Мортон, невольно вскочивший вместе с другими, упал назад на стул и закрыл лицо руками. Преступный покровитель его был заклеймен последней печатью отвержения, убийством; последняя волна ужасной, таинственной судьбы выбросила его душу на тот берег, откуда уже нет возврата. Последняя надежда на примирение с людьми и светом залита кровью.
– Друзья, я вас спас! сказал Гавтрей глядя на труп второй своей жертвы и засовывая пистолет и пояс: я не содрогнулся от взгляда этого человека, прибавил он, с презрением толкнув ногою тело сыщика; я узнал его, лишь-только он вошел; и узнал его с первого взгляду, сквозь маску, как она ни замысловата. Оботрите его лицо; посмотрите: она уже никого не испугает.
Фальшивые монетчики, еще не оправившиеся от ужаса, столпились и внимательно рассматривали мертвого. Гавтрей остановил их, заметив свисток, вывалившийся из кармана блузы.
– Вы спасены, товарищи, но только на час, сказал он: это дело не совсем тайное. Смотрите, он ждал помощи, по данному знаку. Полиция знает, где отыскивать своего брата. Забирайте, что нужно; остальное в землю, и спасайся, кто может. Все врознь!!
Потом Мортон, не открывая глаз, слышал смешанный шум шагов, восклицаний, звон денег, скрип дверей, глухие удары. Наконец все смолкло. Сильная рука отвела его руки.
– Вот первая игра, где вы видите на ставке жизнь против жизни, сказал Гавтрей, которого голос показался Филиппу страшно измененным: полноте думать об этом… Что ж вы бы сказали, когда бы увидели настоящее сражение?.. Пойдемте домой. Тела уже убраны.
Мортон с содроганием оглянулся в подземелье. Их было только двое, он, да Гавтрей. Он взглянул на места, где лежали убитые. Их уже не было; не оставалось никакого следа преступления, ни одной капли крови.
– Пойдемте; возьмите свой нож, продолжал Гавтрей, идя к двери с фонарем, который тускло освещал небольшое пространство.
Мортон встал, машинально взял оружие и последовал за ужасным путеводителем, молча, бессознательно, как душа следует за видением в обители сна.
Пробравшись по темным, извилистым переходам через целый ряд подвалов, противоположный тем, через которые вошел несчастный Фавар, они вышли на узкую, полуразрушенную лестницу в том доме, где жили сами и беспрепятственно достигли своей квартиры. Гавтрей поставил фонарь на стол и молча сел. Мортон, опять оправившись и приняв уже твердое решение, также безмолвно смотрел на него несколько минут, потом сказал:
– Гавтрей!
– Я просил вас не называть меня этим именем, возразил тот.
– Всё-равно. На этом имени у вас меньше лежит преступлений и потому я предпочитаю его другим вашим именам. Впрочем, я вообще уже в последний раз называю вас по имени. Я хотел видеть, какими средствами живет человек, которому я вверил свою судьбу. Я видел это и наш союз разорван навсегда… Не прерывайте меня. Не мое дело судить ваши поступки. Я ел ваш хлеб, пил из вашего стакана. Слепо доверяя вам, полагая, что вы не запятнаны по крайней мере та ужасными преступлениями, для которых нет искупления в этой жизни, – с совестью, заглушенною нуждой и страданием, с душою, онемевшей от отчаяния, я предался человеку, который повел меня на подозрительный и не честный путь жизни, но, по моему мнению, еще не запятнанный действительным преступлением. Я проснулся на краю бездны и останавливаюсь, пока еще есть время; мы расстанемся, и навсегда.
Гавтрей захохотал и произнес несколько проклятий.
– Расстаться! нам расстаться? чтобы я отпустил на белый свет еще предателя! расстаться! после того как вы видели дело, за которое одним словом можно довести меня до гильотины? Нет! никогда! По крайней мере живые мы не расстанемся.
– Расстанемся, возразил Мортон с твердостью, скрестив руки на груди: мы расстанемся; мы должны расстаться. Не смотрите на меня так дико: я не трусливее вас. Через минуту меня не будет.
– А! так-то? сказал Гавтрей, оглянувшись, в комнате, в которой было двое дверей.
