Buch lesen: "Исходный путь: Побег из Кобе"
Глава 1
– И зачем вам, собственно, эта осмысленная жизнь? От чего бежите? Срок в офисе досидели?
Старый начальник отдела произнёс это с приторной вежливостью, но в голосе звучало недоверие. Он смотрел на меня мутными глазами поверх очков – как на сбой в системе, случайно принявший человеческий облик.
Я только что подал заявление об увольнении. Бумагу выдавило из принтера в идеально кондиционируемом, до боли безликом японском офисе – в Кобе, на шестнадцатом этаже здания, где даже воздух был отфильтрован до стерильности.
Мой костюм был безупречен: чёрный, строгий, ни одной складки. Белая рубашка, галстук без рисунка. Чёрные туфли с квадратным каблуком, матовая кожа – ни логотипа, ни украшения.
Одежда для исчезновения.
По его мнению, я выглядел особенно неубедительно – как "исследователь диких реалий".
Он прищурился, будто вспоминая, где раньше видел эту странную смесь покорности и непокоя.
– Вы когда-нибудь… действительно путешествовали? – спросил он.
– Я ищу… приключения, – сказал я.
На долю секунды его глаза потеплели. Взгляд стал тише, почти сочувственным.
– Не делайте этого, юноша, – сказал он устало. – Возвращайтесь обратно. Япония и так битком набита искателями приключений: цифровыми кочевниками, тревел-блогерами, "удалёнщиками". Все гонятся за романтикой, за золотыми рудниками или иллюзией "аутентичности".
Он откинулся на спинку стула.
– А потом сидят без денег. Ждут донатов, сдают старые айпады, чтобы купить обед. Или – что чаще – чтобы потратить всё на "погружение в местную культуру".
Я знал, что он прав. Почти во всём.
Но если бы я остался – исчез бы окончательно.
Он продолжил:
– Вы не первый. Каждый месяц – дюжина таких, как вы, хочет отправиться в путешествие по провинциям. Всё из-за Интернета. Те, кто уже "побывал" в виртуальном мире, хотят наконец увидеть реальный. А те, кто не смог отключиться, чувствуют, будто их чего-то лишили – и теперь ищут это в пути.
Он отложил ручку.
– Видел я таких. Вакаяма, Сикоку, деревушки под Кагосимой… Через месяц сидят "на пляже" – не в смысле, что загорают, а в смысле, что их активы иссякли. Ждут первого рейса домой.
Нет. С таким подходом… я не могу вас уволить.
В те годы я работал в службе поддержки международной компании в Кобе. Офис, стекло, заявки, горячая линия. Я не питал иллюзий о "быстром успехе", но всё больше ощущал, как жизнь становится серой, замкнутой, неромантичной – как иссохший канал.
Сначала я, как и многие, поддался жажде странствий: бродил по районам Токио и Осаки, выдавая себя за "удалённого контент-мейкера". Пытался писать тексты, отправлял статьи, вёл блог. Заказчики – если вообще отвечали – вежливо отказывали.
Когда я прибыл в Кобе, понял: нужна хоть какая-то стабильность. Хоть скучная. Первое, что увидел, – офисный центр. Первым шагом стало заполнение заявки.
Так я оказался за стойкой службы поддержки:
приём звонков, ответы на шаблонные вопросы, работа с базой данных.
Люди звонили с претензиями, просьбами, иногда – с благодарностями. Я вежливо повторял одни и те же фразы, как голос автоответчика, у которого украли тело.
Дни сливались в однообразный поток: мягкий свет ламп, клавиатура, монотонные диалоги.
– Вы что-нибудь понимаете в оптимизации данных? – спросил менеджер, даже не глядя на меня.
– Совершенно ничего.
– Отлично. Тогда я поручу вам целый отдел.
Так начинались самые неромантичные дни в моей жизни.
Не катастрофа – хуже. Протяжная, серая вязкость. Всё как будто работало, но внутри – осыпалось.
Центр обслуживал и компании, и частные заявки – в основном от домохозяйств госслужащих: жён клерков, пенсионеров из тихих кварталов, школьных администраций. Сотни мелких, почти абсурдных поручений.
– Подскажите, в каком районе вы проверяете воду на жёсткость?
– А кондиционер в зале заседаний точно обновляли в этом году?
