Buch lesen: "Апрель в Испании"

Schriftart:

Посвящается Эндрю Уайли


Великие мировые детективы

John Banville

APRIL IN SPAIN

Перевод с английского: Евгений Романин


Copyright © 2021, John Banville

All rights reserved

© Евгений Романин, перевод, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Лондон

1

Терри Тайсу нравилось убивать людей. Вот так вот просто. Ладно, может, «нравилось» – не совсем подходящее слово. Сейчас ему за это платили, и притом платили неплохо. Только интерес, на самом-то деле, был вовсе не в деньгах. Тогда в чём же? Временами он много думал над этим вопросом на протяжении многих лет. Сумасшедшим он не был, да и с сексом или какой-нибудь подобной дичью никакой связи тут не имелось – нет, он не псих, это уж точно.

Лучший ответ, до которого ему удалось додуматься, заключался в том, что ему просто нравилось наводить порядок, расставлять всё по местам. Люди, для убийства которых его нанимали, стояли у чего-нибудь на пути – у какого-то проекта или ещё какого предприятия, вот и нужно было убрать их с дороги, чтобы дело шло без сучка и задоринки. Ну, либо они просто напрасно небо коптили, что являло собой не менее вескую причину для их устранения.

Само собой разумеется, он не имел ничего личного против любой из своих «мишеней» – именно так он называл их про себя, поскольку слово «жертва» звучало бы так, будто он в чём-то виноват, – кроме тех случаев, когда они были барахлом и мешали проходу. Да, ему доставляло настоящее чувство удовлетворения делать всё аккуратно и чётко – по-флотски.

Да, по-флотски – вот оно, нужное слово. В конце концов, Терри и правда некоторое время под конец войны служил в британском флоте. Он был слишком молод, чтобы завербоваться, но приписал себе несколько лет – и был взят на борт, и «нюхнул пороху», как поговаривали высокопоставленные чины с бархатными голосами, охотящиеся за немецкими подлодками в Северной Атлантике. Впрочем, корабельная жизнь нагоняла скуку, а со скукой Терри мириться не привык. Кроме того, он оказался склонен к морской болезни. Хорошенький бы вышел моряк из человека, которого, чуть что, тянет перегнуться через леер! Поэтому, как только подвернулась возможность, он ушёл из флота и перевёлся в армию.

Несколько месяцев Терри служил в Северной Африке, ползал на четвереньках по вади, отбивался от мух и палил наугад по знаменитому Африканскому корпусу генерала Роммеля всякий раз, когда из окопов поднимались большие головы в квадратных касках, в то время как на горизонте жужжали, как жуки, танки, днём и ночью поливая друг друга огнём. После этого он некоторое время тягал лямку в Бирме, где ему довелось положить целую кучу желтых коротышек – в общем, повеселился он там на славу.

В Африке он подхватил нешуточный триппер (впрочем, а бывает ли триппер шуточным?), а в Бирме его подкосило ещё более нешуточным приступом малярии. Короче, не понос – так золотуха. Жизнь – один сплошной мухлёж.

Окончание войны приложило рядового Тайса будто обухом по темечку. В мирное время он не знал, чем себя занять, и кочевал по всему Лондону с места на место и с работы на работу. Какой-либо родни, о которой бы Терри знал, у него не водилось – воспитание он получил, или, лучше сказать, вколотили в него это самое воспитание в одном из сиротских приютов Ирландии – а со стародавними дружками по службе в пустыне или на океанской волне он никакой связи не поддерживал. Да, собственно, не так-то и много их было, этих самых дружков. Ни одного, уж если сказать по совести.

Некоторое время он пробовал серьёзно приударять за девушками, но успеха в том не возымел. Большинство тех, кого ему удавалось-таки подцепить, оказывалось проститутками в поисках клиентов – надо думать, от него исходил какой-то особый запах или что-то в этом роде, потому как ночные бабочки так и слетались к нему, словно к свету фонаря, такую вот заметил он штуку. Платить за это дело, конечно, противоречило его принципам, да и потом, об этом-то домой писать уж точно было ни к чему, по его соображениям.