Он подошел к тем, что были поближе, запер их на замок, положил ключ в карман, потом задвинув другие тяжелым железным засовом, заслонил их собственным телом, и опять захохотал.
– Ха, ха, ха! раб и глупец! Ты думаешь уйти? Нет! однажды мой, так и навсегда мой!
– Еще раз повторяю, не воображайте, что вам удастся запугать меня, сказал Мортон, смело взяв великана за плечо.
Это озадачило Гавтрея. Он пристально посмотрел на храбреца, у которого едва начинал пробиваться пушок на месте будущих усов.
– Дитя! отстань! Не буди снова демона во мне. Я могу размозжить тебя одним ударом.
– Моя душа укрепляет тело мое и, притом, у меня есть оружие, возразил Мортон, взявшись за рукоять ножа: ни вы не должны обижать меня, ни я вас. Несмотря на то, что вы обрызганы кровью, я всё-таки еще люблю вас: вы дали мне пристанище и хлеб. Но не вините меня, если я теперь пытаюсь спасти свою душу, пока еще есть время… Неужто вы хотите, чтобы мать моя напрасно благословляла меня на смертном одре?
Гавтрей отступил и Мортон в сильном волнении схватил его за руку.
– О! послушайтесь, послушайтесь меня! вскричал он: оставьте этот ужасный путь! Вы были предательски увлечены на него человеком, который теперь уже не может ни обмануть, ни испугать вас. Оставьте этот путь, и я не оставлю вас никогда! Ради её… ради вашей Фанни… остановитесь как я, покуда бездна не поглотила нас. Убежим, далеко, в Новый Свет, всюду, где твердая душа и сильные руки могут честно пропитать нас. Возьмите свою сироту с собою; мы оба станем работать для неё. Гавтрей, послушайте меня! Это не мой голос, это голос вашего ангела говорит с вами.
Гавтрей прислонился к стене; грудь его сильно волновалась.
– Мортон, сказал он глухим, трепещущим голосом: ступайте… ступайте! предоставьте меня моей судьбе. Я погрешил, ужасно погрешил против вас… Мне казалось так сладостно иметь друга… В вашей молодости, в вашем характере есть много такого, что привлекало меня к вам… я не мог вынести мысли о разлуке с вами и не решался показать вам что я такое. Я обманывал вас насчет прежних моих поступков. Это было дурно. Но я поклялся в собственной душе, не подвергать вас никакой опасности и предохранить от всякой нечистоты, запятнавшей меня. Я свято исполнял эту клятву до нынешней ночи, когда, увидев, что вы начинаете удаляться, хотел запутать вас в свои преступные сети, чтобы навсегда удержать при себе. Я наказан, и поделом. Ступайте! повторяю вам, предоставьте меня моей судьбе, которая с каждым днем становится грознее. Вы еще ребенок; я уже не молод. Привычка – вторая натура… Правда, и я мог бы еще воротиться, мог бы раскаяться… Но… могу ли я успокоиться, могу ли я оглянуться на прошедшее?.. Денно и ночно будут терзать меня воспоминания, призраки дел, за которые придется отвечать на суде…
– Не умножайте числа этих призраков! Пойдемте… убежим, теперь же… сейчас!
Гавтрей молчал и очевидно боролся с нерешимостью. Вдруг послышались шаги на лестнице. Он встрепенулся как застигнутый врасплох кабан, и стал прислушиваться.
– Чу! идут!.. это они!
В эту минуту ключ извне повернулся в замке; дверь затрещала от напора.
– Шутишь!.. Эту задвижку не скоро сломишь… Сюда! шепнул Гавтрей, тихонько прокрадываясь к другой двери и осторожно отворив ее.
– Сдайся! ты мой арестант! вскричал человек вскочивший через отверстие.
– Никогда! возразил Гавтрей, выбросив его и захлопнув дверь, хотя этому всеми силами старались воспротивиться несколько человек.
– Го! то! кто это хочет отворить клетку тигра?
За обеими дверьми послышались голоса: «Именем короля, отвори! или не жди пощады!»
– Ст!.. еще есть дорога, шепнул Гавтрей: окно… канат!