– У вас кто-то занимается осами? На веранде… беспокойно.
Главными клиентами были "жёны". Причёсанные, с аккуратной дикцией. Звонили ежедневно, как ритуал. Каждый разговор заканчивался одинаково:
– Благодарю. Надеюсь, вам не слишком сложно с нами. Завтра я снова позвоню.
Сами мужчины – если звонили – говорили иначе: коротко, деловито. Принимали ситуацию даже без ответа.
Но чем дольше я слушал, тем чаще думал: женятся ли вообще операторы техподдержки?
Вид женского аватара на входящем вызове уже вызывал у меня холодный озноб.
Одна лишь девочка в приёмной приносила ощущение тишины. Маленькая, каждый день ждала отца у охраны. Без мамы. Сидела на скамеечке, щурилась в экран. Иногда я оставлял ей конфету. Иногда – ничего. Она всё равно кивала и говорила:
– Спасибо. Вы хороший.
Такое редко услышишь в техподдержке.
В холостяцких кварталах, где я жил, жизнь давно выцвела. Раньше здесь гремели вечеринки, дрались, любили на скорую руку. Теперь – только вонь лапши и гул холодильников.
Те, кто строил цифровую инфраструктуру – буйные, вонючие, со шрамами от проводов, – ушли. В Арктику, в пустыни, в стартапы, или просто исчезли.
Остались "старожилы": сутулые, с облупленными кружками, за плечами у которых были тропики, пираты и военные контракты. Они собирались на общей кухне, как призраки, и начинали ворчать:
– И стоит он, значит, на восьми ногах, здоровенный, глаза как прожекторы… Я думал, ну всё, хана… а он лапку протянул. Подписал контракт.
Или:
– А вождь, каннибал этот, говорит: "Блондинок я не видел ни разу. Останься, женись на восьми дочерях".
Они говорили это с лёгкой тоской. Не хвастались – вспоминали, что когда-то были живыми.
Однажды ко мне подошёл Юсиро – мы звали его просто Сиро. Он утверждал, что когда-то подсказал циркачу фразу: "Каждую минуту рождается простак, и я главный их дистрибьютор".
Он продавал старикам на окраинах Японии "святые автографы", подписываясь: "С любовью, от Святого Касимото".
– Проблема с тобой, – сказал он, чиркнув зажигалкой, – ты ни с кем не разговариваешь.
– Я работаю.
– Да. С машинами. А машины тебя потом и похоронят.
В те месяцы я был как мёртвый код: функционировал, но душа застряла в отладке. Всё было не моё – город, воздух, работа.
Я понял: если не вырвусь сейчас, стану ещё одним из них. С кружкой, с байкой, с восьмью дочерьми в далёком племени, которых, возможно, никогда и не существовало.
Всё началось раньше.
За неделю до этого умерла Сэи.
Мы когда-то вместе учились: вечерние семинары, дешёвый кофе, гранёные мечты. Потом она ушла в визуальное искусство, я – в техподдержку. Мы не виделись лет пять.
Новость пришла через общую группу: мотоцикл, трасса под Киото, дождь. Всё.
На похороны я не поехал – был завал сервера. Купил цветы, поставил у станции.
На следующий день по почте пришла её записная книжка. Видимо, кто-то из родственников нашёл мой адрес.
Внутри – маршруты, схемы, названия станций, обрывки дат, странные пометки. Не дневник, не планы – скорее карта в неизвестное, которую никто, кроме неё, не умел читать.
"Платформа в Сэндае – остаться до конца сигнала".
"Аомори – запах гари, как в детстве".
"Остановиться в старом хостеле, спросить про стену".
И ещё десятки строк: зачёркнутых, перепутанных, непонятных.
Между страницами – её записка. Один абзац:
"Тот, кто идёт – уже выбрал.
Остальные – просто ждут, пока их уносит течение".
И под этим моё имя. Как подпись.
Кадзуки Саэки.
Комната была крошечная. Коробка с кроватью и столом. Ни шкафа, ни уюта. Половина вещей – не мои. Обогреватель шипел лениво, как будто устал раньше меня.
На стене – старая карта Японии, отклеенная в углу. Пожелтевшие края, порванный Хоккайдо. Когда-то я повесил её, чтобы "планировать маршруты". На деле – чтобы было хоть что-то.
