Buch lesen: «С.О.Н.»

Эту книгу я посвящаю своим

любимым родителям.

Мамочка, папочка, я вас очень люблю…

И мне очень вас не хватает…

Дайте миру шанс.

Джон Леннон

Предопределенного Роком не может

избежать даже Бог.

Геродот

***

Когда мне было тринадцать лет, я ходила на танцы. Не могу сказать, что я любила кривляться под музыку, но в группе была моя лучшая подружка Лена. И если в школе, когда мы слишком шумели, нас рассаживали по разным партам, то в коллективе с банальным названием «Солнышко» мы могли бузить, сколько душе угодно. А после урока, когда мы шли в маленькую и пыльную раздевалку, Лена всегда доставала из сумки мое любимое овсяное печенье.

Пока Наталья Васильевна, нервная и худенькая учительница танцев, показывала всей группе новые па, Лена шептала мне на ухо шутки. У нее всегда было отличное чувство юмора, а вот чувства меры не было совершенно. Я пыталась не смеяться, но чаще всего у меня, конечно же, ничего не получалось. В тринадцать лет сложно вести себя прилично. Наталья Васильевна всегда думала, что я смеюсь над ней и ее па (они и правда были дурацкими), и, хотя и старалась этого не показывать, прилично раздражалась.

Папа много работал, а мама сидела дома. Она возила меня на танцы. А еще к репетиторам. По французскому и английскому языку – по средам и четвергам, по математике – четыре раза в неделю. Если бы я так не уставала тогда, то могла бы смело сказать, что это было прекрасное время. Настоящее детство.

Я не помню, когда это началось. В какой момент из мелких и раздельных ссор вдруг образовалась полная, яркая картина одного постоянного домашнего скандала. Родители начали непрерывно ругаться, хотя и не было для того каких-либо веских причин.

Мне кажется, что мама по-настоящему уставала от возложенного на ее плечи «домохозяйства». Она крутилась по нашему дому, как сумасшедшая белка в вечно двигающемся колесе: каждый день начинался одинаково и заканчивался так же бестолково. Она готовила, наводила порядок и возила меня на все уроки и курсы. Она помогала мне с домашними работами, ходила на школьные собрания и стойко гоняла меня от компьютера, если я вдруг увлекалась новой игрой или бестолковым форумом. Подруг у нее не было: лишь приятельницы. Да и на тех не оставалось времени. На все предложения папы нанять прислугу мама обижалась. Ее деревенские корни и гены «сильной женщины» не позволяли признать поражение на домашнем поприще, даже если это поприще постепенно и сводило ее с ума.

А потом папа купил маме машину: красивую и красную. Я хлопала в ладоши и прыгала вокруг блестящего корпуса, а мама сильно свела губы, и на ее лбу образовалась резкая складочка – признак затаенной обиды: она хотела джип, а не «мелкую», по ее словам, легковушку. Я уже легла спать, а они все еще ругались на кухне. Папа злился, что маме никогда ничего не нравится. Мама кричала, что к ее мнению никто не прислушивается.

Злосчастная машина стала последней каплей в чаше терпения матери: хрупкий мир в нашем доме был окончательно разрушен. Ссоры стали привычным делом, таким как, например, мытье посуды или стирка носков.

Помню, как на следующий день мама взяла меня с собой и поехала в соседний продуктовый супермаркет. Я обожала этот магазин: с таких поездок мне всегда перепадало что-нибудь вкусненькое. Так было и в тот раз: я вышла на улицу, удовлетворенно облизывая лимонное, кислотно-желтое эскимо. Мама загрузила в бардачок два ящика бутылок с красным вином. И отвезла меня к репетитору.

Через два часа усиленного изучения французского я так устала, что путала «бонжур» с «оревуар» (а про окончания неправильных глаголов я вообще молчу). Поэтому я не придала особого значения тому, что забирал меня папа. И тому, что он был чертовски зол.

В тот вечер я опять слышала, как они ругались. В голосе мамы появились странные, визгливые нотки. Они больно резали слух. Однако за последующие шесть месяцев я привыкла к новому, пронзительному акценту в ее речи. Мама пила часто и умело прятала бутылки. С отцом они ссорились каждый день, но почему-то никто из них так и не заговорил о разводе. Наверное, в глубине души родителей все устраивало. Или пугали перемены.

