Перешагнуть через пропасть. Гедонистическая инженерия против уныния, одиночества и разобщенности

Барбекю из священных коров

В гуще всего этого экзистенциального экзистенциализма таятся три ключевые силы, мешающие нам объективно осмыслять будущее: сложность наших когнитивных процессов, наши священные коровы и наша способность скорбеть. Если мы не сможем прямо сейчас разобраться с ними, то забуксуем.

А стоит нам совладать с этой троицей, мы начнем понимать весь масштаб и размах предстоящих нам изменений.

Первым делом нам надо убедиться, что мы обладаем достаточно сложным разумом, чтобы картировать и планировать непредсказуемое будущее. После недавного коллапса «милостивой власти» у нас стало заметно меньше достойных доверия общественных деятелей и институтов, и опереться не на что. Уолтер Кронкайт и радио ВВС больше не задают стандартов вежливых дебатов и не сообщают нам успокаивающим тоном, что даже если в мире кое-что кое-где порой не так, все равно им правит добро.

Авторитетные некогда газеты вроде Wall Street Journal и New York Times в последнее время публикуют все более пристрастные и однобокие редакционные колонки и рассчитывают на все более пристрастную и однобокую аудиторию^[72]. Нетрадиционные новостные источники – Reddit, 4chan и Parler – лихо и молодцевато обходят все пограничные вешки и объединяют читателей, еще недавно находившихся в разных концах спектра. Даже сайты для фактчекинга – место, куда вроде бы надо обращаться, когда хочешь отделить вымысел от реальности, – безнадежно политизированы^[73]. Экстремистские группировки от революционеров-неомарксистов, ратующих за социальную справедливость, до ультраправых идентаристов и метаконспирологов, стремительно становятся мейнстримом.

Поэтому нам придется разгрести завалы и собственноручно рассортировать противоречивые и конкурирующие источники информации. Для этого нужно отойти от простого бинарного мышления в духе «или-или» в сторону мышления в духе «и то, и другое или ни то, ни другое». Для этого нужно не просто обладать необычайно высокой устойчивостью к неопределенности, но и воспитать у себя, по словам Роджера Мартина, декана Школы менеджмента Ротмана, «противопоставленный разум», способность не вмешиваться в ссоры и раздоры и оставаться выше этого^[74]. А это требует тренировки. И времени. Такое ощущение, что ни того, ни другого у нас, в общем-то, и нет.

Нам нужно уметь удерживать в голове некоторые из этих противоречивых конкурирующих сценариев и при этом не обрушивать наш ментальный поисковик. Тогда мы сможем задаться вопросом, какие из наших априорных предположений – верований, лежащих в основе нашего представления об устройстве Жизни, Вселенной и Всего Остального, – возможно, несовместимы с некоторыми сценариями будущего, с которыми мы все сильнее вынуждены считаться.

* * *

Иначе говоря, каких священных коров мы должны пустить на барбекю, если в нашем городке произойдет пожар из тех, что бывают раз в 1000 лет?

В предыдущей главе мы обсуждали коллапс веры как в священные, так и в секулярные институты, однако наши священные коровы живут этажом выше всего этого. Они отражают наши идеалы, мечты, самые драгоценные убеждения. Даже когда мы сталкиваемся с невзгодами и противоречиями реальной жизни, священные коровы возвращают нам вдохновение. Они – тот чертеж, на основании которого мы строим и перестраиваем все вокруг.

Приведу несколько примеров. На протяжении прошлого века наша экономика и политика по умолчанию руководствовались неолиберализмом. Считалось, что государства, где открыты границы, соблюдаются права человека и ведется свободная торговля, процветают – и точка. Свободный рыночный капитализм и репрезентативная демократия неразлучны, словно уточки-мандаринки, и снабжают нас механизмом, позволяющим выводить человечество на все более и более высокий уровень процветания. Попытки перераспределить богатства, ограничить конкуренцию и подавить недовольство в обществе как минимум нецелесообразны, а как максимум ведут к катастрофе.

Мощным подтверждением этой парадигмы послужили распад СССР и подъем уровня жизни во всем мире. Рынки работают. Коммунизм – нет. Демократия работает. Диктатуры – нет. На каких-то 10 лет между разрушением Берлинской стены в 1991 году и разрушением башен-близнецов в 2001 году всем показалось, будто эта модель неоспорима и крепнет с каждым днем.