Мортон отворил окно; Гавтрей размотал канат. Начинало светать, но весь город еще спал; улицы были пусты. Об двери дрожали и трещали от усилий ломившихся преследователей. После двух, трех неудачных попыток, Гавтрей перекинул канат на окно противоположного дому; крюк зацепился, и опасная дорога была готова.
– Полезайте!.. скорей, скорей! шептал Гавтрей: вы ловки… оно опаснее кажет нежели есть… только держитесь крепче… Зажмурьтесь… Переберетесь… это комната Бирни… дверь налево… по лестнице вниз и из дому вон… вы спасены.
– Ступайте вы вперед, возразил Мортон в том же тоне: вам нужно больше времени, чтобы перебраться. Я покуда постерегу двери.
– Вы с ума сошли! Где вам?.. что значит ваша сила против моей? Двадцать человек не отворят этих дверей, если я прислонюсь к ним. Скорей! или мы оба погибли… Вы на той стороне подержите канат: он для моей тяжести, может-быть не довольно хорошо прикреплен. Стойте!.. еще слово… Если вы спасетесь, а я погибну… Фанни… мой отец… он возьмет ее… не забудьте!.. Благодарю вас за дружбу… простите мне все!.. ступайте скорей… вот так!
Мортон не без трепета пополз по ужасному мосту, который качался и скрипел под его тяжестью. Цепляясь руками и ногами, стиснув зубы, закрыв глаза и удерживая дыхание он перебрался и счастливо достиг окна. Тут, вздохнув свободнее, он напряг зрение, чтобы рассмотреть, что делается в полумраке противоположной квартиры. Гавтрей всё-еще упирался в дверь. Вдруг раздался выстрел. Они выстрелили сквозь доски. Гавтрей пошатнулся вперед и болезненно вскрикнул. Еще секунда… он выкинулся из окна, ухватился за канат и повис над пропастью. Мортон стал на окне на колени и судорожно ухватился за крюк. Глаза, от страху налившиеся кровью, неподвижно уставились на грузную массу, висевшую на слабом канате, который ежеминутно ног порваться.
– Вот он! вот он! закричали голоса напротив. Мортон взглянул туда. Все окно было заслонено темными фигурами сыщиков. Двери не выдержали: они вломились. Гавтрей, чувствуя гибель, открыл глаза и неподвижно уставил их на преследователей. Один из сыщиков поднял пистолет и осторожно прицелился. Гавтрей не дрогнул. Из раны в боку черная кровь тяжелыми каплями медленно падала на мостовую. Даже сыщики содрогнулись, увидев свою жертву в таком положении: волосы несчастного стояли дыбом, лицо было покрыто смертною бледностью, дикие, неподвижные глаза на выкате, губы судорожно сдвинуты со стиснутых зубов. Рука полицейского задрожала при втором выстреле: пуля попала в раму окна, где стоял Мортон. Неопределенный, дикий гортанный звук, полунасмешливый, полу-злобный вырвался из груди Гавтрея. Он быстро подвигался… Оставалось еще раза два передвинуть руки.
– Вы спасены! вскричал Мортон.
Но в то же мгновение из рокового окна раздался залп и вслед за тем стон или, лучше сказать, вой бешенства, отчаяния и смертельного ужасу, от которого затрепетала бы самая твердая душа. Мортон вскочил и взглянул вниз. Там, глубоко, на мостовой лежала темная, безобразная, неподвижная груда. Могучий человек, исполненный страстей и легкомыслия, гигант, который играл жизнью и душой как ребенок куклами, стал тем, чем становится и богач и нищий, когда из праху исходит дыхание Божие – чем навсегда и навек остались бы всякое величие и гений, все высокое и прекрасное, если бы не было Бога.
– Там еще один! закричали полицейские: пали!
– Бедный Гавтрей! пробормотал Мортон, я исполню твою последнюю просьбу.
И, не обратив внимания на пули, просвистевшие мимо ушей его, он исчез за стеною.