После смены я сел на кровать и понял: всё. Меня больше ничего не держит. Ни в этой комнате, ни в городе, ни в жизни, где всё свернулось в кружку дешёвого кофе и голос начальника.
Я закрыл глаза. В груди – не решение, а усталость, проросшая в движение.
Никакого плана. Просто выйти. Просто ехать.
Когда открыл глаза – уже стоял у двери.
На столе лежала записная книжка Сэи. Я взял её – не как путеводитель, а чтобы не ехать с пустыми руками.
К моменту, когда мне выдали зарплату (за вычетом налогов, штрафов и доплаты за сломанный термос), её едва хватило на билет до Сэндая.
Третий класс. Местный поезд. Без кондиционера, но с рекламой таблеток от бессмысленности.
Я вышел на улицу с рюкзаком за плечами, и город, который раньше был просто фоном, раскрылся:
неоновыми пятнами на сером бетоне,
вонью дренажных люков,
лицами, не смотрящими в глаза.
Все шли быстро, но никто никуда не приходил.
Здания – одинаковые. Мысли – как объявления в метро: "не забывайте об осторожности".
Оказалось, это не жизнь. Это был режим сохранения энергии.
Я стоял на вокзале, держал рюкзак – единственное, что осталось, кроме бессонницы. Платформа дышала перегаром и сигналами поездов.
Поезд тронулся. Я уставился в окно, где проплывали серые склады и провода.
Ничего не начиналось. Просто тянулось.
На соседнем сиденье кто-то уронил газету. Лист скользнул к моим ногам.
На первой полосе – заметка:
"Футамура – заброшенные термы, забытая станция, старое молочное хозяйство. Местные просят не приезжать".
Я вырвал страницу и сунул в карман.
Глава 2
Поезд высадил меня на платформе, где табло показывало только время – без направлений, без обещаний. Дальше шла узкая дорога, прямая, будто проведённая по линейке, – между рисовыми террасами и старыми сливовыми деревьями. Воздух пах мокрой землёй и железом. Куры перекатывались через дворики, как механизмы с расшатанными маховиками. На единственном автомате с напитками кто-то наклеил бумажку: "Не трясите. Он честный".
Я шёл в сторону колокольни. Колокол был маленький, почти игрушечный, но вокруг него держался порядок. Ветер отдувал верёвку, и казалось, что ещё чуть-чуть – и он заговорит сам.
Первым встретился дом с выжженной на табличке надписью: "Говорим правду". Ниже – по-японски: "Только правда". Под этим аккуратным почерком кто-то приписал: "Без исключений" и "Даже с собой". Я остановился, пытаясь понять, шутка ли это или предупреждение.
В небольшом магазине, на дверях которого висела табличка "Ещё открыт", хозяин разрезал пластиковую ленту на брикете тофу. Высокий, узкий, с руками, привыкшими держать товар, а не жестикулировать. Увидев меня, он просто кивнул.
– Вы надолго или до того момента, когда струсите?
– Проездом, – сказал я.
– Это слово у нас не работает, – ответил он, будто говорил о неисправном автомате. – Уже лучше. По делу или просто "посмотреть на честных людей"?
– По делу.
– По какому?
Я замялся. Ответ "на пару ночей" застрял в горле, как кость. Холодно гудел холодильник с молоком, и я понял, что здесь слова вытягиваются сами – без усилий.
– Умер друг. Оставил мне записную книжку с заметками. Я иду по ним, как по ржавым стрелкам. И вот… здесь была одна. Я сбежал. Хочу перестать прятаться. Хотя это, возможно, тоже прятки.
Он кивнул, как будто переставил меня на следующую клетку в невидимой игре.
– Постоялый дом – через два дома вверх по улице. Будете пить – вот чай. Он ничего не лечит, но делает честнее.
Чай был горький, и это почему-то успокаивало. Когда я расплатился, на чеке принтером было напечатано: "Спасибо. Мы честно завысили вам цену на 10 йен – на звон колокола".
Постоялый дом выглядел как большой деревянный дом. На крыльце сидела женщина с чёрными волосами, стянутыми в тугой узел, и вязала что-то серое.
– Правильно, – сказала она, не поднимая глаз. – Я – Томоэ. Сдаю комнаты тем, кто не умеет молчать с собой. Переобуешься здесь. Обед – в шесть. У нас традиция: за столом никто не говорит "всё хорошо". Можно "терпимо", "плохо" или "не знаю".
