Buch lesen: «Множество жизней Элоизы Старчайлд»

© John Ironmonger, 2020

© Шульга Е., перевод, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Материнская линия Галлеи Гашек

Посвящается Оли и Тео

Пролог

1759 год

Ночь, не освещенная свечами. Ночь, полная звезд.

Мужчина стоит на склоне холма, когда замечает комету, низко на горизонте, бледнейшим мазком света на фоне пустого черного неба. Вот она, мелькнула на секунду. И пропала. Плод его воображения, возможно, в той же степени, что и вселенной.

Сердце начинает биться чаще. Мужчина склоняется над телескопом, щурится в темноте, придвигаясь к стеклу близко-близко, касаясь его ресницами.

Где она? Исчезла? Он отрывается от телескопа и оглядывает небо. Вот же она! Белая вспышка между созвездиями Близнецов и Большой Медведицы. Он поворачивает устройство и снова смотрит в его окуляр.

– Sacrebleu! ¹

Он говорит шепотом, когда подзывает женщину, словно боясь спугнуть объект громкостью своей речи.

– Смотри. – Его голос выдает волнение. – Комета – в точности так, как было предсказано.

Она склоняет лицо к телескопу.

– Видишь ее?

В зимнем воздухе он слышит ее тихое дыхание.

– Это Гелиос, – говорит она, – бог афинян и римлян.

– Именно.

– Когда в древние времена люди становились свидетелями подобного явления, они говорили: «Это Гелиос проезжает по небу в своей огненной колеснице».

– Но мы умнее, – говорит он и дует в ладони, отгоняя холод. – Мы современные люди. Мы понимаем законы математики, направляющие этого небесного гонца в его бесконечном путешествии. – Его осеняет внезапная мысль. – Как знать, возможно, если наш ребенок проживет долгую жизнь, он еще увидит ее возвращение.

– Может, тогда, если у нас родится сын, ты назовешь его Гелиосом?

– Это было бы редкое имя, – отзывается мужчина. – Имя, уместное для звездного сына.

Вся вселенная сжалась до размеров маленького темного круга на дальнем конце телескопа, и в этом круге виднелось перышко яркого света, похожее на щепотку мягчайшего пуха из-под крыла горлицы.

– Посланница огня из далекого мира, – говорит он ей. – Какие будущности может она предвещать?

– Будущности? – переспрашивает женщина.

– Их будет множество. Каждый раз, пролетая над нами, она будет видеть, как меняется мир.

Женщина моргает. Она слегка пошатывается, словно от испуга. Теряет равновесие, и телескоп, качнувшись, падает в сторону. Она хватает себя за живот, берет мужа за руку и прижимает его ладонь к своему чреву.

– Что-то разбудило его – он толкается, – говорит мужчина. Его глаза сияют.

Женщина улыбается в ответ.

– Как знать, может, это… она.

Часть первая
Катин дар

Ни о чем я не могу говорить с доподлинной уверенностью, но только при виде звезд мне хочется мечтать.

Винсент Ван Гог

1
Катя

1952 год

В ночь, когда родилась Катарина Немцова, с неба лило, как во время Великого Потопа. Река Татшаньска вышла из берегов, и лавина слякоти и речного мусора бурным потоком растеклась по дороге, ведущей к ферме Немцовых. Велосипед повитухи намертво увяз в сели на вершине тропы, которая тянулась вдоль долины реки к деревне Новая Вышня, и женщина, не пожелав тащиться через потоп пешком даже ради появления младенца на свет, принялась со всех сил жать на звоночек, оповещая о своем прибытии. Отец ребенка, Ярослав, выбежал ей навстречу, не успев даже обуться, взвалил себе за плечо, будто куль с зерном, и по топкой дороге понес обратно в дом, держа поверх головы прихваченный с собой кусок клеенки, защищавший обоих от дождя.

Уже четырнадцать часов мать Катарины не могла разрешиться от бремени. Уже тридцать часов она не смыкала глаз. Силы покидали ее. В глазах лопались кровеносные сосуды.