Читатели помнят, что в то время, когда Бирни условливался с Фаваром об открытии убежища фальшивых монетчиков, в одном из домов той улицы, где они стояли, слышалась музыка. Это было в том, где жил Бирни, напротив Гавтрея, и именно у госпожи де-Мервиль, той молодой дамы, которая однажды посетила брачную контору мистера Ло, по поводу сватовства виконта де-Водемона. Гости только-что разъехались. Слуги тушили лампы и свечи, снег которых и без того тускнел перед проникавшим сквозь шторы рассветом дня. Мадам де-Мервиль сидела в своем будуаре, одна, в задумчивости, утомлении, склонив голову на руку, у письменного стола, на котором между цветочными вазами и разными изящными безделками лежало несколько книг и исписанная тетрадь. Наружность её отличалась той выразительной прелестью, которую романисты, за недостатком лучшего прилагательного, обыкновенно называют классическою, или античною. Этим уже довольно сказано. Предоставляем читателям дополнить портрет по благоусмотрению. Заметим только, что госпоже де-Мервиль в ту пору минул ровно год вдовства, что она обладала голубыми глазами, порядочным состоянием и малою-толикою мечтательности, и что она пописывала стихи и повести, но только не для печати, а так, для своих собственных литературных вечеров, которые обыкновенно оканчивались самою приятною критикой, – танцами. Так было из тот вечер, который мы описываем. Мадам де-Мервиль, по обычаю всех мечтательниц и мечтателей, вела записки своим ощущениям, и только-что положила перо, дописав историю последнего вечера, как раздалась трескотня пистолетных выстрелов. Она перепугалась до-смерти; люди побежали на улицу, узнать причину тревоги.
Между-тем Мортон искал выхода из комнаты Бирину который предвидел, какою дорогой будут искать спасения его друзья, и распорядился очень остроумно, оставив окно настежь, но замкнув двери, так, что беглец попал в западню. Оглянувшись назад в окно, он увидел, что один из полицейских пытался пуститься вслед той же дорогой, по канату. Несчастный задрожал, но только на мгновение. Видя неминуемую гибель, если его догонят, он выпрямился, расправил члены и ухватился за нож. Глаза засверкали, ноздри вздулись. Он хотеть дождаться преследователей. Но вдруг ему мелькнула счастливая мысль. Он подкрался к окну и ловким взмахом отрезал крюк прежде нежели сыщик решился влезть на страшный Чертов Мост. Потом, тем же ножом, Мортон разломал плохой замок в дверях и счастливо вышел на лестницу. Спустившись до второго этажа, он услышал внизу шум встревоженных людей и бросился в сторону, попал в людские покои, оттуда в коридор и на другую лестницу. Тут опять снизу послышались голоса. Ему ничего больше не оставалось, как броситься в первую попавшуюся дверь. Он вбежал как сумасшедший, миновал несколько богато убранных комнат и, в будуаре, стал лицом к лицу перед мадам де-Мервиль. беспорядочно одетый, с непокрытою, растрепанною головой, дико сверкающими глазами и с отчаянием и строптивостью во всех чертах благородного, но бледного лица, он был страшен и прекрасен как юный гладиатор, готовый отдать свою жизнь не иначе как за десять других жизней. Неожиданно встретив прекрасную женщину, он оробел как ребенок.
– Кто вы? чего вы здесь ищете? в испуге вскричала мадам де-Мервиль, протягивая трепещущую руку к колокольчику.
– Я ищу своей жизни! сказал Мортон схватив ее за эту руку: меня преследуют! Ради Бога, умилосердитесь! Я невинен. Спасите меня!
Он опустил руку и с умоляющим видом взглянул ей в лицо.
– А!.. это вы? вскричал он, узнав ее и отскочив на шаг: Простите!.. я не знал…
И она его узнала. Время, обстоятельства, положение, его умоляющий и частью живописный вид, – все это сильно подействовало на воображение молодой женщины, у которой сострадательность была не последней добродетелью.
– Бедный молодой человек! сказала она с чувством.
В эту минуту послышался шум и голоса в передней.
– Ст!.. тише! Войдите сюда. Вы спасены.
Она приподняла занавес алькова, поспешно толкнула туда беглеца, закрыла и по-прежнему спокойно уселась за письменный стол.
Вошел слуга в сопровождении двух полицейских.
– Извините, сударыня, сказал один из них: мы ловим мошенника. Он должен быть в этом доме, потому что ушел сюда через чердак. Позвольте нам поискать.
– Ищите, ищите. Посмотрите в других покоях. Из этой комнаты я не выходила.