Была, впрочем, одна такая, что прилепилась к нему, не будучи шлюхой. Горячая такая рыжуха, даже можно сказать, что приличная – работала конторской служащей на автомобильном заводе Морриса неподалёку от Оксфорда, хотя и была коренной лондонкой до мозга костей. Сам он машину не водил, а потому виделся с ней, только если катался туда на поезде или когда её саму заносило в Лондон в редкие выходные, чтобы немного развлечься среди ярких огней большого города.

Сапфир – так она ему представилась. О-ля-ля! Однажды ночью, сидя в пабе «Собака и косточка», порылся он у неё в сумочке, пока она пудрила носик, просто так, из праздного любопытства – да и наткнулся на старую продовольственную книжку, откуда и узнал, что по-настоящему звать её Дорис – Дорис Хаггет с переулка Степни-уэй. Той же ночью он понял, внимательно присмотревшись к своей подруге, что у неё даже волосы – и те крашеные. А ведь мог бы и раньше догадаться по неестественно яркому цвету да по этому их дешёвому металлическому блеску, каким блестит изгиб новенького крыла «Моррис-оксфорда». Продержалась Дорис-она-же-Сапфир немногим дольше всех прочих. Как-то раз в канун Нового года в одном заведении в Сохо перебрала она грушевого сидра и отвернулась, прыснув со смеху от какого-то его замечания. Сам он при этом не видел в сказанном ничего смешного. Хотя она и была пьяна, вывел Терри её в переулок за клубом да и отвесил парочку оплеух, чтобы, значит, привить хорошие манеры. На следующее утро она позвонила с воплями и угрозами, дескать, мол, разберётся с ним за нападение и побои, да только ничего из этого не вышло.

Вот уж чего Терри снести не мог, так это того, когда его не уважают и поднимают на смех. Буквально на днях он связался с какой-то компашкой из Ист-Энда и занялся весьма прибыльными делами – грабежом и тому подобным. Однако ему пришлось оттуда уйти, потому как прирезал он одного из ребят помоложе, а всё за то, что тот вздумал обезьянничать его ирландский акцент – о каковом акценте, надо сказать, Терри до той поры и ведать не ведал.

Он был ловок в обращении как с ножом, так и с огнестрелом – отслужил в армии как-никак! – да и кулаками махать по необходимости был мастак, даже при своём легчайшем весе. Один из близнецов Крэев, Ронни, что ли, нанял его на некоторое время в качестве штатного костолома, но по причине скромных габаритов пошло у Терри всё как-то не шибко. Этим-то ему и нравилась Бирма, несмотря на жару, лихорадку и всё такое прочее – шибздики, мочить которых его послали туда, были одного с ним роста, а то и мельче.

Одним словом, нелегко было заработать себе на хлеб на гражданке, и Терри почти отчаялся (он не стеснялся себе в этом признаваться) – как вдруг в его жизнь скользящей походочкой от бедра ворвался Перси Антробус.

Перси был… что ж, кем именно был Перси, не сразу и расскажешь. Грузный, с одутловатым лицом, по-бабьи широкими бёдрами, синюшными мешками под глазами и мясистой нижней губой, которая обвисала и принимала лоснящийся тёмно-фиолетовый оттенок, когда он пропускал рюмочку-другую. Излюбленным его напитком был бренди с портвейном; впрочем, начинал он день с так называемого coupe, что, как обнаружил Терри, было просто-напросто французским названием для бокала шампанского. Шампанское Перси пил охлаждённым, практически ледяным. Имелась у него и палочка для помешивания коктейлей, отлитая из чистого золота. Когда Терри спросил его, для чего она нужна, Перси вытаращился на него так, как смотрел всякий раз, когда притворялся искренне поражённым: глаза выпучил, большие и круглые, как два пенса, губы поджал махоньким морщинистым бантиком, который и смахивал-то больше не на рот, а сами знаете на что, и сказал: «Милый мой мальчик, ну не могла же к тебе прийти мысль пить шампанское до полудня вместе с пузырьками!»