В ту несчастную субботу погода испортилась окончательно. Утром небо заволокло большими, неповоротливыми тучами, а к полудню пошел мелкий мокрый снег. Первый за тот год.

Я смирно делала уроки. Мама с утра была не в духе: вчера вечером они с отцом долго кричали, да так громко, что я слышала почти каждое слово, хотя и сидела в своей комнате на втором этаже. Папа, нашедший очередную бутылку, спрашивал, чего не хватает маме. Ведь благодаря его работе у нас было все и даже больше. Мама плакала и отвечала невпопад. Говорила, что ей одиноко. Что она устала от быта. И что папа совсем не уделяет семье внимания, откупаясь от нас своим заработком. Это было неправдой: отец часто играл со мной после работы или смотрел с нами телевизор, смешно комментируя игру актеров в фильмах. Я хотела спуститься в зал и напомнить об этом маме. Затем передумала: меня, как всегда, могли наказать за то, что я совала слишком любопытный нос во «взрослые» дела. В какой-то момент, оправдываясь перед папой за очередной стакан коньяка, мама выкрикнула: «Ты не понимаешь! Я словно не живу. Совсем. Я ненавижу это подобие жизни!» Я запомнила ту фразу. Такие вещи не прощаются. Она как будто взяла воображаемую ручку и сама подписала себе приговор.

Зазвонил телефон, я оторвалась от невеселых воспоминаний о прошлом вечере и посмотрела в окно. Мелкие снежинки кружились в мистическом природном вальсе, и я, завороженная, вдруг захотела выбежать на улицу и потанцевать вместе с ними.

Из кухни донесся мамин голос с уже до боли знакомыми визгливыми нотками. Сначала я не расслышала слов. Затем мать четко произнесла имя моей учительницы танцев. А через минуту она вошла ко мне в комнату. Позабыв про снег и резко схватив карандаш, я с излишним усердием записывала пример, который нам даже не задавали. Я всегда нервничала, когда мама пила.

– У тебя сегодня генеральная репетиция в «Солнышке»?

Я испуганно кивнула. Отчетный концерт был назначен на завтра.

– Почему ты мне ничего не сказала? – мама негромко икнула. В ее руках была огромная кружка с надписью «Coffee», но сегодня утром я видела, как она наливала в нее остатки коньяка из большой, пузатой бутылки.

– Я тебе говорила, – упрямо ответила я, – в среду, после танцев.

Мама кивнула, словно мой ответ решал все проблемы. Затем вышла из комнаты, оставив открытой дверь.

Новый конфликт с папой – на этот раз телефонный – разразился через три минуты.

– Почему ты не можешь хоть раз отвезти Алису на урок? – требовательно спрашивала мама, хотя прекрасно знала, что отец ранним утром уехал в Усолье смотреть многообещающий участок под постройку нового ресторана.

Папа что-то терпеливо объяснял. Во всяком случае, я не думаю, что он кричал. Я по инерции переписала ненужный пример целых три раза.

– Я ее не повезу. У меня летние шины, а на улице, между прочим, идет снег, – перебила мама бурчание трубки.

Она не сказала про главную причину. Она уже выпила сегодня утром. Она ведь забыла про репетицию и не предполагала, что ей придется садиться за руль.

Далекий папин голос вновь успокаивающе забормотал.

Я не знаю, что ответил мой отец. Я думаю, что он потом долго жалел о своих словах. Мама бросила трубку и допила остатки коньяка в своей кружке. Затем заварила уже настоящий кофе.

Мы вышли из дома, и я завороженно уставилась на миллионы мелких снежинок, круживших в холодном октябрьском воздухе. Многие из них таяли, едва коснувшись земли. Некоторые, более упорные, оседали на остатках желтой травы и голых ветках деревьев. Они приглашали меня танцевать с ними, но я опустила глаза и засеменила к маминой красной машине.

