Королева Виктория

Современники дали Виктории прозвище «виндзорская вдова», но гораздо уместнее было бы назвать ее вдовой балморальской. В Балморале, среди величественных шотландских гор, в ней вновь пробуждался интерес к жизни». <…>

В октябре 1864 года королевский казначей <…> выписал в Осборн из Балморала любимых пони королевы, а в придачу к ним ее слугу-горца Джона Брауна. Авось простой, но с хитрецой шотландский парень развеселит государыню и согреет заботой ее оцепенелую душу.

Шотландец приехал и развеселил. <…>

Он неизменно сопровождал королеву на прогулках, в том числе и на вылазках, которые она совершала инкогнито. Для Виктории он стал не только конюхом, но «лакеем, пажом и даже горничной», ведь он «так отлично управлялся с плащами и шалями». На пикниках суровый горец самолично заваривал королеве чай, и что это был за напиток! На все похвалы Браун отвечал не без гордости: «Еще бы, мадам, я ж туда столько виски подмешал!» <…>

Как завистливо подмечали фрейлины, с простыми слугами Виктория держалась куда приветливее. Другого собеседника она бы заморозила взглядом за неосторожное высказывание, но ее забавляла грубоватая простота Брауна, и шотландцу все сходило с рук. Как-то раз во время спуска по скользкому горному склону Браун подхватил на руки леди Черчилль, заметив при этом: «Ваша милость не такая тяжелая, как ее величество». «По-твоему, я потяжелела?» — тут же отозвалась королева, а Браун отвечал с непробиваемым спокойствием: «Вообще-то да».

На другие слабости шотландца Виктория тоже смотрела сквозь пальцы. Она терпеть не могла табачный дым – а Джон Браун набивал в ее присутствии трубу. Она устраивала Берти нагоняй за пьянство — Джон Браун напивался так, что уходил отсыпаться в близлежащий лес. <…> в глазах королевы даже запои не умаляли его достоинства. Пусть уж пьет, дитя природы. <…>

Общение с шотландцем стало для Виктории любимым антидепрессантом. В отличие от придворных и даже от детей, которые только и могли, что возмущенно попискивать под ее пятой, Браун не трепетал перед королевой. В его глазах она была просто женщиной — упрямой, капризной и вредной, — но попавшей в страшную беду. Обходился он с ней соответственно — когда успокаивал, когда прикрикивал, чтоб выбросила дурь из головы. Порою он называл ее не «мадам», а «женщина» (wumman с его роскошным шотландским акцентом).

Он посылал ее переодеваться, если ему не нравилось ее старое платье («Да на нем же плесень растет!»). Задержавшись, вместо извинений хвалил шляпку королевы («Ух ты, вот вы и приоделись к лету!»). Заботливо, как маленькой, завязывал плащ под подбородком, ворча: «Не дергайся, женщина, что ж ты даже голову поднять не можешь!»

Никто не мог взять в толк, что королева находит в этом грубияне, как сносит попреки от рыжего деревенщины. Но для Виктории Браун стал один из череды сильных, самоуверенных мужчин, у которых она искала защиту. Сначала дядя Леопольд, затем лорд Мельбурн, а теперь вот уроженец аберденширской деревушки. Человек-скала, который защитит от житейских бурь. Доверь ему поводья — и он приведет куда нужно. Со смертью Альберта ее жизнь лежала в руинах, Браун же был тем фундаментом, на котором можно было отстраиваться по кирпичу. Кроме того, ей льстило, что хотя бы для кого-то она была всего лишь wumman.

Принц Кристиан не жаловался на здоровье до тех самых пор, пока на Рождество 1891 года шурин Артур не преподнес ему своеобразный подарок — во время упражнений в стрельбе выбил ему глаз. Но даже тогда Кристиан не утратил благодушия. Ему так понравился новый вставной глаз, что с годам он собрал целую коллекцию. Стеклянные глаза выносили гостьям на подносе, и Кристиан обстоятельно рассказывал историю каждого артефакта. Жемчужиной коллекции был покрасневший глаз — им Кристиан пользовался во время простуды.

Огромную роль в повседневной жизни королевской семьи играли животные. <…> Место у ног королевы заняли шустрые скай-терьеры Ислей и Дэдни <…> С приездом Алберта компанию терьерам составила Эос — длинноногая красавица-борзая с лоснящейся черной шерстью и белым пятном во всю грудь. <…> Борзой было чем гордиться, ведь она прибыла в Англию в свите принца Альберта и стала любимицей всего Виндзора. <…>

Вся королевская семья был потрясена, когда 27 января 1842 года Фердинанд Саксен-Кобург-Готский, дядя Виктории и Альберта, ненароком подстрелил Эос на охоте. Рана была несмертельной, но Виктория «вся изнервничалась», дожидаясь выздоровления борзой. В ответ на письмо племянницы, Леопольд писал, что лучше бы Фердинанд подстрелил кого-то из королевской семьи. <…>

Судьба братьев наших меньших всегда беспокоила королеву. С 1835 года Виктория оказывала покровительство Обществу против жестокого обращения с животными, которому позволила называться «королевским». Ослики, тянувшие повозки с овощами, и уличные собаки обрели в ее лице деятельную защитницу. Оленям, правда, не везло. Королева и бровью не поводила, когда Альберт десятками приносил оленьи туши в Балморал и горделиво демонстрировал их жене. Газеты просили королеву «посоветовать ее “подданному” мужу не устраивать варварскую бойню». Но королева считала мужа совершенством и ничего такого ему советовать не стала. <…>

В 1870-х премьер-министры Дизраэли и Гладстон получали «ураганы писем», в которых гневливая государыня требовала запретить медикам мучить собак. Можно представить, как вытянулось лицо Гладстона, озабоченного автономией Ирландии и прочими насущными вопросами, когда в 1885 году он получил меморандум «о собачках». «Что же касается наших дорогих друзей собак, — сообщала Виктория, — то королева повторяет, что полицейские ни в коем случае не должны убивать их без заключения ветеринара о бешенстве». Далее следовали рассуждения о намордниках (какая жестокость!) и о том, что агрессивное поведение собаки еще не повод для смертного приговора — а вдруг ее спровоцировали? Гладстон не знал, куда девать глаза.

Радость взрослым и детям дарила витрина немецкого таксидермиста. Учитывая вкусы викторианцев, обожавших браслеты из волос и фотографии пост-мортем, можно представить, сколько восторгов у них вызвало чаепитие мертвых котят.