небесное.
Савва, пошатываясь, идет к грязном оконцу, пробует как-то пристроиться, чтобы в быстро сгущающихся сумерках разглядеть, что происходит на пристани.
– Поглядеть, как стрелять в тебя будут, желашь? И то дело! Кто еще такой король, штоб смертушку свою со стороны повидать! Только Серый. Да ищо и ты, Художник. Как звать тебя-то?
– Савва, – бормочет юноша. – Савелий Инокентьев.
– Что ж, Савелий, гляди! Во все глаза гляди, как кончается жизня Инокентьева Савелия. Кады ищо такое доведетьси повидать.
На пристани арестантов строят в шеренги. Лицом к морю.
Первая шеренга у самой кромки причала.
Николай Константиниди дает отмашку:
– Пли!
И первых восемнадцать человек, среди которых два матроса и женщина с проседью в волосах, падают в море.
– Стройсь!
Прапорщики, которые выгоняли арестованных из камеры, теперь толкают вторую шеренгу уже увидевших, как погибли те, кто только что сидел на одном холодном полу камеры рядом с ними. Ноги их не слушаются. Два прапорщика то силком тащат, то толкают тех, кто не хочет идти. Аморий в синем Саввином пальто и в Саввиных очках среди них.
Командующий расстрелом Константиниди замечает низкую плотную фигуру в синем драповом пальто и в разбитых очках на носу.
– Этого я сам! – кричит пьяный Константиниди. – Сам! Чтобы все видели, что этого я сам! Налее-вуу, лицом к морю, стой! Ать-два!
Кричать!
Савве хочется кричать, чтобы расстрел немедленно остановили. Что вместо него другого человека вывели на казнь. Хочется кричать!
И он кричит. На всю камеру. Но из полуподвального каземата голос его на свистящем от ветра плацу не слышен. А блатной фраер Серый резко бьет его в другую скулу.
– Заткни пасть, Художник! Не то сам тебя голыми руками порешу!
Савве кажется, что всё происходит не наяву, а в дурной пошлой фильме, которую он смотрел прошлой осенью в Севастополе.
В грязном оконце с решетками он видит, как едва держащийся на ногах после полутора стаканов водки, выпитых при нем, и кто знает, сколько он еще после выпил, Николай Константиниди становится в ряд с солдатами…
…как взводит курок…
…как, прищуривая глаз, целится в повернутого лицом к морю Амория…
…как снова дает команду:
– Пли!
Как в момент команды еще до выстрела откуда-то с другого конца пристани бежит, почти летит Антипка.
– Нашел! – шепчет Савва. – Как тогда в Ялте нашел!
И зовет фраера:
– Серый! Серый! Нам волка с собой нужно забрать!
– Ну ты, Художник, даешь! Волка? С собой?!
Фраер Серый не успевает договорить.
…как звучит выстрел…
…как волчонок Антипка с разбегу клыками вонзается в правую руку Николая Константиниди…
…как кисть Николая разжимается, и он роняет револьвер на землю…
…как падает лицом в море честный фраер Аморий в Саввином синем драповом пальто…
…как вцепившийся мертвой хваткой Антип висит на правой кисти Николая, который не в силах сбросить со своей руки волка, и тогда левой рукой выхватывает кортик и вонзает его в тело волка…
…как Антипка ослабляет хватку и падает на пристань…
…как орущий от боли и ярости Николай подхватывает с земли револьвер и…
…несколько раз стреляет в Антипа…
В этот момент с грохотом отворяется дверь камеры и бульдожьего вида прапорщик торопит блатного фраера Серого:
– Быстро, быстро! Пока никто не заметил.