Мотор урчал весело и непринужденно. Стеклоочиститель справлялся с потоком вездесущих снежинок. Я сидела на заднем сиденье и тихонько пела песенку из Ханны Монтаны.

Мама заплела мне длинную косу, а затем закрутила ее в «шишку». Мне не нравилась эта прическа, но, заколов последнюю прядь, мать вдруг улыбнулась и сказала, что я – ее «уже такая взрослая красавица». Поэтому мне хотелось петь. И еще потому, что я знала, что мы вновь будем смеяться с Ленкой и есть мое любимое овсяное печенье.

Мы выехали на центральную дорогу.

– Алиса, пристегнись, – строго сказала мама.

Как послушная и «такая взрослая», я немедленно схватила ремень безопасности.

– И ты тоже, – заметила я болтающуюся бляшку.

А потом все произошло слишком быстро. Со встречной полосы, визжа тормозами, вылетел грузовик. Водитель не смог справиться с управлением. Запаниковав, мама надавила на тормоз и изо всех сил вывернула руль вправо. Она сделала все, что смогла, но так и не успела пристегнуться.

* * *

Если честно, я ничего не почувствовала. Лишь перед самим ударом я закрыла глаза, на автопилоте вспоминая последнюю строчку из Ханны Монтаны. Я не успела даже испугаться.

Секунда растянулась в звенящую вечность. А в следующий миг я вдруг поняла, что бегу по вроде и знакомому, но совершенно чужому городу. Ноги не слушались, словно я двигала ими в каком-то клейком киселе, из таких, что готовила моя бабушка на праздники и поминки. Улочки, проулки и ответвления мелькали перед глазами, словно проходы в огромном лабиринте в комнате страха. Дома были низкими, бесцветными и старыми. Антикварными.

Я уже это видела. От чувства дежавю руки покрылись мурашками.

Яркое беспощадное солнце ослепляло: я пару раз споткнулась, но в последний момент удержала равновесие. Немногочисленные прохожие с удивлением таращились на меня, некоторые что-то кричали, но я не разбирала слов. Дорожка, выложенная неуклюжими, выщербленными камнями, петляла.

Я вдруг вспомнила, что бегу не куда-то, а от кого-то. И эта сомнительная личность пыталась всеми силами меня нагнать. Выскочив за угол очередного дома и перебежав пустую дорогу, я остановилась. Повернулась назад. Поняла, что дальше двигаться не смогу, хотя мое ватное тело и не чувствовало усталости.

Откуда я все это знала? Видела в кино? Читала в книге? В журнале? Сцена казалась до боли знакомой.

Я стояла на перекрестке с мигающим светофором, окруженная небольшими антикварными магазинчиками с непонятными надписями. Напротив, через дорогу, виднелась большая ажурная арка, а за ней, на стене – яркая афиша с танцующей девушкой в красном платье. Справа от меня, в нише старинного дома, застыла статуэтка ангела с почерневшим носом. Он выглядел грустным и укоризненно смотрел на дорогу своими белыми гипсовыми глазами. Слева я увидела старый синий автофургон выпуска каких-нибудь семидесятых-восьмидесятых годов. Он был грязным, нелепым, угрожающим и стоял в неположенном месте.

В этот момент мое сердце вдруг неистово забилось. Все подробности пейзажа показались какими-то смытыми. Тот, от кого я бежала все это время, выскочил на другую сторону улицы.

Это был в мужчина. Нет, скорее, Ангел в белых, слепящих глаза одеждах. Его огромные карие глаза блестели золотыми искрами. Непослушные темные кудри двигались в такт его шагам. Он вскинул руку и что-то прокричал. Я не разобрала слов, но вдруг ясно поняла, что пропала. Звук его голоса вызвал во всем теле странную эйфорию, дыхание сбилось, а сердце заколотилось так, словно решило отбить за следующую минуту все удары, запланированные до конца моей нелепой жизни.

Конечно же, как я могла забыть ЕГО?

Усиливающийся ветер вдруг донес до меня аромат: запах лимона, кедра и амбры. Задыхаясь, я жадно глотала воздух.

Я так по нему скучала все это время! Я так ждала этой встречи!