– Справедливо, сударыня. Здесь ему нельзя быть. Просим извинения.
Полицейские вышли и обшарили весь дом, все углы, где беглеца не было. Слуга остался, чтобы доложить о том, что видел на улице. Вдруг, заметив, что занавес алькова шевелится, он вскрикнул и бросился туда. Мадам де-Мервиль вскочила и остановила его. Она не сказала ни слова, но трепетала всем телом и щеки её побелели как мрамор.
– Сударыня, тут кто-то есть! сказал смущенный слуга.
– Да… есть… молчи!
Слуга не мог себе представить, чтобы тут скрывался преследуемый мошенник. В уме его мелькнуло подозрение совсем иного роду. Но и это изумило его. Как! в будуаре госпожи де-Мервиль, этой чистой, беспорочной, гордой женщины, скрывается мужчина!
Мадам де-Мервиль с одного взгляду поняла его мысль. Глаза её засверкали, лицо вспыхнуло. Но великодушие не дало воли негодованию. Дрожащие губы стиснулись, чтобы не выпустить готового слова. Могла ли она доверить ему истину? могла ли она положиться на его скромность? Страх и сомнение волновали ее. Малейшая неосторожность могла погубить человека, которого она взялась спасти не только от смерти, но может-быть и от преступной жизни. Она побледнела; на глазах навернулись слезы.
– Я всегда была ласкова до тебя, Франсуа! Ни слова об этом!
– Сударыня, будьте уверены… положитесь на мою скромность, отвечал слуга кланяясь, чтобы скрыть улыбку.
– Ступай отсюда, продолжала мадам де-Мервиль подавая ему кошелек с деньгами.
Слуга еще почтительнее поклонился и вышел.
Оставшись одна, молодая женщина, в изнеможении после сильного потрясения, упала на стул и залилась слезами. её испугал и привел в себя тихий голос: перед ней стоял на коленях молодой человек.
– Ступайте! ступайте! сказала она: я сделала для вас все, что могла… Вы слышали?.. И кто еще? мой лакей!.. Я спасла вас с опасностью собственного доброго имени…
– С опасностью вашего доброго имени? с изумлением повторил Мортон.
Мадам де-Мервиль не рассудила, что взгляды, а не слова слуги уязвили её самолюбие.
– С опасностью вашего доброго имени! повторил молодой человек.
И оглянувшись в комнате, посмотрев на занавес, где скрывался у молодой женщины, вокруг которой все дышало чистотой и целомудрием, в святилище, которое могло быть осквернено одним дыханием чужого человека, Мортон понял смысл этих слов.
– А!.. ваш лакей подозревает… Нет, сударыня! нет! я не допущу, чтобы вы для меня принесли такую жертву… Эй, вы! я тот, которого вы ищете! вскричал он и пошел к двери.
Этот ответ еще пуще поразил госпожу де-Мервиль. Она вскочила и схватила Филиппа за руку.
– Ради Бога!.. что вы делаете? Вы думаете, что я когда-либо могу быть спокойна и счастлива, если вы погибнете, потому что напрасно вверили мне свою судьбу? Успокойтесь. Я не помнила себя… мне не трудно будет уничтожить подозрение слуги… впоследствии… когда вы будете в безопасности. Сперва должно спасти вас. Ведь вы невинны, неправда ли?
– О! клянусь вам!.. я несчастен, беден… я заблуждался и стыжусь этих заблуждений, но я не преступен! Благослови вас Бог, за то, что вы вступились за меня, сказал Мортон, почтительно поцеловав руку, которая всё-еще лежала па его руке: я во всю жизнь не забуду вас, продолжал он с чувством: вы не только спасли мне жизнь, но заставили меня полюбить ее… Вы… вы… о ком я так много мечтал… почти ежедневно, после того как увидел вас… когда вы приходили к нам… Воспоминание о вас я сохраню на всегда… на всегда…
У него не достало голосу, потому что сердце было слишком полно. Но это молчание высказало мадам де-Мервиль больше нежели целый том красноречия.
– Кто вы? откуда? спросила она помолчав.
– Изгнанник, сирота… без роду и без имени. Простите!