– На несколько ночей. Пока не появится желание уйти, – сказал я, снимая ботинки.
Внутри пахло рисом и деревом. На стене висела доска с надписью мелом: "Сегодня: честность". Ниже – время обеда.
– Для тех, кто не скрывает – одна цена. Для тех, кто врёт себе, – вдвое, – сказала Томоэ, наконец взглянув на меня. – Ты пока на границе.
Комната была простой: татами, низкий столик, окно во двор, где сохли салфетки с вышитыми фразами: "Не забудь позавтракать", "Ты стареешь честно". Я поставил рюкзак, открыл записную книжку Сэи. Напротив названия этой деревни она написала: "Здесь не получится спрятаться даже в тени". А ниже – карандашом: "Остаться до первого правдивого ответа".
К вечеру деревня собралась у колокола. Площадь была крошечной – как ладонь, на которой удобно держать кружку. Кто-то разжёг маленький костёр, поставили большую кастрюлю с рыбным бульоном, пахнущим имбирём. Пришёл хозяин магазина, помахал мне рукой без улыбки – как делают те, кто помнит о тебе без лишних слов.
– Здесь старание – как зонтик в тайфун, – сказала соседка Томоэ, маленькая старуха с птичьими глазами. – Держит ровно до поры.
Колокол позвонил – коротко, деловито. Мужчина средних лет, с руками, в которых жило много дерева, вышел вперёд.
– Время обхода, – сказал он. – Кто готов – говорит. Кто не готов – слушает. У нас так: если молчишь – это тоже правда. Мы не вытягиваем.
Говорили по очереди, коротко, без предисловий:
– Устал от работы. Не уеду, но устал.
– Сегодня завидовала соседке – её помидоры лучше.
– Взяла деньги из общих на лекарство, забыла сказать. Возвращаю.
Никто не комментировал, не утешал. Просто фиксировали – словно складывали на общую полку вещи, которые иначе загниют в углу.
Моя очередь подошла быстро. Во рту пересохло – будто снова в офисе, где слова наполовину из пластика. Старуха чуть склонила голову:
– Если бы он не хотел, чтобы ты шёл, он бы не оставил тебе карту, – сказала она. – Это не правда, это здравый смысл. Но и он помогает.
– Меня зовут Кадзуки, – сказал я. – Я сбежал с работы и с себя. Хочу понять, не обманул ли друга, когда перестал отвечать на её письма. Она умерла. Я читаю её записную книжку и иду по ней, как по чужой карте. Не знаю, правильно ли это.
Люди кивнули – не мне, а самой мысли. И разговор вернулся к бульону: рыбу в этом году раздавали честно, без споров. Я ел и думал, что здесь правдивость – не как суд, а как привычка. Как мыть руки.
После ужина Томоэ позвала меня мыть тарелки. Вода была горячая, разговор – нет.
– Здесь никто не спрашивает "кто ты". Здесь спрашивают "что сделал" и "чего боишься". Из этого и собираешь лицо, – сказала она.
– Я приехал, потому что так было написано в блокноте Сэи.
– Это не причина, – покачала она головой. – Это маршрут.
– Она умела жить рядом с собой. Я – нет. Надеялся, что здесь кто-то скажет, кто я.
Вода обжигала пальцы, но я не отдёргивал руки – в этом было что-то правильное. Как будто кожа вспоминала, что она живёт.
Ночью я не спал. Снаружи скрипели бамбуковые жерди, на которых сушили бельё. Где-то далеко ухнул поезд – звук, как чужой день рождения в календаре. Я открыл блокнот Сэи и снова нашёл ту страницу: "Остаться до первого правдивого ответа". Под ней – надпись другим почерком: "Он не пришёл. Уехал на рассвете". Подпись – буква "Т" и точка.
Я уставился на точку, как на щепку в зубах: маленькая, а вынуть невозможно.
Утром, едва я вышел на крыльцо, на ступеньках лежал конверт. Коричневый, по-японски аккуратный, с моим именем, выведенным слишком уверенным почерком: "Саэки Кадзуки-сан". Внутри – светло-голубая бумага и одна фраза: "Ты уже здесь был. Но не тогда".
Я понёс письмо к магазину.