Вот таким он был, этот Перси.

И надо отдать ему должное, он-то как раз и разглядел в Терри потенциал и познакомил с истинным призванием.

Забавным оказалось, что первой его оплаченной мишенью выпало стать не кому-нибудь, а престарелой мамаше Перси. Лежало у неё в банке немного деньжат, да что там говорить, довольно-таки порядочно их там лежало, а сама она грозилась вычеркнуть Перси из своего завещания за какой-то промах – то ли он что-то там сделал, то ли чего-то там не сделал. Перси потерял последний ум и решил, что единственный выход – это разделаться с ней, прежде чем она успеет позвонить своему адвокату – «полнейшему хмырю», который, по словам самого Перси, точил на него зуб, – и велеть ему принести ей вышеупомянутый документ, дабы она вымарала оттуда имя своего единственного сына, упомянутого Персиваля.

Впервые Терри столкнулся с Перси туманной ноябрьской ночью в пабе «Голова короля» в Патни. Потом ему приходило на ум, что это была вовсе не случайная встреча и что Перси выбрал его намеренно – как парня, который, скорее всего, поможет ему решить вопрос о наследстве. Когда время близилось к закрытию, а Перси завёл разговор о своей проблеме «с родительницей» – так и говорил, «с родительницей»! – да о том, как он намеревался её решить, Терри сперва было подумал, что он шутит.

Да только вот оказалось, что это ни фига не шутка.

Когда они прощались, стоя у паба, и пар от их дыхания поднимался большими плотными клубами сквозь туман, и без того густой, как гороховый суп, Перси сунул Терри в нагрудный карман две бумажки по десять фунтов и предложил завтра вечером встретиться на том же месте в то же время. Терри колебался, идти или нет, но таки пошёл. Когда Перси увидел, что тот входит в дверь, он широко улыбнулся ему, угостил пинтой светлого да блюдом заливных угрей – и прошептал на ухо, что заплатит ему сто фунтов стерлингов, чтобы тот всадил пулю старухе в башку.

Сто фунтов! О такой кругленькой сумме, да у себя в кулаке, Терри и не мечталось.

Два дня спустя он застрелил миссис Антробус на Кенсингтон-Хай-стрит – прямо средь бела дня, сперва выхватив у неё сумку, чтобы это выглядело как заурядное ограбление, совершённое каким-то запаниковавшим пацанёнком. Пистолет предоставил Перси («Не отследить никоим образом, приятель, уверяю тебя!»); он же организовал последующее избавление от улики. Так Терри обнаружил, насколько хорошие у этого жирного старого педика связи. Пушки, которые не отследишь никоим образом, на дороге не валяются.

На следующее утро в газетах тиснули большую статью о старухиной смерти, сопровождаемую портретом «бесчеловечного убийцы» в представлении художника. Ни малейшего сходства.

Через несколько дней после похорон Терри получил от нового друга приглашение на шикарный обед в «Ритце» 1. Терри было не по себе от того, что их увидят вместе в таком публичном заведении, в особенности после столь безвременной кончины «родительницы», но Перси понимающе подмигнул и заверил, что всё в порядке, что он, дескать, часто бывает здесь «в компании симпатичных юношей вроде тебя».

Когда обед закончился, голова у Терри кружилась от вина и вони сигар, которые Перси не переставал курить даже во время еды. Они прогулялись по Сент-Джеймс-стрит и зашли в обувную лавку Джона Лобба. Там с Терри сняли мерки для пары тупоносых полуботинок – он бы предпочёл что-нибудь поострее, но через пару недель, когда получил доставку обуви да примерил её, ощутил себя настоящим лордом. Ему удалось взглянуть на счёт, и он был рад, что за полуботинки уплачено из кармана Перси. Также Перси прикупил ему тёмно-серый шлямпиньон у Локса-шляпника, всего в нескольких дверях от лавки Лобба.

– Молодой человек из твоей сферы деятельности не может позволить себе выглядеть соответственно амплуа, – сказал Перси своим хорошо поставленным председательским голосом и хихикнул. Чтобы уяснить суть, Терри потребовалась секунда, а то и две. Так и работало остроумие.