– Нет, погодите! Еще опасно. Погодите, пока улягутся мои слуги. Сядьте… Куда же вы хотите теперь идти?
– Не знаю.
– У вас нет друзей?
– Никого.
– А родина?
– Нет.
– Боже мой! а полиция здесь так строга! воскликнула хозяйка, ломая руки: что же нам делать теперь? Как вы спасетесь? Выйдет, что я напрасно спасла вас… на минуту!.. Вас найдут, и вы погибли!.. Да в чем же они обвиняют вас?.. неужто в…
Она не могла выговорить ужасных слов «кража» или «убийство».
– Не знаю, отвечал Мортон, приложив руку ко лбу: я ни в чем не виноват… я только был другом человека… единственного из людей, который принимал во мне участие, был моим покровителем… они его убили.
– В другой раз вы расскажете мне все.
– В другой раз? с живостью воскликнул Филипп: вы позволите мне увидеть вас в другой раз?
Мадам де-Мервиль покраснела, услышав радостный голос и встретив сверкающий взор молодого человека.
– Да, да, сказала она; но дайте мне подумать. Успокойтесь. Посидите… А! счастливая мысль!
Она схватила перо, поспешно написала несколько строк, запечатала и отдала Мортону.
– Отнесите эту записку по адресу, к мадам Дюбур. Она даст вам безопасное убежище. Это женщина, на которую я могу положиться. Она была моей нянькой и теперь живет пенсионом, который получает от меня. Ступайте теперь. Прощайте… Погодите!.. все ли смирно? Я посмотрю, нет ли кого на лестнице… Нет. На дворе никого, и ворота уже отперты. Спешите. Сохрани вас Господь. Прощайте.
* * *
Если вы когда-нибудь рассматривали через микроскоп чудовищ, которыми наполнена капля воды, то это, конечно, на первых порах не мало изумляло вас: до тех пор вы и не воображали, что могут существовать такие страшные существа; узнав их, вы чувствовали отвращение от светлой стихии, которую дотоле почитали такою чистою, вы даже намеревались вперед вовсе не пить воды. Но на другой же день вы забывали безобразную жизнь, которая в несметных видах копошилась перед вами в чреватой капле; побуждаемые жаждою, вы не содрогались перед лживым кристаллом, хотя мириады ужасных невидимок толпятся, толкаются, поглощаются и насыщаются друг другом в жидкости, которую вы так спокойно пьете. То же самое находим мы и в той древней стихии, что зовется жизнью. Завернутые в свое мягкое и гладкое довольство, потягиваясь на покойном ложе ничем не отягченной совести, вы, взглянув быть-может впервые через стекло познания на один из страшных шариков волнующейся вокруг вас, все наполняющей и все орошающей воды, приходили в изумление и ужас. «Возможно ли, чтобы существовали такие вещи? восклицали вы про себя: я никогда и во сне не видал ничего подобного! Я полагал, что чего я не вижу, того и нет в действительности. Я замечу себе этот ужасный опыт». На другой день опыт забыт.
Химик может процедить, перегнать, очистить водяной шарик. Нельзя ли и жизнь очистить знанием!
Но обратимся к поверхности, которая в целом, обыкновенному глазу всегда является приятною и привлекательною. Оно так и должно быть. Иначе кто же бы мог жить сообразно назначению природы и Творца, если б мы без микроскопа могли видеть все содержание каждой росинки, дрожащей на розовом листке, и каждой капли, светящейся под лучом солнца?
Прошло десять лет с той ночи, когда погиб Виллиам Гавтрей.
Осенью, за год до той поры, с которой снова начинается наш рассказ, одна знатная дана с осьмнадцатилетней дочерью посетила знаменитые Озера что в Нортомберленде, в северной Англии, и поселилась на живописных гористых берегах Винандского Моря. Очарованная прелестью местоположения она оставалась там и на зиму. Муж, человек деловой, занятый, посещал ее лишь изредка и то ненадолго: он не находил ничего привлекательного в озерах, горах и рощах, которые не приносили ему никакого доходу.