Однако быстро стало понятно, что неолиберализм не в состоянии объяснить всего происходящего. Когда администрация Буша-младшего вообразила, будто Ближний Восток стремится сбросить ярмо тирании и перейти на демократию, это привело к скверным последствиям. «Арабская весна» в Сирии, Ираке и Ливии лишь еще сильнее дестабилизировала регион и создала условия для образования ИГИЛ^[75].

Подобного переосмысления потребовал и выход Китая на мировой рынок^[76]. Китай не ослабил, а затянул гайки – и все равно процветает, что противоречит американской модели. Демократия и капитализм, которые когда-то шли, что называется, в одном флаконе, оказались аккуратно разделены. «Мы возьмем ваши вертикально интегрированные цепи поставки, ростовщические кредиты и маржу прибыли, – сказала Коммунистическая партия Китая. – А свою гражданскую гордость, права человека и выборы оставьте себе».

Расплавился даже идеал плавильного котла мультикультурной ассимиляции. Когда все узнали, кем были террористы 11 сентября, вся теория рухнула^[77]. Эти люди были не какими-нибудь отчаянными, униженными и оскорбленными фанатиками-козопасы без особых целей в жизни. Они провели значительное время в Европе и Америке и все равно хотели их уничтожить. Получается, западное общество предоставило им неограниченное право пользоваться всеми своими свободами, а они обратили эту толерантность против самого этого общества, и это стало тяжелым испытанием для общепринятых в западном мире идей дружбы народов и всеобщей инклюзии.

Прошло 10 лет, и миллион беженцев из Сирии, в сущности, разгромили Евросоюз, оказав колоссальное давление на толерантность в Германии и Скандинавии и пожиная плоды Брексита и дезинтеграции Соединенного некогда Королевства^[78].

В Западном полушарии мощный поток переселенцев из Центральной Америки и Мексики создал для США новую прекрасную картину «от берега до берега» – картину большой красивой стены от одного океана до другого, которой мы отгородимся от южных соседей, говорящих на другом языке. А когда в результате изменений климата число беженцев к 2050 году достигнет миллиарда, испытания станут лишь тяжелее^[79].

* * *

А теперь переключимся с глобального уровня на личный. В нашей собственной жизни тоже есть драгоценные для нас убеждения, от которых нужно избавиться. «Американский соблазн» и гиг-экономика повалили карьерную лестницу. Студенческий долг с одной стороны и тающие пенсионные накопления с другой тянут к грешной земле и затрудняют продвижение к верхам. Гарантия занятости превращается в фикцию. Бэби-бумеры, впитавшие эту уверенность с молоком матери, должны раз и навсегда забыть о ней: пенсия в 65 сменилась почасовой работой ради дополнительного дохода и медицинской страховки^[80].

Миллениалам тоже необходимо капитально пересмотреть свою идею «взросления» и того, что это значит – достичь совершеннолетия в эпоху после рецессии 2008 года и карантинных локдаунов. Никто уже не стремится владеть собственным домом, что еще недавно считалось важным шагом к стабильности среднего класса: на смену этому пришли Airbnb и каучсерфинг. На смену личному автомобилю пришли электросамокаты и сервисы по поиску попутчиков, на смену браку – приложения для знакомств, на смену пенсионным планам – криптовалютные кошельки, на смену гарантии занятости – наскоро сляпанные личные бренды и бессистемные сделки с инфлюенсерами. У каждого третьего миллениала есть какая-то подработка, просто чтобы свести концы с концами^[81].

Непрерывный путь наверх, к большим автомобилям и большим домам, превращение высшего образования в профессиональные перспективы, стремление получать больше, иметь больше и делать больше, чем наши родители и их предки, – все эти мечты, какими бы мимолетными они ни были, служили для нас путеводным светом.

Дезориентация, вызванная в последнее время эпидемией коронавируса, ускорила этот постепенный распад, и мы стали свидетелями полнейшего краха. Вожделенные роскошные бренды вроде Rolex и Chanel катятся в тартарары^[82]. Частные университеты, привыкшие торговать загадкой и исключительностью, уже не могут обосновать, почему кто-то должен платить им 50 000 долларов в год за онлайн-курсы, которые на соседнем сайте раздают даром^[83]. Тут уж не один король, оказывается, голый, – вся королевская свита рассекает в чем мать родила. Так себе зрелище – и ведь не развидеть!