– Это из какой же такой сферы деятельности, мистер Антробус? – полюбопытствовал Терри, напуская на себя невинный вид.

А Перси только улыбнулся и попытался ущипнуть юного Терри за аккуратный зад.

* * *

Иногда Терри всё-таки носил штиблеты от Лобба, особенно когда скучал по Перси, хотя последнее случалось не так уж часто. Они, полуботинки, эффектно состарились и с каждым надеванием сидели всё плотнее. Серая шляпа сильно промокла под дождём – на скачках в Аскоте, куда его водил одетый в цилиндр Перси в качестве особого развлечения – правда, Терри это особо не беспокоило, поскольку он так и не наловчился её правильно носить. Он думал, она делает его похожим на мелкого делягу, а не на джентльмена, в которого хотел превратить его Перси. Бедный старик Перси!

Ему, Перси, в конце концов пришлось уйти – с широко распахнутыми от удивления глазами и этим своим ротиком, скукоженным в розовую гузку. На землю он шлёпнулся с глухим стуком и приглушённым треском, будто мешок с картошкой.

Доностия

2

Вход в залив был узким, так что вода, попав внутрь, растекалась в форме огромной раковины. На самом-то деле залив и назывался Ла-Конча, что по-испански означает «ракушка». Из-за узости горловины пролива и изогнутости длинного пляжа волны не бежали по косой, как на пляжах родины. Вместо этого на берег накатывалась и разбивалась о сушу с одним-единственным приглушённым всплеском только одна чрезвычайно длинная волна, тянущаяся от стрелки Старого города справа до самого мыса далеко слева, где была канатная дорога, кабинки которой весь день то медленно поднимались, то спускались по склону холма. Когда Квирк просыпался посреди ночи, а окно рядом с кроватью бывало открыто, казалось, что там, в темноте за окном, спит и тихо дышит какое-то большое миролюбивое животное.

Всё это завораживало, и он проводил много времени, сидя перед окном и просто созерцая пейзаж; его разум был пуст.

– Ты смотришь на море так, как другие мужчины смотрели бы на женщину, – с изумлением говорила его жена.

Это она, Эвелин, и предложила поехать в Сан-Себастьян – и прежде чем Квирк смог придумать убедительное возражение, сунула ему под нос рекламный буклет гостиницы Hotel de Londres y de Inglaterra.

– Честно говоря, – усмехнулся он, – что за названия они дают этим заведениям!

Эвелин оставила его слова без внимания. Однако, рассмотрев гостиницу, он вынужден был признать, что место и впрямь впечатляющее – расположенное прямо посреди набережной с видом на залив солидное, гармоничное здание.

– Это и есть отель «Лондон и Англия», верно? – сказал он, прочитав название на буклете. – Почему бы нам не остановиться в какой-нибудь испанской гостинице?

– Она и есть испанская, как ты прекрасно знаешь, – ответила жена. – Это лучший отель в городе. Мне уже как-то раз случалось в нём останавливаться, когда шла война. Тогда он был очень хорош. Уверена, там и сейчас всё прекрасно.

– Да ты на цены-то посмотри, – проворчал Квирк. Он знал: лучше не спрашивать, как она оказалась в Сан-Себастьяне во время войны. Задавать такие вопросы было verboten. Запрещено. – А ведь это даже не пик сезона, – добавил он.

Сейчас весна, сказала она, лучший сезон из всех, и они едут провести отпуск в Испанию, даже если ей придётся надеть на него наручники и затолкать в самолёт вверх по трапу.

– Северная Испания – это всё равно что Южная Ирландия, – заявила она. – Там всё время идёт дождь, повсюду зелень и все кругом католики. Тебе понравится.

– А там будет ирландское вино?

– Ха-ха! Ты такой смешной.

Она отвернулась, и он шлёпнул её по ягодицам, да с такой силой, что те затряслись – по своему обыкновению, самым изумительным образом.