Он улыбнулся. Я почувствовала, как в животе взметнулась стая из тысячи бабочек и начала бестолково кружить, щекоча меня своими легкими крыльями.

В свои тринадцать лет я уже успела влюбиться в солиста одной ну очень крутой группы. Я развешивала его портреты в своей комнате и, ложась спать, придумывала, как мы с ним вместе поем на сцене и признаемся друг другу в любви.

Каким же жалким мне показался сейчас этот подростковый бред! Я смотрела на Ангела, улыбалась ему и понимала, что стала по-настоящему взрослой.

Он сделал шаг мне навстречу. Мне стало не по себе. Я пыталась откопать в глубинах забытого то воспоминание, что прольет свет на следующие мгновения. Но, кроме вопроса «Откуда я это знаю?», мозг ничего путного не выдавал. Прикованная к месту своими непослушными ногами, я физически ощутила угрозу. А в следующую секунду блестящий черный автомобиль вылетел из-за грязного автофургона. У меня заложило уши от визга тормозов.

Сердце в секунду перестало биться, волна ужаса и паники обрушилась на меня с такой силой, что я физически ощутила невероятную боль.

Нет, Господи, только не он!

Ну да, конечно, все ведь так и случилось тогда. Я почти вспомнила. Но было слишком поздно.

В этот момент мое тело вдруг обрело свободу. Я бросилась к нему, мертвому Ангелу, закричала, забилась в истерике, колотя сбившую его винтажную черную машину с круглыми фарами, и… открыла глаза.

Врач кивнул и удовлетворенно улыбнулся. С того момента, как мы с мамой врезались в дерево, прошло тридцать минут.

– Я вспомнила, как он умер, – прошептала я удивленному доктору. – Я вспомнила, как потеряла его.

1

Май, 2017 год.

Бывают дни, которые ненавидишь с самого раннего утра. Это воскресенье явно относится к их числу.

Сонная и злая, я сушу волосы старым розовым феном. Они отчаянно путаются, а фен безнадежно жужжит, не справляясь с поставленной задачей. И все потому, что Наташа умудрилась ранним утром сломать мой новый BabyLiss, хотя волос у нее на голове раз в десять меньше, чем моих, – загадочная природа блондинок, не уживающихся с любым видом техники, всегда меня удивляла.

Когда я вхожу на кухню, папа, вымученно улыбаясь, пьет кофе: моя мачеха умеет не только ломать фены, но и порядком доставать людей. Я бы сказала, в этом у нее непревзойденный талант. Если бы в мире существовала премия Оскар за лучшую женскую истерику, то Наташа получила бы Гран-При. И не один. Можно было бы весь камин заставить подобными наградами, и с лихвой осталось бы фигурок десять для декора прикроватных тумбочек.

– С добрым утром, – наливает мне чай отец. Я киваю, подавив мощный зевок, и виновато улыбаюсь.

– С добрым, – и, задумчиво посмотрев в зал, где отчаянно крутится перед зеркалом недовольная мачеха, добавляю: – Думаешь, мы успеем на самолет?

Вопрос, как ни странно, не является риторическим. За последний год мы умудрились опоздать целых два раза.

– Черт побери, юбка-таки села! Так и знала, что этой новой прачечной нельзя доверять, – жалуется Наташа, появляясь на кухне.

Я пытаюсь стереть с лица язвительную улыбку. Папа, видимо, тоже, так как он вдруг резко интересуется газетой, до сих пор невинно лежавшей на столе. За три года семейной жизни Наташа заметно поправилась, но признавать этого упрямо не хочет.

– Алиса, переоденься! – критически осмотрев мои старые джинсы, выносит вердикт мачеха. – Где твой «дорожный» костюм?

С тех пор, как они поженились, новая мама усиленно пытается привить мне чувство моды и несколько десятков светских манер.

– М-м-м… в рюкзаке… – нервно ерзаю я на стуле, с ужасом вспоминая обтягивающие бриджи и белую тряпочку с совершенно открытой спиной, гордо носящую название «топик из последней коллекции». Кажется, я засунула их на дно стиральной машинки? Или в один из чехлов от старого пальто в кладовке? – Я в Париже переоденусь, жалко такой наряд в самолет.