Мать, мистрисс Бофор, и дочь её, Камилла, в первый же месяц по прибытии, случайно, во время катанья по озеру, приобрели новое знакомство, которое осталось без последствий. Это был молодой человек, по имени Чарлз Спенсер. Вся жизнь его безмятежно протекла на Озерах, в кругу скромного и доброго семейства, которого он был идолом. Он обладал очень образованным умом, изящным вкусом, чувствительным и кротким сердцем и пылким поэтическим воображением. С детства не покидавший своего мирного приюта, он знал свет и людей только по книгам, – из стихов и романов. Родственники, у которых он жил, дядя, старый холостяк и две тётки, пожилые девки, показались столько же неопытными и простодушными, как и их воспитанник. Это была семья, которую богатые соседи уважали за образованность и благородный нрав, а бедные любили за благодеяния и ласки. Молодой Спенсер, племянник, был назначен наследником всего имения, довольно значительного.
С первой встречи молодой человек как будто постарался уклониться от знакомства. Услыхав имя дам, он изменился в лице и смутился. Но обстоятельства сводили их довольно часто; он с первого взгляду очень понравился мистрисс Бофор и от приглашений невозможно было отделаться, не погрешив против законов вежливости. Потом, мало-помалу, застенчивость или недоверчивость его была совершенно побеждена красотою и добрым, кротким характером младшей дамы. Кончилось тем, что молодые люди стали проводить целые дни на прогулках вместе, и Чарлз Спенсер совершенно поддался очарованию, которым бессознательно опутала его Камилла.
Однажды вечером оба Спенсера прохаживались взад и вперед по стриженой аллее, которая вела к их дому. Молодой человек был встревожен, очевидно боролся сам с собой, хотел на что-то решиться и не мог.
– Дядюшка! сказал он наконец, преодолев себя; мне нужно поговорить с вами.
– Что такое, душа моя? говори.
– Дядюшка, ваши предостережения была напрасны! Я люблю эту девушку… люблю дочь высокомерных Бофоров!.. люблю ее пуще жизни своей!
– Бедняжка! сказал дядя, нежно обняв одной рукой его шею: не думай, чтобы я был в состоянии бранить тебя: я знаю, что значит безнадежная любовь.
– Безнадежная!.. отчего же безнадежная? вскричал молодой человек с запальчивостью, в которой выражалось столько же душевной муки, сколько и строптивости: ведь она может полюбить… она по любит меня!
И в первый раз в жизни гордое сознание своих редких личных достоинств высказалось в воспламененных глазах и в выпрямившейся осанке молодого человека.
– Ведь говорят же, что природа не обидела меня, продолжал он скромнее: и кто у меня соперник здесь?.. Притом, она молода, а любовь… (тут голос его затих и звучал как самые нежные тоны флейты), любовь заразительна!
– Я не сомневаюсь, что она полюбит тебя… всякой, кто знает, любит тебя, друг мой. Но… но… её родители… согласятся ли они?
– Да отчего же нет? отчего же им не согласиться? вскричал молодой человек с жаром, упорно стараясь, по свойству всех людей, обуреваемых страстью, опровергнуть и оспорить у другого все те сомнения, которые терзали его самого: отчего же им не согласиться? Разве во мне не такая же благородная кровь, как и в них? Ведь я из их же роду, и еще по старшей линии! Ведь я с рождения был окружен богатством и блестящими надеждами и моя мать, моя бедная мать… она до самой кончины защищала законность моих прав и свою честь? Только случай и неправосудие людей могли нас лишить нашего достояния… Но разве оттого я имею меньше прав? И теперь… разве я ищу милости? Не я ли, напротив, оказываю снисхождение, когда забываю несправедливости и огорчения, которые претерпел? Не я ли предлагаю им мир и забвение всего прошлого?
Молодой человек никогда еще не говорил в этом тоне; он никогда не подавал виду, что смотрит на историю своего рождения с чувством ожесточения, с воспоминанием претерпленной несправедливости. Этот тон был совершенно противоположен обыкновенному его спокойствию и довольству. Дядя изумился, и не знал, что отвечать.
– Если ты так чувствуешь… и это очень естественно, сказал он подумав: то тем более ты должен стараться победить эту несчастную страсть.
– Я хотел победить ее, дядюшка! прискорбно возразил племянник: я боролся долго, но напрасно! Я вижу, что не могу успеть в этом и потому хочу победят препятствия, каковы бы они ни были! Если Бофорам помешает мое происхождение, мое истинное имя… ну, так я никогда не открою, не назову их… Чего ж больше? Разве Чарлз Спенсер не может жениться на Камилле Бофор?