– Если спрашиваешь у меня, скажу честно: не знаю, – ответил хозяин, даже не взглянув на конверт. – Но если спрашиваешь у себя – знаешь. Тебя уже узнавали здесь, когда тебя тут не было.
– Это от кого? – спросил я.
– Записывай каждую вещь, которую понимаешь. А непонимание оставь на потом. Оно догонит.
– Ничего не понимаю.
– Нет, понимаешь. Мы были обычными. Пока не начали говорить. Это делает лицо чётче. Иногда уродливее, но чётче.
– У вас все такие? Спокойные, как камни на дне?
Он усмехнулся краешком губ:
– Мы просто знаем, как не мутить воду.
Я вышёл и сел на крыльце постоялого дома. Письмо лежало на коленях – лёгкое и тяжёлое одновременно. "Ты уже здесь был. Но не тогда" – звучало как ошибка в расписании поездов. Или как жизнь, которой не успел воспользоваться.
Томоэ принесла пиалу с тем же горьким чаем.
– Что будешь делать? – спросила она.
– Останусь. До первого правдивого ответа.
Ветер подцепил край конверта, и я прижал его ладонью. Впервые за долгое время почувствовал, что рука моя – моя. Не для клавиатуры, не для чужих голосов. Для того, чтобы держать бумагу, на которой написано невозможное.
Дорога к мосту тянулась между рисовыми полями, ровная и тихая, как линейка на столе. Цикады стрекотали, будто старый принтер печатал без остановки. Я шёл, не пытаясь понять, куда именно. Письмо жгло карман.
Возле калитки стоял мальчик лет десяти – тот самый, что вчера проводил меня на площадь. В руках он держал маленькое зеркало.
– Что ты видишь, когда смотришь мимо себя? – спросил я.
– Пятно, – ответил он. – Место, куда я ещё не ходил.
– А у меня? – я наклонился.
– У вас – место, где вы уже были и не признались. Поэтому и вернулись.
Староста, проходя мимо, бросил мне связку ключей – тяжёлую, как новый абзац.
– Мост за полем. Сарай слева. У нас ключи не теряют.
Я пошёл дальше, держа в руках письмо, ключи и чужие слова. И впервые за долгое время не пытался объяснить себе, что происходит. Просто шёл – туда, где "не тогда" ждало своей очереди.
Вдалеке показался старый мост – облупившийся, с перилами, похожими на старые кости. Под ним медленно шла вода, несла щепки и тени облаков. Я остановился на середине, опёрся на перила и вдруг понял: здесь я был. Но не в этой жизни. Не в этой версии себя.
Ветер поднялся с реки, задел письмо в кармане. Я зажал его ладонью, как в тот вечер на крыльце. В груди поднялось странное чувство – смесь облегчения и тревоги. Будто стою на границе двух фотографий: на одной – человек, который ещё врёт, на другой – тот, кто уже нет.
Сараи ждали за мостом. Деревянные двери скрипнули, впуская запах старых верёвок, досок и высохших трав. Я знал: здесь придётся открыть что-то, к чему я пока не готов. Но в этой деревне, где не принято лгать, готовность – вещь второстепенная. Главное – не молчать с собой.
Глава 3
Дизель-поезд плёлся вдоль берега так медленно, будто кто-то незаметно тянул его за хвост. Море справа – серое, с терпким блеском олова. Слева – низкие домики с ржавыми крышами, сетки, развешанные на палках, пустые стоянки, где лодки лежали на бок, как выброшенные киты. Окно дрожало, и от этой дрожи пейзаж показывал себя, как старый фильм – с шорохом и пропусками кадров.
В вагоне пахло мокрыми куртками и чаем из термосов. У двери дремал мужчина в резиновых сапогах, прижимая к груди катушку лески – так спят люди, привыкшие держать вещи при себе, даже во сне.
Я ехал и считал опоры линии – один, три, шесть – будто это могло придать пути смысл. Иногда поезд выходил на открытую линию, и море вдруг становилось очень близко, на расстоянии дыхания. Волна била в волнорезы, как в железные ключицы. Между ними застревал мусор: обломки пластиковых ящиков, доска с облупившейся краской, детский мяч – оранжевый, слишком весёлый для этого холодного дня.