Странно, подумал Квирк, что между ними по-прежнему сохраняется та же страсть, то же эротическое возбуждение. Это должно было бы вгонять их в смущение, однако не вгоняло. Они были в годах, они заключили поздний брак – для обоих он был вторым – и до сих пор не могли насытиться друг другом. Это абсурд, говорил он, и Эвелин соглашалась: – «О, йа-йа, этто йесть пезуслоффно такк!», – изображая утрированный акцент а-ля герр доктор Фрейд, чтобы рассмешить мужа, и в то же время клала его руки на свой широкий, не стянутый корсетом, тряский зад и целовала в губы лёгким, исключительно целомудренным поцелуем, от которого у Квирка неизменно вскипала кровь.

Для него было загадкой то, что эта женщина не только вышла за него замуж, но и осталась с ним, а также не выказывала никаких признаков того, что собирается его отпустить. Однако именно её постоянство и вселяло тревогу, и иногда, особенно ранним утром, он в смятении вставал, чтобы проверить, лежит ли она рядом с ним в постели, не забросила ли весь этот проект и не ускользнула ли прочь во мраке ночи. Но нет, вот она, его крупная и загадочная жена с кротким взглядом, такая же любящая и беспечная, как и всегда, пребывающая в своей извечной слегка насмешливой, слегка рассеянной манере.

Его жена. У него, у Квирка, есть жена! Да, мысль об этом никогда не переставала его удивлять. Раньше он уже бывал женат, но никогда это не было так, как сейчас; нет, никогда.

И вот они здесь, в Испании, на отдыхе.

Насчёт погоды Эвелин оказалась права – когда они приехали, шёл дождь. Ей было всё равно, да и Квирку дождь на самом-то деле нисколько не мешал, хотя вслух он об этом, пожалуй, говорить и не стал бы.

* * *

Насчёт зелени этого места она тоже оказалась права, равно как и насчёт католицизма местных жителей – в воздухе витало ощущение степенной набожности, которая ничуть не отличалась от ирландской. Это определённо была не та Испания, о которой повествовали перья испанских писателей прошлого: никакой раскалённой пыли, никаких сеньорит с горящими глазами и в громыхающих чёрных туфлях на невысоком квадратном каблуке, никаких идальго – так ведь они называются? – одетых в обтягивающие брюки и фехтующих друг с другом на ножах, никто не кричит «вива Эспанья!» и «но пасаран!» и не вонзает шпаги между лопаток неуклюжих, окровавленных и ошалелых быков.

И всё же, как бы это место ни напоминало родной дом, Квирк тем не менее был недоволен отдыхом. По его словам, тот напоминал пребывание в лечебнице для алкоголиков. В своё время он не раз бывал в подобных учреждениях и знал, о чём говорит.

– Тебе нравится быть несчастным, – говорила ему Эвелин, тихонько посмеиваясь. – Это твой личный способ радоваться жизни.

Его жена была профессиональным психиатром и относилась к многочисленным страхам и фобиям мужа с доброжелательным юмором. Бо́льшую часть его заявлений о том, что с ним что-то не так, она диагностировала как позёрство или, по её собственной формулировке, «перформативную защиту» – барьер, воздвигнутый великовозрастным ребёнком, чтобы отгородиться от мира, который, несмотря на недоверие к нему, не желает ему зла.

– Мир относится ко всем нам одинаково, – говорила она.

– Ты хотела сказать «одинаково плохо», – мрачно возражал он.

Однажды она сравнила мужа с осликом Иа, но поскольку тот никогда не слышал о меланхоличном друге Винни-Пуха – в загубленном детстве Квирка произведения А. А. Милна закономерно обошли его стороной, – то подколка не произвела должного впечатления.

– У тебя нет никаких проблем, – весело говорила она. – Зато у тебя есть я.

Затем он снова шлёпал её по ягодицам, и притом довольно сильно, а она разворачивалась, устремлялась к нему в объятия и с той же силой кусала его за мочку уха.

3

– Знаешь, что это за название, которое постоянно попадается нам здесь на глаза, – Доностия? – сказал Квирк. – Так вот, именно так называется по-баскски Сан-Себастьян.