– Да, да; правда. Истинного имени ты не должен, не можешь открывать… никогда. Поведение твоего брата так озлобило сэр Роберта, что он и слышать бы не хотел о твоем сватовстве.
Молодой человек тяжко вздохнул и одной рукой закрыл глаза, а другою судорожно схватил за руку дядю, как-бы стараясь остановить его, чтобы тот не продолжал говорить. Но старик не догадался и, занятый своей мыслью, немилосердно продолжал растравлять затронутую рану, напоминая ему все подробности слухов о жизни и дружбе Филиппа Мортона с Гавтреем, которого поимка в делании фальшивой монеты и смерть были перепечатаны во всех газетах. Хотя Филипп не был там назван по имени, а только описан по приметам, однако ж лорд Лильбурн, видевший его при встречах в Палерояле, озаботился об устранении недоразумений, не печатно, но не менее действительно, так, что вести дошли и до Спенсеров.
– Спрашиваю теперь, заключил старик: хочешь ли ты сложить эту маску, которая навсегда обеспечивает твое существование и укрывает тебя от позора, которым, рано ли поздно ли, покроет свое имя Филипп, если он еще жив?
– Нет! нет! вскричал молодой человеке, с трудом произнося слова бледными, трепещущими устами: ужасно! ужасно смотреть и на прошлое, и на будущность его! Но… потом… потом мы уже ничего не слыхали о нем… никто не знает, что с ним сталось может-быть может быть он умер?
И Чарлз Спенсер вздохнул свободнее. Нужно ли говорить, что это был не кто иное как Сидней, которого сентиментальный Спенсер, из любви к Катерине, похитил на дороге у Филиппа и утаил от Бофоров, а между-тем коварно помогал им искать несчастного ребенка? Сэр Роберт, впрочем, не очень и хлопотал. Он может-быть и подозревал уловку Спенсера, но молчал и был душевно рад, что имеет законный повод забыть о племяннике. Только Артур несколько времени продолжал поиски и не успел, потому что Сненсер сам пропал из Лондона и из родовой провинции, купил себе мызу на Озерах и жил там безвыездно со своими сестрами и воспитанником, в котором души не слышал.
«Может-быть он умер!» Эта мысль облегчала мнимого племянника. Бедный Филипп! Родной, кровный брат находил утешение, радость в предположении смерти, быть-может насильственной, постыдной смерти того, с кем разделял сиротство!
Спенсер сомнительно покачал головой и ничего не отвечал. Молодой человек тяжко вздохнул и вошел на несколько шагов вперед от своего благодетеля; потом обернулся, обождал и, положив руку ему на плечо, сказал:
– Вы правы, дядюшка: мне нельзя снять этой маски, нельзя сложить этого имени, которое теперь ношу. Да и на что? Разве имя Спенсера не довольно уважаемо? Разве в качестве вашего племянника я не могу искать руки дочери Бофора?
– Правда, правда, мой друг. Ты довольно богатый наследник, притом дворянин. Я купил себе дворянство для тебя. Но всё-таки известно, что я приобрел богатство торговлей, был промышленником… А Бофоры горды… очень горды… Однако ж попытаем, попытаем! прибавил он поспешно, видя, что молодой человек опять начинал приходить в отчаяние: а теперь пойдем-ка домой. Пора спать. Завтра обдумаем, что делать. Утро вечера мудренее.
* * *
В тот же вечер, в Лондоне, у лорда Лильбурна были гости, – большей частью молодежь и старые холостяки, – между прочим трое или четверо знатных Французов, из тех, которые последовали в Англию за несчастным, изгнанным Карлом Десятым. Их угрюмые, печальные и вместе гордые лица, кверху зачесанные усы и большие бороды сначала составляли резкую противоположность гладким, веселым Англичанам. Но лорд Лильбурн, который любил Французское общество и, в случае нужды, умел быть очень вежливым и приятным, скоро занял и развлек гостей, и наконец ощущения высокой игры совсем сравняли различия. Начинало светать, когда сели ужинать.