Когда мы затормозили у нужной станции, гудок прозвучал непривычно тихо – как будто поезд извинялся за свою необходимость. Платформа – одна. Навес – деревянный, с чернеющими пятнами от старого дождя. Турникетов не было, только маленькая касса-аквариум, где сидела женщина в вязаной шапке и листала газету пальцами, на которых распухли суставы.
Выходя, я почувствовал, как ветер ищет слабые места в куртке. Он был влажный, солёный, с каким-то ещё запахом, еле уловимым, чужим для моря – лёгкая гарь, как от мокрого дерева, которое пытались поджечь. Воздух иногда хранит память лучше людей.
На скамейке под расписанием лежала открытка. Лицом вверх – море, как в плохих путеводителях: голубое, глянцевое, с белой каймой пены. Но это было напечатанное море, не сегодняшнее. На обороте – несколько слов, наклонный почерк, знакомые крючки букв:
"Море любит тех, кто не боится промокнуть".
Под подписью – ничего. Ни имени, ни даты. И всё же рядом большим фиолетовым штемпелем стояло вчерашнее число. Каким образом открытка со штемпелем оказалась на скамейке, а не в почтовом ящике, – вопрос из тех, на которые у провинции всегда есть простой ответ: "Так вышло". Я провёл пальцем по бумаге – она была чуть влажной у уголка, но чернила не поплыли. Так бывает с вещами, которые уже решили, что им выжить.
Я положил открытку в блокнот Сэи, на ту страницу, где карандашными линиями были отмечены станции этой ветки, и поднял голову. На дальнем конце платформы стоял старик в куртке цвета сушёных водорослей. Он смотрел не на меня – сквозь. Как будто пытался рассмотреть, что стоит у меня за плечом.
– Вон там, – сказал он, не поздоровавшись, когда я подошёл, – если пойдёшь прямо к морю, будет причал. Но днём оно спит. Ты увидишь только его глаза. Ночью – оно говорит.
– Вы про кого? – спросил я. – Про море?
– Про него. – Старик кивнул в сторону серого горизонта. – Днём люди его снимают. Ночью – оно снимает людей.
Он улыбнулся одним глазом. Я усмехнулся в ответ, хотя не понял. Это была не туристическая метафора. Просто способ жить: смотреть на воду, как на старшего.
У станции было два выхода. Один – к дороге, второй – к узкой улочке между домами. Я выбрал улочку. Она пахла рыбой, сетями, жареным маслом. По стенам тянулись верёвки с бельём: полотенца, рукавицы, чехлы от весёл – всё одного цвета, выгоревшего, как воспоминание.
Первый дом – магазин. Стеклянная дверь натянута резинкой. Внутри – никаких витрин, только деревянные ящики с товарами: пачки лапши, банки с килькой, пачки соли, сахар в бумажных пакетах без рисунка, зелёный чай в неприметных пакетиках. За прилавком стояла женщина с лицом, которое держалось от морщин, как дом держится от ветра – на нескольких добрых гвоздях.
– Вам что? – спросила, оценивая взглядами мою обувь, щеки, рукава.
– Чай. И что-нибудь тёплое, если есть.
– Тёплое – ветер. Чай – да.
Она поставила чайник на маленькую плитку, где уже стоял чёрный, как уголь, чайник. Пока вода шипела, женщина достала из большой алюминиевой кастрюли что-то вроде рыбацкого супа и молча положила в бумажный стакан.
– Здесь не спрашивают, как дела, – сказала она, когда я сел у окна. – У моря дела всегда одинаковые. Мы спрашиваем другое: зачем приехал?
– Проехать, – ответил я, почти автоматом. – Посмотреть.
– Выглядишь уставшим. Не от дороги. – Она не ждала согласия. – Если хочешь увидеть море, приходишь ночью. Иди вниз к причалу. Там тебя найдут.
В супе было много зелени и странно сладкая картошка. Я ел, глядя на улицу. По ней шли коты – неспешной процессией, как маленькие монахи, пересчитывающие ступени. Один остановился у двери, посмотрел на меня и ушёл. Я улыбнулся. Иногда кажется, что коты проверяют, не привёз ли ты с собой слишком громкий город.
– Обувь у тебя городская, – сказала женщина, когда я вернул стакан. – В лодке стоять не сможешь. Упадёшь. Возьми у Масао сапоги. Он даёт – если видит, что человек не глупый.
– А как понять, глупый я или нет?
– Глупые спрашивают цену сапогам. – Она искоса посмотрела. – Ты пока не спросил.
Я кивнул и вышел. Если бы мне нужно было объяснить, что такое "провинция", я бы не говорил про тишину или бедность. Я бы показал этот короткий обмен фраз, в котором нет места "извините" и "если можно". Здесь сразу говорят, как будто ты уже часть их дня, даже если ты просто пришёл с поезда.
Улица вывела меня к низкой бетонной стене – рубец, который деревня поставила между собой и морем. За стеной – широкий, бледный пляж с мелким щебнем и тёмными амфибиями волнорезов. По песку тянулись следы – колёса, кошачьи лапы, детские шаги, – и все они исчезали на воде, будто в черновике, где каждый абзац перечёркнут волной.
На причале сидели двое мужчин и чинили сеть. Когда я прошёл, они не подняли головы. Я увидел, как их пальцы работают с нитями – быстро и точно, без суеты, как если бы у них внутри был метроном, на который ничего не влияет – ни ветер, ни холод.
– Ты не отсюда, – сказал один, не глядя. – У тебя пальцы длинные. Местные режут их рыбными ножами.
– Я не режу, – ответил я. – Я печатаю.
– Тогда у моря руки у тебя свободные. Ночью придёшь?
– Зачем?
– Чтобы вода тебя увидела. – Он поднял голову. У него были светлые, выцветшие глаза. – Днём она ничего про нас не помнит. Слишком много света. Ночью – мы для неё как буквы на чёрной странице.
– А если я сомневаюсь?
– Значит, придёшь. Кто уверен – тот в горы идёт.
Вдалеке что-то треснуло, и ветер принёс более сильный запах гари – сухой, но не приятный, как от палёного лака. Я оглянулся. На заднем дворе мастерской стояла покосившаяся лодка, её борт был разрезан, и двое подростков в масках паяли по краю металлическую полосу. Искры летели, как короткий золотой дождь, сразу гасли на мокром бетоне.
– Её сожгут? – спросил я.
– Потом. Когда приговор ей подпишут. – Мужчина провёл ладонью по сетке, как по волосам ребёнка. – Некоторые вещи легче сжечь, чем чинить. Но мы ещё подумаем.
Это "мы ещё подумаем" прозвучало как приговор, который откладывают до тех пор, пока сама вещь не решит, что ей пора. В таких местах предметы умеют принимать решения. Люди – не всегда.
Я спустился к воде. Волна накатывала, чуть цепляясь за щебёнку, и сползала обратно, оставляя за собой тонкие чёрные нити водорослей. Я постоял, слушая, как море говорит одно и то же слово, только с разной интонацией. В городе у меня редко получалось просто стоять. Там стоять – значит мешать. Здесь стоять – значит быть на месте.
На краю причала сидел мальчик – лет двенадцати, в огромном свитере, который сползал с одного плеча. Он свесил ноги и ел мандарин, аккуратно выкладывая кожуру звездой.
– Ты знаешь, – сказал он, не глядя, когда я оказался рядом, – у нас тут люди иногда приезжают и говорят, что ищут себя. На берегу себя не найдёшь. На берегу тебя видно всем.
– А где тогда?
– Там, где тебя никто не видит. – Он кивнул в серую даль. – Но это недолго. Потом всё равно надо возвращаться, чтобы посмотреть, кем ты пришёл.
– А ты где был?
– Я пока никто. – Он улыбнулся, и у него оказались очень взрослые глаза. – Я знаю имена всех котов в посёлке. Это почти как быть кем-то.
– И какие у них имена?
– Мы их не называем. Только коты знают свои имена. Мы их просто зовём. – Он поднял мандариновую дольку, как маленькое солнышко. – Хочешь?
– Спасибо. – Я взял дольку, и она оказалась неожиданно тёплой, как будто её держали в рукаве.
Когда я поднял голову, мужчина в сапогах уже стоял рядом. Он был невысокий, широкоплечий, с руками, в которых жили верёвки. На нём была куртка с пропитанной солью тканью, которая никогда не сохнет до конца.
– Меня зовут Масао, – сказал он. – Твои сапоги – плохие. Возьми мои – на ночь. Вернёшь утром.