– Ну или «Сан-Себастьян» – это то, как Доностия называется по-испански, – ответила жена.

Ей всегда удавалось оставить за собой последнее слово. Квирк никогда не понимал, как это у неё выходит. Может, она не специально? Разумеется, Эвелин делала так не из своенравности – она была наименее своенравным человеком из известных ему людей – и уж точно не для того, чтобы выставить его дураком. Она просто завершала разговор, предположил он, как бы ставила точку в конце предложения.

Наступило утро второго дня их пребывания в гостинице «Лондрес». Они находились в спальне своего многокомнатного номера (кроме неё там также была небольшая гостиная): Квирк сидел на краю незаправленной кровати у открытого окна, пил кофе из смехотворно маленькой чашечки и смотрел на набережную, на пляж и на сверкающую за ним гладь моря. В голове было пусто. Он подозревал, что именно это люди подразумевают под расслаблением. Самого его такое занятие не особенно прельщало. В обычной жизни он воспринимал себя стоящим на краю обрыва и лишь с трудом сдерживал позыв шагнуть вперёд. Вернее, так было раньше, пока Эвелин тихонько не подошла сзади, не положила руки ему на плечи, не оттащила его от края и не заключила в объятия.

А что, если однажды она его отпустит? При этой мысли он крепко зажмуривал глаза, как ребёнок ночью, который предпочитает внутреннюю темноту более густому внешнему мраку.

Кофе был нестерпимо горьким: каждый раз, когда Квирк делал глоток, внутренняя поверхность щёк вжималась до такой степени, что они едва ли не соприкасались друг с другом.

Дождь за окном прекратился, небо прояснилось, а солнце, выглянув из-за туч, решительно пыталось светить. Горстка туристов, вооружённых полотенцами, шапочками для плавания и книгами в мягкой обложке, рискнула выбраться на ещё влажный пляж. Песок был цвета высохшей карамели и такой же блестяще-гладкий. Кажется, Квирк где-то читал, что Плайя-де-ла-Конча – не природный пляж: якобы каждый год перед началом туристического сезона песок привозят сюда грузовиками откуда-то ещё. Возможно ли это? Конечно, отсюда поверхность берега выглядела подозрительно чистой и безупречной, на ней не просматривалось ни камешка, ни ракушки. Ночью, во время отлива, люди выходили на пляж и писали на песке замысловатые лозунги, причём какой-то непривычной скорописью, которую никак ни удавалось разобрать ни ему, ни жене. Вероятно, это был какой-то старинный баскский шрифт, предположила Эвелин.

Приезжих было легко узнать по светлой коже и осторожности, с которой они выбирали место на пляже. Квирк сказал, что они напоминают ему собак, ищущих, где бы справить нужду, на что Эвелин нахмурилась и укоризненно прищёлкнула языком.

Для купальщиков и загоральщиков также был актуален сложный вопрос того, как облачиться в купальные костюмы. Служащие Guardia Civil2 в своей опереточной форме регулярно патрулировали набережную, дабы убедиться, что никто, особенно женщины, не оголяется свыше допустимого минимума. Поскольку официального определения того, какие части тела разрешается либо запрещается выставлять на всеобщее обозрение, не имелось, люди никогда не могли быть уверены, что на них внезапно не зарычат тем особым гортанным тоном, которым гвардия общалась с туристами. Впрочем, Квирк заметил, что наибольшую угрозу таил в себе голос тех, кто говорил вежливее всех.

Эвелин, сидящая в комнате у него за спиной, негромко вскрикнула от потрясения. Она читала испанскую газету. Он обернулся к жене с вопросительным взглядом.

– Генерал Франко отклонил просьбу Папы оставить в живых двух баскских националистов, – пояснила она. – Завтра на рассвете их казнят через удушение гарротой. Удушение гарротой! Как такое чудовище может до сих пор быть у власти?!

– Лучше держи вопросы такого рода при себе, моя дорогая, – мягко сказал он, – даже здесь, в Басконии, где ненавидят этого напыщенного изверга.