Когда 26 человек, которые спокойно уместились бы в один автобус (правда, на автобусах они никогда в жизни не ездили), владеют той же суммой денег, что и беднейшая половина жителей планеты (почти четыре миллиарда человек), становится понятно, что мы живем в очень странном месте^[84]. История еще не знала настолько асимметричного накопления ресурсов, да и природа тоже, если уж на то пошло. И все это накоплено на протяжении эры, где доминировали (и повсюду просачивались) нарративы о демократии, технократии, «приливе, поднимающем все суда без исключения».

Неудивительно, что некоторые из нас утратили нить.

* * *

Если мы смиримся с суровой необходимостью и перестреляем своих священных коров, чтобы расчистить пространство и трезво взглянуть на происходящее и на то, что нам стоит с ним делать, останется одно последнее препятствие, одна ручка настройки, которую нужно подкрутить, чтобы справиться с тем, что ждет нас впереди: наша способность скорбеть.

Ведь если несколько последних страниц не отрезвили вас, если самая что ни на есть реальная перспектива, что вы не сможете показать детям (или внукам) коралловые рифы, где кишат рыбки из мультика «В поисках Немо», посетить с ними национальный парк «Глейшер» и увидеть тамошние ледники, что больше в вашей жизни не будет свободных честных выборов, что на улицах станет опасно, а ни о какой уютной пенсии с хорошей медициной нечего и думать, – если все это не отрезвило вас и не побудило к немедленному действию, одно из двух: вы находитесь либо на стадии отрицания, либо на стадии отчаяния, а между тем ни то, ни другое не особенно поможет на пути, который нас ждет.

Если вам кажется, что все это перебор, отрицание – отличный выбор. Если у нас недостаточно сложные когнитивные процессы, чтобы все это охватить, если мы держимся за священных коров, поскольку перестрелять их – словно убить все, что нам близко и дорого, значит, выбора не остается: придется все отрицать. Высмеивать, откладывать, парировать. Убивать гонцов. Все что угодно, лишь бы не размышлять о немыслимом. А поскольку наша алгоритмически оптимизированная смартфонная жизнь всегда готова подсказать, на что отвлечься, отрицание приобретает все более банальные формы. «Когда все рушилось, – пророчески пели Talking Heads, – никто не обращал внимания»^[85].

С другой стороны, если мы перестанем биться за идеализированное будущее, которое всегда себе представляли, над нами нависнет отчаяние. Ведь все эти трудности такие непреодолимые, а под угрозой оказались и природная красота, и человеческое достоинство. Попытки что-то менять бессмысленны – как бежать навстречу паровозу с криком «Задавлю». Или сердце разорвется, или с ума сойдешь. Но отчаяние не более целесообразно, чем откровенное отрицание.

Как сказал когда-то судья Верховного суда США Оливер Уэнделл Холмс, «я не отдал бы ни гроша за простоту по эту сторону сложности, но отдал бы жизнь за простоту по ту сторону сложности». Другой Уэнделл – Макартур Феллоу Уэнделл Берри – писал, что у нас нет выбора: «Радуйся, хотя тебе известно все»^[86].

Если свести эти два высказывания воедино, окажется, что два Уэнделла снабдили нас планом. Нам не следует давать ни гроша за радость по эту сторону сложности, но мы должны быть готовы отдать жизнь за радость по другую ее сторону. А для этого нужно набраться храбрости и учесть все факты.

Политика идентичности и бесконечная игра

Первый факт, который нам нужно учесть, состоит в том, что мы не делаем всего возможного в сложившихся обстоятельствах. Казалось бы, если бы мы оценили ситуацию и пришли к выводу, что нас ожидает библейский всемирный потоп, мы бы принялись за работу – строили бы дамбы из мешков с песком, набирали бы бригады с ведрами. Но ничего подобного не происходит. Вообще. Колоссальные масштабы происходящего, от климата, геополитики, общественных беспорядков и пандемии с одной стороны и до крушения Смысла с другой, вызывают короткое замыкание и в наших мыслительных процессах, и в наших эмоциях.

А это злокачественное сочетание дает метастазы в виде злости. Нам бы надо показать себя с лучшей стороны, а мы показываем с худшей. Добро пожаловать в культурные войны начала 20-х годов XXI века.