– Сколько…
– Не спрашивай. – Он кивнул в сторону магазина. – Тебе сказали – значит, это правда.
Он повёл меня к маленькому сараю у воды. Внутри – запах резины, рыбы, дыма. На стенах висели жилеты, мотки верёвок, ножи с широкими лезвиями, сухие перчатки. Масао снял с крючка пару высоких сапог, чёрных, как ночной канал, и поставил их передо мной.
– Размер угадал? – спросил.
– А если нет?
– Значит, будешь ходить аккуратнее. – Он забрал у меня записку, которую я держал в руке, не думая – открытку с фразой. Прочитал, вернул. – Это твой друг написал?
– Похоже. Но штемпель – вчерашний.
– У нас время не всегда приходит вовремя. Иногда оно задерживается на соседней станции. – Он посмотрел на меня поверх открытки. – Ты из тех, кто держится за руль двумя руками?
– Был. – Я улыбнулся. – Сейчас не уверен.
– Хорошо. – Он кивнул. – Ночью идти будем вдвоём. Ты не будешь помогать, если не скажу. Будешь просто стоять. Это самая сложная работа в море – стоять и ждать, пока вода примет решение.
Я хотел спросить, зачем мне туда, но вопрос показался лишним. Некоторые вещи начинают звучать смешно, когда рядом стоит человек, который слишком долго разговаривал с ветром. Я лишь кивнул и взял сапоги. Они были тяжелее, чем выглядели, и от этого весомее. Как слова, к которым возвращаешься не потому, что они красивые, а потому, что они единственные.
– До ночи у тебя есть время, – сказал Масао. – Поешь. Поспи. Если умеешь. Если нет – посмотри на воду так, как будто смотришь на старую фотографию. Тогда она, может, посмотрит на тебя.
– Ночь – это когда? – спросил я.
– Когда коты уйдут с улиц. – Он улыбнулся. – И когда ветер станет ровным, как нитка. Ты поймёшь.
Я поднялся обратно по улице. Коты, казалось, действительно становились меньше, как картинка, которая отдаляется, пока не исчезнет. Ветер перестал быть иглой и превратился в широкую ладонь. В магазин я не заходил – там уже знали, что мне нужно, и это лишало меня выбора. Я вошёл в маленькую забегаловку, где над плитой висел календарь с прошлым месяцем и фотографией гор. Хозяйка поставила передо мной мисо-суп, рис и жареную рыбу – сказала только: "Глаза оставь. Они смотрят в завтра". Я оставил.
Еда здесь не была "вкусной" в городском смысле. Она успокаивала, потому что знала, зачем она есть. В городе еда – это разговор о еде. Здесь еда – просто работа. Как море.
Я вышел на улицу уже в сумерках. В порту загудел мотор – коротко, предупреждая, что вокруг всё живое. Из какой-то трубы потянуло дымом – уже совсем явственно, глаза заслезились. Я остановился под навесом и прислонился к столбу, глядя, как вдалеке двигаются маленькие огни. Кто-то смещал их, как чужие чувства на ладони. Я подумал о блокноте Сэи – о том, как она выбирала эти точки. Может быть, она не выбирала. Может быть, точки выбирали её.
Открытка лежала в нагрудном кармане. Я достал её, прочитал фразу ещё раз и рассмеялся без звука. Глупо бояться промокнуть, когда ты уже давно не сушился.
– Ты смеёшься один, – сказал кто-то совсем близко. Я обернулся – подросток с пайкой на резиновой лодке, лицо ещё детское, но голос уже приученный к ветру. – Здесь так делают только те, кто скоро уйдёт.
– Уйдёт – куда?
– В море. Или домой. Это почти одно и то же, если ты не знаешь разницы. – Он подтолкнул лодку ногой. – Если тебя взяли – приходи, когда загорятся три огня на маяке. Не раньше. Раньше – море смотрит на других.
Я хотел спросить: "А если я не приду?" Но в этом месте некоторые вопросы звучали так, будто ты просишь разрешения у того, кто не умеет говорить "да" или "нет". Я лишь кивнул.
До ночи оставалось два с половиной часа. Этого времени хватало, чтобы передумать, уехать, найти автобус. Но в таких местах время не даёт тебе сделать правильный выбор. Оно просто садится рядом, как старик в вагоне, и дремлет, пока ты делаешь то, что уже решили раньше.