– Что вас так задержало? – спросил Ярослав у повитухи.

– Близнецы в Старой Лесне, – отвечала акушерка, – ливень в Попраде и мертворожденный в Высоких Татрах.

Час спустя или немногим позже, когда маленькая Катарина (с того дня девочку называли не иначе как Катей) появилась на свет – букашка, а не младенец, крохотная, синюшная, недоношенная, скользкая от секрета и крови, – ее мать Франциска скончалась. Когда маленькая Катя совершила свой первый вздох, ее мать испустила свой последний – вдох и выдох, слаженные, как движение мехов аккордеона. Одна душа отлетела, а другая обратила утрату в вопль, взывая к богам.

Начиная с ноября месяца, в предгорьях Татр вместе с дождем часто шел снег. Местные скажут, что зимой 1952 года вместе с дождем с неба лились слезы. В деревне не было семьи, хотя бы один член которой не присутствовал на похоронах Франциски Немцовой, и погост на склоне холма за белой церквушкой, где провожали в последний путь молодую женщину, оглашали неслыханные доселе рыдания. Утром в день похорон Кристоф, тесть Франциски и дедушка маленькой Кати, поскользнулся на льду, упал на булыжники, ударился головой и пришел на погребение с разбитым лбом, перевязанным окровавленными бинтами. Шесть подруг покойной, озябшие в черно-белых студенческих формах академии в Штрбске-Плесо, стояли на фоне заснеженных гор и тянули заунывный погребальный мотив, поначалу тихо, будто шепотом, но постепенно набирая силу. Женщины плакали. Люди, облаченные в серые пальто, толпились вокруг могилы и держали друг друга за руки, вполголоса вторя песнопениям девушек. Их было так много, что опоздавшим приходилось выстраиваться вдоль церковной стены у обочины и прятаться от дождя под кронами дубов.

Снег пошел, когда гроб опускали в землю.

У края могилы, неподвижный, как статуя, стоял отец маленькой Кати. Он был одет в ту же черную шинель, какую носил еще его дед, когда вернулся с войны в 1918 году; даже лишенная всех знаков отличия и орденов, выцветшая от многолетней носки, она придавала Ярославу военную выправку. Над могильной ямой махал кадилом священник с вытянутым лицом и густыми бровями – брат Ярослава Павел. Когда все слова были сказаны и толпа двинулась вперед, чтобы бросить на гроб горсть земли, Павел опустил руку брату на плечо.

Пум. Пум. Почва в Татрах была каменистая. Земля шрапнелью сыпалась на крышку гроба.

– Она прожила здесь всего девять лет, – сказал священник, – но вся деревня души в ней не чаяла.

– Это и вправду так.

Скорбящие отряхивали с перчаток холодную землю и выстраивались в очередь, чтобы выразить свои соболезнования, в ожидании выдувая изо рта облака пара.

– Нам так жаль, – говорили они, и каждый пожимал Ярославу руку, а некоторые даже целовали его в щеку.

– Нам будет ее не хватать, – говорили другие.

– Господь благословит ее дочь, – говорили многие.

Женщина, сгорбленная под тяжестью прожитых лет, пряча лицо за теплой черной шалью, обхватила руку Ярослава своей.

– У девочки есть дар? – спросила она булькающим от хрипотцы голосом.

– Ей всего пять дней от роду, – отвечал отец Кати. Его глаза покраснели от мороза и слез. – Откуда нам знать? Это останется загадкой на ближайшую дюжину лет, если не больше.

– А глаза, сияют ли ее глаза?

– Да, сияют.

Старуха поцеловала Ярославу руки.

– Значит, дар есть, – сказала она.

– Возможно, – согласился Ярослав, целуя старуху в ответ.

– Я буду молиться об этом.

– Не стоит. Франциске это не принесло счастья.

– А я все равно помолюсь. И тогда она вернется. – Старуха отпустила его руки.

Священник взял женщину за плечи.