Папа начинает подозрительно кашлять. Его всегда смешат попытки Наташи нарядить меня в «модное».

– Солнышко, но мы и купили этот комплект для поездки, – терпеливо отрезает мачеха, слегка закатывая глаза. – И он тебе так идет.

Таким голосом еще говорят что-то вроде: «Рыбка моя, нужно кушать кашку, а не собачью какашку». Я стискиваю зубы: ненавижу, когда со мной разговаривают, как с маленькой.

– В бриджах больно сидеть – они слишком обтягивают, – применяю я последний аргумент.

– Хм-м, – Наташа с сомнением смотрит на мой плоский живот и тонкие, слегка заостренные коленки, «плавающие» в растянутых джинсах. – Ну, если тебе неудобно…

– Таша, посадка в самолет – через два часа, – вставляет папа, подавив зевок. – Я думал, ты хотела посмотреть сувениры в дьюти фри.

Мачеха, испуганно ойкнув, убегает в гардеробную.

– Спасибо, – говорю я одними губами.

– Это в последний раз, – закрывшись газетой, отвечает отец. – Я бы посоветовал тебе ее слушаться.

Он говорит эту фразу уже несколько лет. И никогда не спрашивает, почему мы не ладим.

Я задумчиво пью чай. Мобильник напористо пищит: Ленке тоже интересно, успеваем ли мы к отлету. Вместо ответа я фотографирую кухонный стол с полной чашкой. На заднем плане отчетливо видны терпеливо пылящиеся чемоданы.

«ХА-ХА-ХА! – явно развлекается моя лучшая подруга. – Марго будет в ярости!»

«Это она может, – без улыбки печатаю я, – в конце концов, это все же ее свадьба!»

«Ну, так как свадьба будет только в следующую субботу, то к мероприятию вы, возможно, и успеете», – продолжает измываться подруга.

Я криво усмехаюсь, откладываю телефон.

Папа переворачивает страницу, вчитывается в содержание газеты. Я подсматриваю за его бегущим по строчкам, заинтересованным взглядом и в который раз мысленно оплакиваю то время, когда он был мне гораздо ближе. С тех пор как умерла мама, что-то безвозвратно покинуло наши отношения.

Отец вроде и спрашивал, как у меня дела, но никогда не вникал в ответы. Он так нужен был мне после аварии, все мое существо молило о его внимании. Я хотела поделиться с ним кошмарами, что мучали меня каждую ночь, забыться в его отеческих объятиях, выплакать свое горе по нашей общей утрате. Но папа избегал любых разговоров по душам, ограничивался своим «Все в порядке, солнышко?» и рассеянной улыбкой.

Мое воспитание он забросил и был несказанно доволен тем, что это бремя взвалила на себя его новая жена. Отец почти ничего не знал о том, каким человеком я стала: что любила, что ненавидела, чего хотела от своей жизни.

Он будто отгородился от меня тонкой невидимой стеной, каждый кирпичик которой был сделан из прочного, основательного чувства вины.

Скажи он тогда маме, что кто-то другой увезет меня… Или предложи он заказать такси…

Ничего уже не изменить. Мама была слегка пьяна и не пристегнулась, но папа всю жизнь будет корить себя за красную легковушку и летние шины. То, что он хотя бы пошел дальше, внушает мне уважение. И Маргарита, к которой мы летим на свадьбу, была тому первой причиной. Да, возможно, характер у нее – не сахар, но человек она хороший.

Через полгода после аварии Марго, одна из маминых бывших приятельниц, практически переехала к нам. Она вроде как «помогала по хозяйству» и заодно взялась за мое воспитание. Бывший муж оставил Маргарите подарок в виде двух детей и стального характера. Мадам одевалась только в вещи от Шанель (ездила за ними в Париж каждые полгода), говорила с французским акцентом, искусственно картавя, и жила, если честно, в свое полное удовольствие: при разводе она отсудила себе ого-го какую денежную компенсацию.