Настало время обеда. Квирк уже заметил, что, как бы ни тянулись часы, каким-то необъяснимым образом всегда казалось, что сейчас самое время или пообедать, или выпить бокал вина, или хлебнуть аперитива, или поужинать. Он пожаловался на это жене: «Чувствую себя младенцем в инкубаторе», – так же, как жаловался ей на многое другое. Она сделала вид, что не слышит.

Он обратил внимание, что здесь пьёт меньше, или, по крайней мере, меньше, чем пил бы в подобных условиях дома. Но разве дома возможны такие же условия? Может, подумал он, здешний образ жизни, утренняя неспешность, мягкость слегка влажного, лакированного воздуха, общая податливость и отсутствие острых углов – может, всё это изменит его характер, сделает новым человеком? Он рассмеялся про себя. Ну да, как же, держи карман шире!

Не далее как сегодня утром Квирк уже выставил себя дураком, брякнув что-то об интенсивности средиземноморского освещения.

– Но мы-то на Атлантическом океане, – сказала Эвелин. – Разве ты не знал?

Ну конечно же знал. Во время полёта сюда он изучал карту Пиренейского полуострова в журнале авиакомпании, пытаясь отвлечься от дождевых облаков, сквозь которые прокладывал свой турбулентный путь пугающе хрупкий аэроплан – алюминиевая труба с крыльями. Как он мог забыть, на каком побережье они отдыхают?

Он снова перевёл взгляд на пляж и на несчастные дрожащие привидения, тут и там распростёртые на песке. Как бы он ни плавал в вопросах географии, по крайней мере Квирк знал, что лучше не подставлять обнажённые серо-голубые голени прохладному весеннему бризу, скользящему к берегу по гребням покатых атлантических волнорезов.

Среди людей на пляже было несколько испанцев, в основном мужчин, легко узнаваемых по блестящей коже цвета красного дерева. Они охотились за бледными, как пахта, северными девушками, всё новые и новые стайки которых прибывали чартерными рейсами каждую неделю. Этих претендентов на лавры дона Хуана, похоже, не волновало, насколько девушки красивы – им была важна только белизна сочной, мясистой плоти, которая не видела солнца с прошлогодней поездки на загорелый юг.

Квирк осушил последние капли горького кофе и отставил чашку в сторону, чувствуя себя так, будто принял рвотное средство. Он предпочёл бы чай, но заказать в Испании чай без тени смущения удавалось только англичанам.

Усилием воли он вырвался из оцепенения и пошёл в ванную комнату, оснащённую незнакомыми принадлежностями. Часть его нелюбви к отпускам заключалась в том, что во время них от него требовалось останавливаться в гостиницах. Он вернулся в спальню, подтягивая пижаму. Сказал себе, что должен что-то сделать со своим пузом, хотя и знал, что не станет этим заниматься.

Как же так получается, задавался он вопросом, причём не в первый раз, что люди, похоже, не замечают того бессовестного надувательства, с помощью которого гостиницы втираются к ним в доверие? Неужели им никогда не приходило в голову, сколько грязных отпускников, течных молодожёнов, стариков с непредсказуемым мочевым пузырём и шелушащейся кожей спали ранее в той же кровати, на которой только что разлеглись они? Неужели их никогда не пронзала мысль о том, что одному господу богу известно, сколько бедолаг за эти годы испустили дух на том же матрасе, на котором так славно растянулись они по завершении очередного весёлого дня, проведённого лёжа ничком на этом пляже без единого камешка или резвясь в морских волнах, синих, как химическая краска?

Заговор начинается с самого момента въезда, указал он Эвелин, которая с головой ушла в вязание и не слушала. Вот ухмыляющийся швейцар, который рывком распахивает дверь вашего такси и бормочет дежурные любезности на ломаном английском. Вот сияющая девушка в чёрном за стойкой регистрации, которая восклицает в своей всегдашней бодрой манере, что рада приветствовать вас снова, хотя вы здесь впервые. Вот носильщик, тощий и сгорбленный, с меланхоличным взглядом и усами, явно подведёнными карандашом для бровей, который обвешивается вашими чемоданами и, пошатываясь, уходит с ними, чтобы через двадцать минут таинственно возникнуть у двери вашего номера – может, он тем временем где-то в закутке рылся в ваших вещах? – и, показав вам, как работают выключатели и как раздвигать и задёргивать шторы, выжидающе топчется на пороге, с фальшивой, заискивающей улыбочкой ожидая чаевых.