– Верушка-Мария, что же вы стоите на таком морозе? Поберегли бы здоровье. – Он повел ее прочь, и свежевыпавший снег захрустел у нее под ногами.

К тому времени, когда траурная очередь почти рассосалась, снег уже валил с неба хлопьями размером с бутоны роз.

– Пойдемте в церковь, – сказал священник. – Нам всем нужно согреться.

– Неправильно ее так хоронить, – проворчал фермер из Старого Смоковца. Под пальто он был одет в синюю спецовку, в которой доил коров в колхозе. – Вся эта… – он досадливо взмахнул рукой, – вся эта религия. Эти песнопения. Это антикоммунистично.

– Ее семья была с запада. Она бы сама этого хотела, – ответил ему Ярослав, хмуря нависшие над глазами брови.

– Ну, у нее уж теперь не спросишь.

Мужчина без шапки, с лиловеющими на морозе кончиками ушей, прошептал что-то Ярославу на ухо, так тихо, что тому пришлось наклониться поближе, чтобы расслышать.

– Правда, что она была в Лидице ²? – спросил мужчина.

Он кивнул, чуть склонив голову.

– Была. – Ответ тоже прозвучал шепотом.

– Как она выжила?

– Божьей милостью, – сказал Ярослав. – Божьей милостью и несгибаемой волей.

ГАЗ-М20, русский автомобиль, напоминавший тучного таракана, был припаркован в самом начале улицы, но ближе не подъезжал из-за риска увязнуть в сугробах. За рулем сидел толстомордый мужчина в шапке-буденовке и с каменным лицом наблюдал за похоронами, не выходя из машины и не выключая двигатель.

– Погляди, – Кристоф кивнул на мужчину в «газели», обращаясь к священнику. – НКВД, – процедил он и сплюнул в снег. – Русская тайная полиция. Боятся, что Франциска могла быть шпионкой. Кто-то им про нее рассказал. Только чего они теперь-то ждут, от покойницы?

Из колхоза приехал трактор, чтобы расчистить снег, но его колеса оставили за собой рыхлое серое месиво, и траурная процессия осторожно пробиралась через грязный снег и слякоть, поднимаясь к церкви по скользкому склону холма. Сестра Ярослава Марта шла в неудобных туфлях на высоком каблуке, с Катей на руках, укутанной в кипу одеял, из-под которых выглядывали только глаза девочки. В тепле костела всем сразу захотелось посмотреть на малютку, но Марта была неумолима.

– Она спит, – отказывала Марта едва ли не каждому, кто наклонялся слишком близко, пытаясь ее разглядеть.

Прошло около часа, когда девочка наконец открыла глаза и заплакала. Крик новорожденной крохи, похожий на вопль дикой птицы, разнесся по церкви, и все разговоры стихли.

– Это Франциска, – объявила Верушка-Мария тяжким от старости голосом, и многие головы повернулись в ее сторону. – Маленькая Франциска переродилась. Я узнаю ее голос, – добавила она. – Я бы узнала ее где угодно.

2
Катя

1965 год

Зима в этом году выдалась тяжелой. Даже в апреле в предгорьях Татр все еще лежал снег. Промерзшая луговая почва, которая была твердой как цемент последние четыре месяца, с наступлением весенней оттепели размякла и теперь напоминала болото.

– Кажется, я начала видеть мамины сны, – сказала Катя отцу. – Они снятся мне уже месяц.

Они отогревали шланги доильного аппарата паром из железного чайника. Аппарат был новшеством на их маленькой ферме.

– Содержи доильные чашки в чистоте, и коровы не подцепят никакую заразу, – наставлял Ярослав дочку. Этот урок вдолбило ему правление колхоза, когда аппарат еще только установили. Но шланги в холодном хлеву замерзали, оборудование выходило из строя, и Ярослав задавался вопросом, была ли механизированная доилка проклятием или благословением.

– Ты уверена, что это именно ее сны? – спросил отец, хотя сам знал ответ.

– Прошлой ночью мне приснился Париж.

– Откуда ты знаешь, что это был Париж?

– Просто знаю. Я видела бал с господами и дамами в масках и красивых платьях. Карету, запряженную дюжиной белых лошадей. Двух мужчин, паривших высоко в облаках на голубом с золотом воздушном шаре.

Ярослав отвернулся. Он сосредоточенно наматывал резиновый шланг на катушку. Когда он проворачивал ее железную рукоятку, шланг извивался ленивой змеей.

– Да, это сны твоей матери, – произнес он через некоторое время. Он отложил катушку и взял дочку за руку. В его глазах читалась печаль. – Так что, видимо, ты права. Твоя мама предупреждала меня об этом, задолго до твоего рождения. Она говорила, что если у нас родится дочь, то рано или поздно она начнет видеть такие сны. Я надеялся, что этого не произойдет. Не все сны будут такими красочными.

– Я знаю, что они мамины, потому что я помню их, – сказала Катя. Она подцепила со лба прядь волос и стала наматывать ее на палец, сначала в одном, а затем в другом направлении. – Я знаю, как ощущаются настоящие сны, но эти совсем другие. Настоящие улетучиваются из памяти еще до того, как я встану с постели. Что мне снилось? К завтраку я ни за что не отвечу. Но эти – эти сны не забыть. Они – часть меня. Они остаются со мной. Словно это я прошлой ночью была на балу с прекрасными дамами и золотым воздушным шаром. Словно все это случилось в моем прошлом.

– Я знаю, – тихо сказал Ярослав.

– В этих воспоминаниях все такое… отчетливое, – продолжала Катя. – Кажется, я бы узнала лица этих людей, если бы увидела их на улице. Я знаю их имена. Их голоса. Знаю, что мужчины носили парики с завитыми локонами. У мсье Филиппа была острая, как стрела, бородка и…

– Ты понимаешь их язык? – спросил Ярослав.

– Их язык?

– Язык, на котором говорили люди во сне? Tu parles français? ³

Девочка задумалась.

– Я не знаю. – Она выглядела растерянной. – Наверное, что-то понимала, иначе… как бы я разобралась во всем, что происходило вокруг?

– Все придет, со временем, – пообещал Ярослав. – Сказать по правде, я и сам этого не понимаю, но твоя мама говорила на пяти языках, и ни один из них она не изучала в школе. Во снах ей являлись воспоминания, которые могли принадлежать только ее матери. А теперь они будут принадлежать тебе. Ты должна быть сильной, Катенька. Ни у кого больше нет такого дара. Только у тебя.

Тринадцатилетняя Катя, худенькая и жилистая как олененок, была от макушки до пят фермерской дочерью. Она могла проснуться ни свет ни заря, тихонечко ускользнуть из дома и погнать коров на дойку еще до того, как отец выйдет на крыльцо, стряхивая пепел со своей первой за день сигареты.

– Не похожа она на леди, – усмехался Кристоф, говоря о своей внучке.

И он не имел в виду ничего дурного. Но Катю с рождения воспитывали мужчины, и это сказывалось: вечно растрепанная, неопрятная, похожая на неприрученного зверька, она не отличалась ни фигурой, ни ростом, не была избалована духами и помадами, и вообще, словно произошла на свет от диких созданий. В свои тринадцать она могла похвастаться не стройным девичьим станом, а разве что широкими плечами, на которых можно было таскать мешки с кормом. Какая уж тут «леди». Однако соломенные кудри, обрамлявшие ее миниатюрные черты, придавали ей хрупкость, и когда Катя соскребала с себя рабочую грязь и наряжалась в один из жилетов своей матери или повязывала красный льняной передник, который сшила для нее тетя Марта, она могла вскружить голову любому мужчине в долине.

– Взгляд острый, как бритва, – говорил про нее отец, и не преувеличивал. У Кати было пытливое выражение лица и манера недоверчиво вскидывать брови, когда она уличала кого-то во лжи; а в сердце у нее бушевало пламя, словно бы что-то опасное внутри нее рвалось в бой, отчего многим становилось не по себе в ее обществе. Возможно, это было возрастное.

– Дыши глубже, – говорил ей Ярослав, когда она начинала закипать, видя очередную несправедливость. – Если от твоего взгляда скиснет все наше молоко, никому от этого лучше не станет.

– Когда-нибудь я отвезу тебя в Париж, – уверенно заявила Катя отцу. В ее чертах проступила свойственная ее возрасту беспечность. – Мне все равно, что говорит устав партии или правление колхоза: я отвезу тебя в Париж и покажу тебе то место с воздушным шаром из моего сна.

На ее лице застыла юношеская решимость. Ярослав печально улыбнулся.

– Может быть, когда-нибудь.

Катя опустила взгляд.

– Я знаю ее имя, – сказала она. – Я знаю имя женщины из моего сна.

– Правда?

– Ее звали Элоиза.

– Да, твоя мама часто говорила о ней. – Ярослав стиснул Катину руку. – Это призраки, Катя. Привидения. Все они давно мертвы. Каждый день твоя мама просыпалась и говорила себе: «Все это в прошлом». И ты тоже напоминай себе об этом.

– Все это в прошлом, – эхом отозвалась Катя. Она убрала руку отца и поставила полное ведро на чугунную плиту. – Все это в прошлом.

– Я бы советовал не говорить об этом, – сказал Ярослав. – Ни с кем, кроме меня.

– Потому что меня сочтут сумасшедшей? – спросила Катя.

– Не исключено.

В отчетах и документации сельскохозяйственного комитета Прешовского края ферма Немцовых числилась коллективным крестьянским хозяйством – принадлежащим народу и существующим для народа кооперативом, руководил которым, как правило, условный выпускник городского техникума по специальности в сфере молочного производства, подчинявшийся гласу народа и уставу партии. Но поскольку Немцовы содержали всего тридцать одну корову, из которых дойными были только двадцать шесть, и прекрасно справлялись с ведением хозяйства без особой сторонней помощи, ферме каким-то чудом удавалось оставаться семейным предприятием, а ушлые выпускники техникумов так и не появлялись на горизонте, чтобы отнять у них бразды правления. Фермой заведовал Кристоф, пока однажды вол, сорвавшийся с привязи, не наступил ему на левую ногу, раздробив полдюжины костей. Тогда его место занял Ярослав, и хотя никто из комитета не давал разрешения на подобный семейный подряд, вмешаться тоже никому не приходило в голову. До Кристофа это место занимал его дед, старый Грегор Немцов, который жил здесь еще тогда, когда ни колхозов, ни комитетов не было и в помине и крестьяне могли свободно владеть землей, торговать и засевать свои поля всем чем заблагорассудится; а до старика Грегора был другой Немцов, чье имя уже успело позабыться, а до него – третий, и так далее, и так далее. Многие и многие поколения Немцовых разводили коров в этой долине. Земля была у них в крови.

Ежедневно к утренней дойке из соседнего города Попрад приезжали на велосипедах двое мальчишек, оба едва ли старше Кати. Йорди был долговязым и угловатым, с лицом, похожим на крысиную мордочку, и торчащими во все стороны зубами.

– Такими зубами только кусаться, – говорил про него Ярослав.

Отец Йорди был сотрудником службы госбезопасности Чехословакии. На ферме всегда следили за тем, чтобы много не болтать в присутствии парня. Он был надежным работником и вроде бы порядочным, но лишняя осторожность еще никому не вредила. Мало ли что он потом мог растрепать своему отцу?

Второй из ребят, Марат, был старше Йорди, но казался почему-то сущим ребенком. Он никогда не ходил в школу, не умел читать и считать, а разговаривал так невнятно, что почти никто, за исключением Кати, не мог разобрать его речь. Все это не имело значения. Слова теряли свой вес, когда наступало время дойки. Юноши хорошо управлялись с коровами, а это, со слов Ярослава, было единственным, что от них требовалось.

– Коровы понимают, – говорил он и объяснял Кате: – Повезло, что хоть кто-то нам помогает. Все деревенские мальчишки разъезжаются по городам. Нынче никто не хочет доить коров.

Катин дедушка Кристоф, с сигаретой в зубах, выходил во двор после завтрака, брал лопату и направлялся выгребать навоз из коровника и стелить новую солому. Сестра Ярослава Марта, в дни, когда Катя задерживалась на уроках, пораньше отпрашивалась с работы на телефонной станции и помогала на ферме с вечерней дойкой. Катя доила коров по утрам вместе с отцом и ребятами из Попрада, а потом переодевалась к школе, в то время как Ярослав запрягал лошадь, а мальчишки грузили в телегу бидоны, полные молока. Таков был заведенный порядок, продиктованный опытом и соображениями экономного расходования сил. В летние месяцы они много шутили и смеялись, но зимой притихали, стараясь сохранять драгоценное тепло своих тел, натягивали толстые перчатки из кожи и работали молча, под свист восточного ветра, гуляющего по коровнику. Ярослав, которому стукнуло уже сорок, коренастый, с густыми усами и печальным взглядом, был одет в рабочую спецовку, зимнюю военную форму и русскую шапку-ушанку, завязанную под подбородком.

– Ну и ветер, из самой Сибири дует, – говорил он, низко надвигая шапку на глаза, и только его замерзший нос алел из-под нее маковым цветом.

В восемь утра, когда коровы были подоены, а маслобойки – заполнены, Немцовы прекращали все свои дела и считали удары курантов на нововышненской ратуше, прислушиваясь к отголоскам колокольного звона, эхом прокатывающегося по долине реки. После этого Ярослав отвозил свежий удой на молокозавод, по пути совершая одну-единственную остановку на углу улиц Водаренская и Франя Крахя, откуда Катя шла последние десять минут до школы пешком.

– Однажды, – сказал Ярослав дочери, пока телега, запряженная старой лошадкой, тащилась по шестикилометровой дороге в город, – тебе приснится что-то плохое.

Катя не ответила. Она следила за крысой, которая шныряла по канаве, вращая в воздухе черным упругим хвостом.

– Катя?

Крыса исчезла в норе.

– Я знаю, папа.

В апреле снег начинал сходить с Татр. Реки разливались от талых вод. На Водаренской Катя соскочила с телеги и, перешагнув через непокорный ручеек ледяной горной воды, струившийся вдоль дороги, послала отцу воздушный поцелуй.

– Однажды, – повторил Ярослав, свешиваясь к ней с повозки, – воспоминания накроют тебя с головой. С твоей матерью так и случилось. Я знаю. Она бы тоже хотела предостеречь тебя. Тебе будет нелегко.

– Но все это в прошлом, – сказала Катя.

– В прошлом, все в прошлом, милая моя Катенька. В нем есть хорошее, но есть и плохое. Есть хорошие люди, но есть и плохие. Есть сны, которые подарят тебе улыбку, и сны, от которых ты проснешься в холодном поту.

– Ты уже не раз говорил это, папа.

– Знаю. Но все равно не смогу помочь тебе, когда момент настанет. Однажды ты тоже узнаешь, где спрятано золото Элоизы. – Он улыбнулся и послал поцелуй ей в ответ.

– У Элоизы было золото?

– Так говорила твоя мама. Только смотри, никому об этом не рассказывай.

– Не буду.

* * *

Днем, когда погода стояла ясная, а делать на ферме было, по сути, нечего, Ярослав коротал время во дворе, сидя на лавочке со своим отцом. Вместе они смотрели на горы, задрав головы, будто в ожидании божественного откровения, и подолгу курили скрученный в папиросы темный маслянистый табак, так что в безветренный день дым над ними повисал коромыслом. На лавочке между ними ютилась Катина собачонка – терьерица по кличке Зорька.

– Нашел бы ты себе новую жену, – время от времени говорил Кристоф мужчине.

– А зачем? Ты, вон, так и не женился во второй раз.

– Времена изменились.

– Времена никогда не меняются.

В этот день Ярослав рассказал отцу о Катиных снах.

– Все возвращается на круги своя, – рассудил старик. – Мы хотим, чтобы лето длилось вечно, но зима всегда не за горами.

– А если ей взбредет в голову уехать? – спросил Ярослав, катая в пальцах табак. – Она уже говорит о Париже. Вдруг она захочет туда попасть?

– Непременно захочет. Но мы – словаки. – Кристоф пожал плечами. – Здесь Восток, а не Запад. Куда нам ехать отсюда? Окна в остальной мир заколочены.

– Меня тревожит, что еще немного, и она больше не сможет быть здесь счастливой. Да и откуда тут взяться счастью? Она увидит полмира в воспоминаниях своей матери. И кто знает? Возможно, захочет отправиться на поиски своего золота. И можно ли ее в этом винить? Я бы тоже захотел на ее месте. – Ярослав перевел взгляд на горы, вершины которых были спрятаны за облаками. – Я всегда хотел уехать. И даже не из-за золота.

– Знаю, – сказал Кристоф.

– Сорок лет я прожил без всякого золота и могу прожить без него еще столько же. И все-таки. Я не отказался бы увидеть хоть один уголок мира за пределами этой долины. Не отказался бы от возможности высказать свои позиции вслух. Каких только планов не строили мы с Францей, но им не суждено было сбыться. – Он покрутил папиросу между большим и указательным пальцами, утрамбовывая табак, и продолжил, понизив голос: – Она хотела показать мне Америку. Хотела показать мне Нью-Йорк. Она говорила, что в Нью-Йорке я бы стал богатым человеком. Я бы водил «кадиллак». Мы бы ездили отдыхать в Калифорнию.

– Все мы о чем-то мечтаем, – сказал Кристоф. – Даже товарищ Сталин не смог запретить людям мечтать. Видит бог, он пытался.

Ярослав оглянулся по сторонам.

– Говорят, если одеться во все черное и взять с собой груз, чтобы после наступления темноты проплыть через Девинские ворота, не выныривая на поверхность Дуная, крепко зажав в зубах отруб резинового шланга, можно доплыть из Братиславы до Австрии. Граница там проходит прямо посередине реки.

– Попробуй, и получишь пулю, – заметил старик. – Там многих застрелили. Пограничники следят за рекой как коршуны. Они стреляют по всему что движется. – Он пошарил взглядом по двору фермы и, убедившись, что Йорди не было поблизости, продолжил: – Наши пограничники самые жестокие, не считая берлинских. По реке у них расставлены сети, чтобы поймать тебя. А еще прожекторы. И собаки.

– В таком случае, – протянул Ярослав, затягиваясь папиросой и выпуская дым сквозь зубы, – мы можем пробовать другой маршрут.

– Мы?

– Мне придется уйти с ней. Она еще совсем ребенок. Мы могли бы уйти на восток и пересечь Дунай дальше, в Венгрии, где нет заграждений, и там найти место, откуда можно по-быстрому пересечь австрийскую границу. Говорят, венгерские границы охраняются не так строго.

– Может, и не так, – фыркнул отец Ярослава, – но у них есть двухсоткилометровый забор под напряжением. И минное поле. Пересечь его не сможет никто. Ты должен быть реалистом, Ярек. Катя не покинет Чехословакию ни в ближайшем будущем, ни когда-либо при нашей жизни. Возможно, даже не при ее жизни. Не в этом рождении.

– Я слышал про секретные туннели в Берлине.

– Настолько секретные, что вы никогда их не найдете. И к тому же, как ты собрался довезти Катю до Берлина? На подводе?

– А как же ее сны? – спросил Ярослав. Он держал папиросу ровно по центру губ и втягивал в легкие черный дым. – Кто будет направлять ее в отсутствие матери?