Культура, как заметил издатель-консерватор Эндрю Брейтбарт, сидит выше по течению, чем политика^[87]. Но он забыл упомянуть, что биология сидит еще выше по течению от них обеих. Сегодня, если нам нужно обосновать те или иные социальные паттерны, мы ищем их в эволюции нашего вида и в цивилизациях прошлого как прямое доказательство, что Законы Джунглей и Законы Человека строятся на одних и тех же природных истинах. Далее, мы корректируем прошлое, чтобы обосновать и объяснить свое настоящее. Это всегда приводит к политическим осложнениям. Как крайне левые, так и ультраправые верно догадываются, что контролировать нарратив о западном наследии и эволюционной биологии стратегически необходимо, чтобы достичь своих масштабных целей и добиться социальных перемен. Расскажи, как издревле повелось, и обеспечишь себе стратегическое преимущество: сможешь диктовать, как (и почему) сегодня все так, а не иначе, и что нам всем надо делать дальше.

Левые стремятся разрушить западный канон, поскольку видят в нем рассадник притеснений – и в прошлом, и в современности^[88]. Еще они хотят цензурировать биологию, чтобы современные открытия, касающиеся расы и гендера, не превратились случайно в оружие.

(Справедливости ради надо сказать, что последние 400 лет побили все позорные рекорды по «научным» доводам в оправдание всего чего угодно – от института рабства и химической кастрации гомосексуалов до разницы в оплате труда между мужчинами и женщинами. Социальные активисты не то чтобы неправы, когда подозревают, что наука не всегда сводится к поискам знаний, свободных от идеологии).

Ультраправые с ними совершенно согласны. Но они не боятся этих твердынь традиционалистской власти – они их всячески поддерживают. Троллят «либерастов», плавят мозги «снежинкам». Спят и видят свой арийский патриархат – и потихонечку подкрепляют свои идеи полуироничными постами на Reddit. А всё почему? Всё потому что Аристотель, все потому что наука – #becuzaristotle и #becuzscience.

В этой гонке к самому дну обе стороны, вероятно, упускают из виду самое главное: тщательное изучение биологии подчеркивает, как на самом деле хрупок, редок и драгоценен весь этот эксперимент с гуманизмом. Эволюционный биолог Брет Вайнштейн, и сам не чуждый культурным войнам, отмечает, что «на самом деле существует два вида сотрудничества между людьми. Первый – очень древний, он основан на генетическом родстве… Второй вид сотрудничества основан на всякого рода взаимности, и он гораздо новее и гораздо неустойчивее [возник около 10 000 лет назад]. Когда сотрудничество, основанное на взаимности, терпит крах, мы возвращаемся по умолчанию к сотрудничеству, основанному на генетике… Припирать к стене людей, прибегающих к сотрудничеству на генетической основе, очень опасно, поскольку история учит нас… что это чревато геноцидом»^[89].

Вот что придает столько мощи движению скинхедов White Power («Белая мощь»). В большинстве случаев биология побивает психологию. Поэтому, когда мы протестуем против дискриминации и пытаемся исправить социальную несправедливость, надо обращать внимание на основу, на которой строится наша жизнь.

* * *

Хорошей отправной точкой может послужить нейрохимия привязанности – и то, что с ней происходит в критические времена. Эволюционная биология рассматривает динамику на протяжении сотен поколений, а нейрохимия закладывает фундамент нашей повседневности.

Когда люди подвергаются хроническому стрессу из-за экономических тягот, утраты общественного положения и от общего ощущения, что они находятся не на своем месте (а в последнее время именно это и происходит во всем мире), уровень серотонина у них падает. Они больше склонны злиться и мстить. «Как показывают наши эксперименты, когда снижается уровень серотонина, нейромедиатора, участвующего в саморегуляции, – писала Молли Крокетт, исследовательница из Оксфорда, в обращении к Всемирному экономическому форуму, – люди больше стремятся к немедленному вознаграждению, становятся агрессивнее и импульсивнее»^[90].

Большинство из тех, кто вовлечен в культурные войны наших дней, утверждают, что отстаивают идеалы справедливости, этики и прочие моральные принципы, однако Молли Крокетт обнаружила, что испытуемые с нарушенной выработкой нейромедиаторов мстят другим даже тогда, когда это дорого обходится им лично. И мстительность не ослабевает даже тогда, когда ее объект и не подозревает, что его за что-то наказывают. Приятно от души кому-то врезать, пусть это и против твоих собственных интересов.

Когда мы встречаемся большой толпой на политических митингах и демонстрациях, во время протестов или спортивных мероприятий, происходит еще кое-что: поднимаются и серотонин, и дофамин. Настроение у нас улучшается. Это играет огромную роль в могуществе толпы. Но всплеск дофамина губит наш «гиперальтруизм», то есть доброе отношение к незнакомцам. Если вам когда-нибудь приходилось на шумной вечеринке терпеть кого-то, кто пришел под кайфом, вы наблюдали крайнее проявление этого эффекта. «Под дофамином» нам очень хорошо, но ведем мы себя отвратительно.

А последний нейрохимический компонент, способствующий групповому единению, – это окситоцин. Его прозвали «гормоном обнимашек», «эликсиром любви» и даже «молекулой морали» за способность пробуждать великодушие и создавать связь между матерью и ребенком и между влюбленными, однако, как всегда бывает с биологией, стоящей за психологией, здесь все не так просто.

«Эти исследования, [говорящие о положительном воздействии окситоцина], научно достоверны, их удалось воспроизвести, – рассказывала Молли Крокетт на TED, – но они показали не все. Другие исследования показали, что избыток окситоцина вызывает зависть. Способствует злорадству. Окситоцин способен вызывать когнитивные искажения, побуждающие благоволить тем, кто принадлежит к твоей группе, за счет других. А в некоторых случаях окситоцин даже подрывает кооперацию. Поэтому на основании наших исследований я могу сказать, что окситоцин – это молекула аморальности»^[91].

Еще дальше заходит по этому пути Кэтрин Ву, иммунолог из Гарварда. «Окситоцин также способствует этноцентризму, он заставляет нас любить тех, кто принадлежит к тем же сложившимся культурным группам, что и мы, и подчеркивает черты чужаков в тех, кто не похож на нас. Таким образом, окситоцин, как и дофамин, может быть палкой о двух концах»^[92].

Из всего этого следует один важный факт, который нам нельзя упускать: трайбализм – это низший уровень социальной идентификации и принадлежности, к которому мы запрограммированы стремиться. Гены и окситоцин заставляют нас привязываться к тем, кого мы любим, и повышают желание «отчуждать чужаков». А дальше мы можем стремиться к чему угодно: спектр может быть сколь угодно широким, а никаких гарантий нет. Брошенные на произвол судьбы, мы под воздействием стресса регрессируем. Проще говоря, трайбализм – это наше эволюционное предназначение. А гуманизм – вопрос личного выбора человека.

Темные искусства и их адепты

Этим и опасна политика идентичности в целом. Эволюционный инстинкт требует привязываться к тем, кто выглядит, пахнет и говорит, как мы, и защищать их, и он прописан в нас генетически – он буквально составляет основу для нашего выживания как приматов, живущих племенами. Взаимная кооперация, основанная на заинтересованности в ком-то вне нашей родственной группы, в историческом масштабе явление совершенно новое и крайне нестабильное.

Эту нестабильность нередко эксплуатируют. Заезженный афоризм гласит, что политика вынуждает оказываться в одной постели с очень странными людьми, но если речь идет о политике идентичности, все становится еще страннее. Всякий, кто хочет сломать систему, получает по заслугам, и стремление насолить врагу, каким бы справедливым и обоснованным оно ни казалось, – это тоже желание наказать за посягательство на святое, возникающее на очень глубоком и важном структурном уровне. Ультраправые неонацисты гораздо больше похожи на крайне левых радикалов, чем обе стороны готовы признать.

Недавно в Квинслендском технологическом университете провели исследование, которое показало, что у них не только общая трайбалистская философия, но и общие психологические расстройства^[93]. Ученые сравнили более 500 американцев из разных социальных групп, чьи убеждения отличались от мейнстрима. Они поделили испытуемых на три категории: левые радикалы, прогрессивные либералы и сторонники «белого самосознания». Затем ученые оценили, насколько у каждой группы проявлена склонность к авторитаризму и так называемой «темной триаде» типов личности – нарциссизму, макиавеллизму и психопатии.

Любопытно, что центристы, то есть приверженцы просоциальных ценностей, которые, однако, уважают чужое мнение, не проявили никакой корреляции с темной триадой авторитаризма. Однако и левые радикалы, и ультраправые проявили. Вот оно, главное отличие: те, кто учитывает все мнения, всегда выигрывают, а те, кто борется за свои интересы, может выиграть, а может и проиграть.

Хотя эти две группы, «как считается, принадлежат к противоположным концам… политического спектра», – писали авторы в журнале Heliyon, – психологическая ориентация у них, что примечательно, одинакова. Наше исследование показывает, что все больше политических течений, принадлежащих к мейнстриму, особенно левые радикалы и ультраправые, привлекают в основном тех, у кого много черт темной триады и развито ощущение собственной исключительности. Те, у кого высоки показатели авторитаризма – независимо от того, каких взглядов они придерживаются, политкорректных или правого толка, – как правило, получают высокие оценки по шкале темной триады и собственной исключительности… Статистически они больше среднего склонны получать более высокий балл по шкале нарциссизма, психопатии, макиавеллизма и собственной исключительности».

Это исследование ясно показывает, каковы ставки для всех нас. Вот как в XXI веке выглядит наблюдение Йейтса: «У добрых сила правоты иссякла, / А злые будто бы остервенели». Люди, одержимые холодной волей к власти, легко проникают во вполне благонамеренные движения и взламывают их изнутри. Даже самые благородные философские системы могут быть присвоены социопатами. Классическим образчиком темной триады служит Робеспьер, исказивший идеалы Французской революции и превративший их в кровавое царство террора.

Адепты темных искусств наладили торговлю идеологиями вознесения в красивой обертке из риторики самосознания, идентичности и принадлежности и тем самым пользуются смятением в обществе для продвижения собственной повестки дня. Для этого они взламывают нашу племенную психологию. Конечно, приятно быть не просто правым, но еще и праведным, но какими бы обоснованными ни были все эти ярость и разочарование, если мы пойдем по этому пути, нам конец. Блокчейновые футуристы, либертарианцы – сторонники систейдинга, ультраправые акселерационисты и поборники социальной справедливости нередко фантазируют, как было бы славно уничтожить существующую систему, чтобы получить пресловутый чистый лист, с которого можно будет начать строительство их утопии. Но это заблуждение, наивное и опасное. Спусти с цепи псов войны – и они почти наверняка набросятся на тебя же.

Чтобы придать некоторую перспективу тому, что стоит на кону, чтобы восстановить прежний уровень жизни после того, как вандалы разграбили Древний Рим, пришлось дожидаться Декларации независимости^[94]. Разбить несколько яиц куда проще, чем собрать Шалтая-Болтая обратно.

* * *

Чтобы лучше представить себе, что такое нынешние культурные войны, надо вернуться на несколько десятков лет в прошлое. В 1987 году теолог Джеймс Карс выпустил небольшую книгу под названием «Конечные и бесконечные игры. Видение жизни как игры и возможности». В этой книге он описал основную часть человеческой истории как совокупность конечных игр, то есть отдельных состязаний с конкретными победителями и побежденными. Сюда входят войны и завоевания, но не только – еще и коммерческие сделки, сексуальные переговоры и национальная политика. Все, результат чего можно описать как «один получил, другой потерял».

Согласно Карсу, существует и другая игра, Бесконечная, в которой нет ни победителей, ни побежденных, поскольку она создает условия, в которых целью становится не победа. Целью становится настроить игру так, чтобы каждый мог играть в нее бесконечно.

Все мы играли в те или иные версии Бесконечной игры в детстве, когда старший брат или сосед, всегда выигрывавший в футбол или в прятки, соглашался подправить правила, когда малыши восставали против него. Он давал фору, разрешал младшим начинать первыми, щедро назначал призовые очки, чтобы игра была больше похожа на честную схватку. Большим детям по-прежнему нравится выигрывать, но они готовы уступить слабакам ровно настолько, чтобы побудить их играть дальше, а не бросать игру насовсем. Вот она, бесконечная игра в миниатюре.

Хотя книга Карса вышла лишь в самом конце ХХ века, более глубокая версия бесконечной игры, которую он описывал, идет по меньшей мере вот уже 300 лет. Она началась с эпохи Просвещения во Франции и с радикальной приверженности неотчуждаемым правам Человека – liberté, égalité и fraternité, свободе, равенству и братству для всех, независимо от расы, цвета кожи и вероисповедания. Ее подхватил американский эксперимент с его креном в сторону открытого общества, где всякому найдется место. Это беспорядочное противоречивое наследие, сочетающее безрассудный идеализм Просвещения с кровавой и трагической реальностью власти, притеснений и примирений, и стало историей наших неуклюжих попыток заглянуть за рамки трайбализма, к которому приучили нас эволюция и биология.

Можете не сомневаться: те, на чьей территории велась игра, всегда всячески изощряются, лишь бы выиграть. Перемены достаются дорогой ценой – или не достаются вообще. Аболиционисты, суфражистки, создатели профсоюзов, «Черные Пантеры», Стоунволлские бунтари, рабочие-мигранты Сесара Чавеса, пацифисты, протестующие фермеры, «Полынный мятеж», пролайферы, прочойсеры, «Захвати Уолл-стрит», «Движение чаепития» и BLM – все они вынесли свои горести на всеобщее обозрение и добились, чтобы о них услышали.

Здесь важно упомянуть (отдельно от консервативной защиты западной цивилизации), что в описание бесконечной игры входит и беспощадная критика европейского колониализма Франца Фанона. В него входит и развенчание американской гегемонии Ноама Хомского – штатного профессора из Массачусетского технологического института. В нее играет и Корнел Уэст, который обрушивается на расизм, укорененный в американской культуре – а сам преподает в Гарварде, Принстоне и Йеле. И Та-Нехиси Коутс, получивший Национальную книжную премию и стипендию Фонда Макартура, который выступает в Конгрессе с требованием репараций за рабство.

В Бесконечную игру входит все – и традиция, и прогресс, и радикальные воззрения: главное, чтобы игроки в нее старались расширять ее границы и включать в них всех, и неважно, проигрывает или выигрывает их сторона. Если закрыть глаза на эту идею, мы сорвем со стен не только портреты мертвых белых мужчин, оказавшихся в нужное историческое время в нужном историческом месте, чтобы первыми произнести нужные слова и совершить нужные деяния, – нет, мы сорвем со стены еще и лучшую дорожную карту будущего, какая только есть в нашем распоряжении, – карту, которая подходит всем.

«Будем реалистами, – пишет лауреат Пулитцеровской премии и профессор Массачусетского технологического института Жюно Диас в The New Yorker. – Мы всегда знали, что легко не будет. Колониальная власть, патриархальная власть, капиталистическая власть – с ними надо бороться везде и всюду, поскольку они никогда, никогда не сдаются. Нам нужно продолжать борьбу, поскольку иначе у нас нет будущего, все будет поглощено… Такова счастливая судьба нашего народа – зарыть ковчег моральной вселенной так глубоко в справедливость, что его уже никто никогда не выкопает»^[95].

* * *

Все это более или менее возвращает нас в текущий момент. Цинизм со всех сторон так глубок, что крепнет искушение сделать вывод, что всю систему пора разрушить. Чтобы вырваться из патовой ситуации, нам, пожалуй, нужно отказаться от поисков общего языка и встретиться уровнем выше.

«В XVIII веке мечтали, что единый непротиворечивый набор ценностей, опирающихся на рациональность, позволит создать рай на Земле, – пишет философ Элисон Гопник, профессор Калифорнийского университета в Беркли. – Но более современные философы… были отрезвлены крахом утопий XX века и отстаивали более скромный либеральный плюрализм, оставляющий простор для разных благ, принципиально противоречащих друг другу. Семья и работа, солидарность и независимость, традиции и инновации – все это по-настоящему ценно и по-настоящему мешает друг другу как в жизни отдельного человека, так и в жизни страны. И главная задача сегодняшнего просвещения – выстроить общественные институты, способные сбалансировать и связать друг с другом эти ценности»^[96].

Подобные компромиссы в духе «и вашим, и нашим» нередко вызывают презрение революционеров, но они всегда проникнуты легким духом взаимно гарантированной неудовлетворенности. В худшем случае такие стратегические тупики приводят к застою и фрустрации. В лучшем – подобный агонистический либерализм приводит к разнообразным потом и кровью заработанным компромиссам, от которых, пожалуй, никто не в восторге и которые бесят практически всех, зато они извращенным образом расширяют возможности играть в Бесконечную игру с привлечением все большего числа игроков, а это пока наилучший из имеющихся у нас вариантов.