Возможно, отца привлекла ее материальная незаинтересованность: внезапный статус богатого вдовца собирал вокруг него слишком много влюбленных в деньги поклонниц. Или он боялся остаться со мной наедине. Он слишком долго грыз себя за случившееся и виновато избегал моего наивного детского взгляда. Да и мне шло на пользу общение с двумя отпрысками Марго. Славе было тогда пятнадцать, Нине, как и мне, только исполнилось четырнадцать. Мы играли в прятки, таскали печенье из секретных запасов на кухне, резались в «дурака» и даже пару раз, воспользовавшись отсутствием взрослых, распивали пиво, купленное на сэкономленные карманные деньги.

А потом, в одной из своих поездок в Париж, Марго встретила многообещающего француза. Папа относился к ней, как к доброй подруге (слишком мало еще прошло времени со смерти мамы), а иностранец действительно заинтересовался тонкой душевной организацией, хоть она и была надежно скрыта в оболочке стервозного танка.

Уезжая, Маргарита передала бразды заботы о нашем доме своей лучшей подруге, натуральной блондинке с нежными, васильковыми глазами.

«Ты уж помогай им, Наташа», – вполне искренне умоляла новоявленная француженка. Наташа послушалась. Даже переусердствовала в своей заботе: они с папой поженились через год после отъезда Марго. Та, наверное, кусала себе локти: многообещающий француз бросил ее уже через три месяца.

За Париж она все же зацепилась. Открыла свой бизнес, купила квартиру и продолжала картавить теперь уже на законных основаниях.

«Хочешь, я позвоню в аэропорт и скажу, что в вашем самолете – бомба?» – вырывает меня из воспоминаний новое сообщение. – «Тогда вы точно успеете »

Что тут сказать? Лена всегда умела искать нестандартные решения проблем.

Наташа, раскрасневшаяся, слегка запыхавшаяся, появляется на кухне в своем любимом белом костюме. Он действительно неплох и выгодно скрывает все лишние складки на животе. Есть, только одно но. И папа, будучи человеком практичным, неделикатно удивляется:

– А тебе не будет жарко, милая? Все-таки 25 градусов…

Я подавляю безнадежный стон. Почему в школе мужчин не учат вовремя закрывать рот? Да, пиджак оторочен мехом, ну и что? А самолет может и правда улететь без нас.

– В полете всегда холодно от кондиционера, – предупреждающе вставляю я, многозначительно пиная под столом папину ногу. – А в Париже сегодня пасмурно и дождь.

Черт! И как я могла так сесть в лужу? Белое, да еще и с мехом, не носят в мокрую погоду. Теперь стон подавляет отец. Наташа решительно берет свой чемодан.

– Я – быстро, – она панически борется с хитрым замком.

Спустя пятнадцать минут и пять выходов Наташи (можно было бы снять их на камеру и сделать памятное дефиле), папа окончательно и бесповоротно закрывает чемодан своей нерешительной супруги.

Всю дорогу в аэропорт Наташа дуется. Ей пришлось надеть твидовый розовый комплект (который, по мне, так очень ей идет). НО! Марго уже видела этот несчастный костюм, и моей мачехе не удастся удивить изысканную подругу с первого взгляда. Если это и есть проблемы размеренной зрелой жизни, я, пожалуй, не хочу взрослеть.

После пары пробок и припозднившейся очереди на регистрационной стойке нам приходится практически бежать на посадку. Это еще сильней расстраивает Ташу: во-первых, она не умеет бегать на своих умопомрачительно высоких каблуках, а во-вторых, у нее совсем не остается времени на бутики.

Дуться моя мачеха умеет мастерски. Ее светлые глаза жалостно хлопают ресницами. На щеках появляется натуральный румянец. Но самое главное – она молчит. И только ради этого ей стоило надеть этот злосчастный костюм и устроить пробежку на шпильках. Потому что, когда Таша открывает рот, это длится часами. Болтать она тоже умеет мастерски (почти в таком же совершенстве, как и дуться).

Я безразлично смотрю в окно на пухлые облака, беззаботно выстилающие наш путь. В самолете можно расслабиться. Только нельзя спать. Я не имею на это права, когда вокруг столько любопытных глаз. Мысли текут медленно и неохотно.

Не могу сказать, что не люблю свою новую маму. Если честно, мы всегда были настолько разными, что я при всем желании не смогла бы ее по-настоящему возненавидеть. Я очень повзрослела в свои тринадцать лет. Она же никогда не была взрослой: любила капризничать, модничать и покупать наряды – чем не пятилетняя девочка? В ее появлении в нашем доме были и свои плюсы: папа, например, вновь научился улыбаться. И даже стал иногда общаться со мной.

Да и вечный кипиш, насколько бы утомительным он ни был, возродил наш дом. Наташа, на правах хозяйки, затеяла замысловатый ремонт. А по выходным таскала нас с папой по своим любимым бутикам: больше всего на свете, даже больше, чем скупать себе все новые коллекции каких-то известных дизайнеров, Наташа любила наряжать других. Папу она переодела быстро: с новой стрижкой и в крутых черных брюках он вдруг помолодел лет на пять. Со мной, однако, деятельной мачехе не повезло: война за старые джинсы и футболки была долгой и жертвенной.

Выбрав себе стратегически правильную тактику, папа, сидящий через проход от нас, притворяется спящим. Обиженная Наташа умеет заставить других чувствовать себя излишне виноватыми. Самолет слегка потряхивает в особо турбулентных зонах, и каждый раз мое сердце на пару секунд перестает биться. Как, наверное, и у всех. В конце концов, сидеть в тесной коробочке в десяти километрах от земли и ни капельки не бояться человеку запрещает инстинкт самосохранения.

Мачеха достает из сумки косметичку и в десятый раз начинает поправлять макияж.

– Алиса, давай-ка я тебя накрашу, – вдруг обращается она ко мне.

Макияж, как и шмотки, меня раздражает: в конце концов, преимущество восемнадцати лет – это возможность быть натуральной.

– Нет, спасибо, – я усиленно ищу в голове вежливую причину отказа. – У меня… эм-м-м… кожа очень сушится в самолете. И косметика не даст порам дышать… в общем, весь макияж потрескается.

Наташа очень естественным жестом надувает губки.

– Тебе лишь бы поспорить, – с чувством обижается она и начинает обильно посыпать щеки румянами.

Отворачиваюсь к иллюминатору. Земли не видно: весь путь устилают белые, пушистые облака. Словно и не на самолете мы летим, а едем по заснеженному полю на огромном тракторе. Напротив моих глаз, прямо у линии горизонта, колоссальное вертикальное облако закручено, словно крем из взбитых сливок на любимых маминых пирожных. А слева, если внимательно всмотреться в группу сероватых туч, можно увидеть дракона с длинным змеиным хвостом.

Я достаю из рюкзака свой альбом и карандаш. Картина из облаков, где огромная неведомая рептилия принюхивается к десерту с воздушным безе кажется мне уж слишком привлекательной, чтобы обойти ее стороной.

– Алиска, – тут же заговорщически шепчет Наташа с соседнего места. – А нарисуй меня!

– Опять?

Наташа с громким щелчком закрывает пудреницу, отчего папина соседка, бабуля лет семидесяти, непроизвольно вздрагивает и косится в нашу сторону.

– Да! Это будет так круто! Я опубликую твою картину в Инстаграме и подпишу: «Снова в школу или как я опять попала в первый класс.» Ну, ты понимаешь? Первый класс? В школе и в самолете.

Она говорит так громко и возбужденно, что мне становится неловко. Папа все еще притворяется, что спит, но на его губах играет легкая энигматичная улыбка. Его всегда забавляет энергия, изобилующая в молодой и прыткой жене.

– Давай лучше я тебя сфотографирую, – шепчу я, чтобы убавить звук у нашего диалога. – Рисовать долго, и освещение в самолете эм-м-м… не очень выгодное… А фотография точно получится.

– Алиса, ты когда-нибудь, хоть на одно предложение сможешь ответить «да»? – разочарованно шепчет Наташа. – Я сама себя могу сфотографировать. У тебя все равно не получится так, как мне надо.

Она со вздохом достает из сумочки мобильник.

Автоматически продолжаю водить карандашом по листу бумаги, но очарование уже ушло, и рисунок получается замыленным.

Как бы Наташа меня ни раздражала, стоит признать, что тут она права. С тех пор, как не стало мамы, я действительно закрылась от этого мира. Я говорила «нет» всем его предложениям. Танцы, друзья, одежда, путешествия, открытия. Я даже пропустила в школе тот год, мне было совершенно безразлично мое настоящее и уж тем более будущее.

Школьный психолог в прошлом году посоветовала мне говорить «да» хотя бы десять раз в день. Но даже если бы я послушалась, то что бы это изменило? Природное упрямство, усиленное тоской по самому близкому мне человеку и бесконечными кошмарными снами, побеждает всухую любую битву с психологическими приемчиками.

Вздыхаю. Закрываю блокнот.

И даже если я на все говорю «нет», мачеха умеет находить способы, чтобы заставить меня делать то, что ей хочется.

Больше приключений в самолете не происходит.

Мы идем на пересадку в Москве. Тут Наташа, забыв все свои утренние невзгоды, бежит, наконец, по бутикам. Я, зевая, пью с папой очередную кружку ароматного чая, закусывая это дело воздушным пирожным.

– Не спала в самолете? – задумчиво спрашивает отец.

Мне кажется, что иногда он начинает догадываться. Особенно в последнее время: слишком часто я кричу по ночам. С другой стороны, отец настолько не знает меня, ту, что жила последние пять лет, что его интуитивные догадки по поводу ночных кошмаров кажутся чем – то из ряда фантастики.

– Нет. Наташа громко возилась со своей косметикой.

Даже его стена отчуждения не спасает меня от внезапной отеческой заботы.

– Ты вчера ночью опять кричала? – решается он после небольшой паузы.

– Приснился мальчик из «Экстрасенса», – слишком быстро отвечаю я. И, приклеив к губам беззаботную улыбку, пожимаю плечами.

Лучше один раз соврать, чем потом сто раз раскаиваться в правде. Это правило я усвоила в свои тринадцать лет, когда проболталась об Ангеле из сна «заботливому» детскому психологу.

– Меньше смотри фильмов ужасов, – тут же настаивает отец, убеждая себя в том, что проблема решена. – Хочешь еще чего-нибудь поесть?

Отрицательно качаю головой, папа тут же ныряет в свой мобильный.

Так всегда. Только я думаю, что он приоткрыл дверь в своей невидимой стене, как она с громких стуком захлопывается перед носом, прищемив мне пару пальцев.

– Ты только посмотри, что я тебе купила! – швыряет Наташа на стол кошмарный розовый ридикюль, обшитый вульгарными стразами. – Он прекрасно подойдет к платью, которое ты наденешь на свадьбу к Марго.

Мысли о легкой тряпочке, которую почему-то обозвали платьем и продали в комплекте с невероятно высокими каблуками (Леди Гага бы обзавидовалась), вызывают у меня непроизвольный стон. А теперь еще и эта сумочка бонусом к комплекту. Такими темпами к следующей субботе я превращусь в куклу Барби из розовой страны.

Наташа хмурит брови: она вроде и перестала дуться (бутики в ее случае имеют по-настоящему лечебный эффект), но мой настрой ей совершенно не нравится.

– А еще я увидела такие красивые шорты. Алиса, пойдем, померишь, – безжалостно продолжает мачеха.

– М-м-м… – я украдкой смотрю на часы, но тут мне ловить нечего: самолет только через полтора часа. – У меня же есть уже шорты. Может, ты купишь их себе?

Папа уж очень подозрительно захлебывается кофе и начинает фальшиво кашлять. Это, конечно, удар ниже пояса: Наташа уже год как не носит коротких вещей (я не виновата, что ее ножки слегка распухли от постоянного поедания шоколадных конфет). Но мачеха не собирается унывать по этому поводу.

– Себе я уже купила две юбки. Теперь будем одевать тебя, – без улыбки отрезает она. – В конце концов, Алиса, ты летишь в столицу моды. Тебе не стыдно будет ходить там в своих старых джинсах, купленных на рынке с единственной целью, чтобы меня позлить?