– Ты справишься. Ты хороший отец. И дочка твоя – сильная девочка. Возможно, сильнее даже своей матери, а уж она-то какой была сильной, упокой Господь ее душу. Катя выдержит сны. И разреши собаке спать на ее постели.

– Поможет?

– Надеюсь на это.

Одной майской ночью Катя проснулась с криком.

– В моей постели был мужчина, – сказала она отцу.

Ярослав опустился на колени рядом с дочерью, желая успокоить ее.

– Как его звали?

– Милош Сейферт, – ответила Катя. – У него была борода. И от него пахло водкой.

– Не бойся. – Тыльной стороной ладони Ярослав погладил девочку по волосам. – Тебе просто приснился один из снов твоей матери. Это не тот человек, о котором я тебя предупреждал. Это твой прадед, муж прабабки Розы. Я знаю о нем только то, что он любил заложить за воротник. Скорее всего, это был запах виски. Но твоя мама говорила, что он безобиден.

– И кого же тогда мне нужно бояться?

Катю била дрожь. Она сидела, свесив с матраса бледные ноги.

– В маминых снах ты повстречаешь немало мужчин, которые окажутся совсем не безобидными, – сказал Ярослав. – И женщин тоже. Теперь уже никто из них не сможет навредить тебе. Их больше нет. Они – привидения. Даже внутри сна не все они будут пытаться причинить тебе зло. Не все, но некоторые будут. Особенно один. Но ты сможешь нанести ему ответный удар. Прошлое в прошлом, Катерина. Все позади.

В июне Зорька родила восьмерых щенков. Все восемь выжили. Ощенившаяся терьерица лежала в бревенчатом сарае, но Катя настояла, чтобы весь помет переместили в дом. В сарае водились крысы, а в долине, по слухам, местные видели рысей.

– Звери могут загрызть щенков, – упрашивала Катя отца.

– Я видел рысей в горах, было дело, – сказал Кристоф. – Но в долину они едва ли спускаются. И даже тогда сторонятся людей.

– Но не щенков, – возразила Катя.

Щенки вместе с матерью переехали в Катину комнату.

В июне на ферме отелились шесть коров. Все телята, пять телочек и один бычок, родились здоровыми. Никогда еще у Немцовых не было такого хорошего отела.

– А дела-то начинают налаживаться, – заметил Ярослав.

– Того и гляди разбогатеешь, – сказал Кристоф.

В июле ферму посетила делегация центрального комитета по сельскому хозяйству. Пятеро мужчин и две женщины со строгими лицами ходили от хлева к хлеву, делая заметки на своих планшетах.

– Они могут отобрать у нас ферму, – угрюмо сообщил Кристоф сыну, когда одна из женщин принюхалась к навозной яме и поморщилась.

– Почему ты так думаешь? Наша семья столько лет живет в этой долине, сколько никто и не помнит. Никто не сможет возделать эту землю лучше, чем мы.

– Они нас всегда недолюбливали. Они могут отнять у нас ферму и отправить нас на запад добывать уголь.

Одним августовским воскресеньем Ярослав задержался допоздна в Попраде, пил там пиво с фермерами из других колхозов, а утром понедельника Катя спустилась вниз на первую дойку и застала на кухне молодую женщину в хлопчатобумажном чепчике, с веснушчатыми щеками и заправленными за уши волосами, которая кипятила в чайнике воду.

– Я Отилия, – представилась она, залившись слабым румянцем. – Подруга твоего отца.

– Приятно познакомиться, – сказала Катя, натягивая сапоги.

– Я заночевала у вас, потому что вчера было слишком поздно, чтобы возвращаться домой. – Отилия отвернулась, чтобы не было видно, как она краснеет. – И на улице собирался дождь.

– Все нормально, – сказала Катя, туго затягивая шнурки. – Я знаю, чем занимаются в спальне мужчина и женщина. Для меня это вовсе не тайна. Надеюсь, вы смогли порадовать моего отца.

– Я думаю, да.

– Хорошо.