– И вообще зачем, – жалобным тоном воскликнул Квирк, когда Эвелин заняла его место в ванной, – зачем здесь нужно так много персонала?

Они были повсюду: носильщики, администраторы, официанты, бармены, горничные, коридорные, полотёры и те непонятные, властные на вид женщины средних лет в белых блузках и чёрных юбках, которые расхаживают по верхним этажам, неся в пухлых руках загадочные, но важные на вид планшеты.

Эвелин вернулась в спальню.

– Ты зачем привёз с собой этот шерстяной джемпер? – спросила она, придерживая тяжёлое коричневое вязаное изделие за рукава. – Мы же в Испании, а не в Скандинавии! – Она замолчала и рассеянно посмотрела на него. – Что ты там говорил, дорогой, по поводу гостиниц?

Когда они только поженились, Квирк развлекал себя тем, что наблюдал, как долго сможет доводить супругу, пока та не выйдет из себя. Довести её так ни разу и не получилось. На любые его подколки и поддразнивания она реагировала без малейшего признака гнева или раздражения, но с чем-то вроде клинического интереса. Это был, как он предполагал, ещё один способ оставить за собой последнее слово, только более действенный.

Несмотря ни на что, при том, что Квирк и не помышлял признаться в этом Эвелин, ему очень понравился «Лондрес». Отель был весь каким-то сдержанно уверенным в себе, с тонким и элегантным вкусом. Не надоедал, но в значительной степени предоставлял постояльцев самим себе. Ресторан был хорош, в баре имелся щедрый запас спиртного. Квирк даже отметил, что приобретает вкус к солёным оливкам, свежее блюдо которых подавалось к каждому заказанному им напитку.

Наиболее острый потаённый энтузиазм вызывал у него лифт. Он ездил – или, вернее, толчками двигался вверх и вниз – сквозь самое сердце здания, был древним и скрипучим, а также оснащённым складными железными воротами, которые содрогались при закрытии с приятным лязгом. Изнутри он был обит красным плюшем, а к задней стенке под зеркалом в раме крепилось небольшое деревянное сиденье, едва шире книжной полки, покрытое рваным куском ковра, удерживаемым на месте гвоздями с круглыми шляпками, стёртыми до блеска за многие годы упитанными филейными частями бесчисленных состоятельных гостей.

Справа, если смотреть наружу, находилось латунное колесо около фута в диаметре с заманчиво толстой латунной ручкой, приделанной к ободу. Оно напомнило Квирку колесо с задней стороны тех пожарных машин, которые можно увидеть в фильмах: это его пожарные вращают с такой поразительной скоростью, когда разматывают шланги в ярком свете горящего здания. Каждый раз, когда взгляд Квирка падал на это приспособление, у него возникал ребячий зуд схватить латунную ручку и крутануть на один или два оборота, просто посмотреть, что произойдёт. Но ему не хватало смелости. В каком-то смысле Квирк был робким человеком.

Да, ему нравился «Лондрес». Здесь было приятно жить, нельзя этого отрицать. Это, конечно, внушало ему тревогу. А как же его столь давно создаваемая репутация вечно недовольного нытика?

1.«Ритц» – пятизвёздочный отель в Лондоне на Пикадилли, ставший своего рода символом принадлежности к высшему обществу и роскошного образа жизни. (Здесь и далее – примечания переводчика.)
2.Гражданской гвардии (исп.).
5,0
1 bewertung
€4,89
Altersbeschränkung:
18+
Veröffentlichungsdatum auf Litres:
28 Juli 2025
Übersetzungsdatum:
2025
Datum der Schreibbeendigung:
2021
Umfang:
311 S. 2 Illustrationen
ISBN:
978-5-17-149006-5
Download-Format: