Два друга – недруга: Есенин плюс Мариенгоф

Глава 4

Спустя два месяца Есенин и Клычков решили зайти на Пресню в мастерскую скульптора Сергея Тимофеевича Коненкова. Захотелось молодым поэтам посмотреть, как создается монумент, посвященный памяти погибших героев.

А еще и стихи свои продемонстрировать перед большим мастером.

Поэты в шутку именовали скульптора неизменно «дедушкой».

Коненков родился в 1874 году и дедушкой, однако себя не считал.

Был он высокий, широкоплечий, похожий на очень крепкое дерево, то ли на сосну, то ли на дуб.

Каждый раз мягко и немного наигранно отнекивался он от нового своего прозвища.

Встретил Коненков поэтов восторженно, вскинув очень длинные крепкие руки высоко верх, громко вскрикнул:

– Два Сергея, два друга – метель да вьюга…

– Ну, вот товарищ дедушка принимай незваных гостей, – усмехнулся Клычков.

Коненков дернул слегка прядь волос у Клычкова, и мягко возразил.

– Какой я дедушка, мне еще и пятьдесят не исполнилось.

– Так значит ты молодой дедушка, – улыбнулся Есенин.

Коненков тоже весело усмехнулся и обратился к нему:

– А почему вы товарищ Есенин без гармошки?

– Так украли у меня ее, – тут же соврал Есенин.

– У него все всегда крадут, – пошутил Клычков.

– Эх, а я бы послушал сейчас с удовольствием частушки, – покачал головой Коненков.

– А мы без гармошки попробуем, – сказал Клычков, и вдруг загремел своим громовым басом:

«Говорили бабушке, не ходи ты на реку»…

Коненков отчаянно замахал полусогнутыми руками:

– Перестань, перестань…

Клычков удивленно воззрился на скульптора.

– Чего это вдруг?

– Коненков объяснил:

– Говорю же, без гармошки не пойдет.

– Эх, – вздохнул Клычков. Не угодишь тебе, капризный ты стал дедушка…

– Уймись, – рассмеялся, глухо Коненков.

Но тут, же серьезным взором окинув поэтов, поманил за их собой:

– Пойдемте, покажу свою работу, которую я подготовил к годовщине революции.

– Любопытно взглянуть, – сверкнул радостно синими глазами Есенин.

Клычков потер руки и удовлетворенно хмыкнул:

– Значит, мы первые ценители, так что ли?

– Да первые. И только попробуйте не оценить, – пригрозил шутливо скульптор.

Прошли через небольшой уютный дворик, где находились два наскоро сколоченные скамейки, а рядом какой-то деревянный чурбак.

– А это кто? – спросил Есенин и, не удержавшись, расхохотался во весь голос.

Коненков слегка обиженно затряс черной всклокоченной бородой.

– Ну что ты Сережа, не надо так. Это святой Николай, можно сказать мой друг извечный. Когда скука одолевает, я только с ним и беседую.

Клычков засмеялся.

– Случайно не наш Николай Клюев?

– Далеко вашему Клюеву до святого Николая, – резонировал скульптор.

Неторопливо пройдя дворик, вошли в очень большое просторное помещение, где прямо на полу, на широко расстеленном брезенте лежал просто чудовищно огромных размеров барельеф.

На картине был изображен своего рода «Гений победы» в белом хитоне с голым торсом, который сжимал в одной руке красное знамя, а в другой придерживал трепетно длинную пальмовую ветвь.

Мемориал был выполнен в желтых, белых и красных тонах. Также у ног вестника победы возлежали несколько сабель и винтовок.

Клычков ахнул:

– Ну и красота! Ну, дедушка ты и даешь!

Есенин тоже присвистнул от восторга.

– Ты настоящий мастер Коненков. Я тебе миллион дал бы за такую работу…

Скульптор удовлетворенно кивнул и сказал:

– Работа составлена из сорока девяти кусков. Собрал я ее неделю назад, так как должны были придти глянуть товарищ Свердлов и Рыков.

– Пришли? – спросил Клычков.

– Нет, пока не соизволили.

– А если не придут?

Коненков покачал головой.

– Да нет, сам Ленин обещал, что лично будет осматривать картину.

– Здорово! – почти в унисон воскликнули поэты.

– Ну, а теперь прочтите стихи, посвященные моей работе, – попросил поэтов скульптор, и, усевшись прямо на полу, стал мягко пощипывать левой рукой свою черную бороду.

– Это мы быстро, – сказал Есенин и тут же слегка высокопарно и выразительно выдал:

Спите любимые братья,

Снова родная земля

Неколебимые рати

Движет под стены Кремля…

Потом выступил Клычков.

Торопливо достав из кармана длинного потертого черного плаща сложенный вчетверо листок, торжественно продекламировал:

Сойди с креста, народ распятый,

Преобразись, проклятый враг,

Тебе грозит судьба расплатой

За каждый твой неверный шаг…

– Неплохо, неплохо, – с удовольствием закивал головой Коненков. Молодцы парни. Жаль, нет Герасимова, хотелось бы и его послушать.

– Плохо не напишет, – заверил Клычков. Мы сейчас как раз собираемся наведаться к нему.

– Передайте, что я его за уши хорошенько потреплю, за то, что не приходит, – пошутил Коненков.

– Обязательно, – звонко закричал Есенин и, заложив два пальца в рот, также громко и озорно присвистнул.

Глава 5

Оказалось, что Михаил Герасимов заболел.

Поэт лежал на кровати, сложив руки на животе почти как покойник, и время от времени тяжко вздыхал.

Увидев поэтов, Герасимов грустно обронил:

– Я друзья что – то совсем некстати заболел. Грудь болит и спину немного ломит.

Есенин присел на табурет у изголовья Герасимова и полушутливым тоном сказал:

– Миша, ты не помирай раньше времени. Стихи написал? А то товарищ дедушка сердится.

Герасимов едва заметно усмехнулся:

– Написал давно. Заходил композитор Шведов, я отдал ему текст, он должен музыку сочинить. Про вас спрашивал. Если у вас готово отдайте тоже ему. Он торопил.

– А который Шведов? – спросил Клычков. Их ведь трое братьев и все композиторы.

– Средний, Иван.

Герасимов привстал с кровати и что – то написал огрызком карандаша на клочке бумаги.

– Вот его адрес, поспешайте друзья мои.

* * *

Когда вышли на улицу Есенин сказал:

– Я Анатолия Мариенгофа тоже пригласил на торжество. Ты знаешь он нормальный парень.

Клычков недоверчивым взором окинул Есенина:

– А что он без приглашения не может придти?

– Может. Но он не знал, что целый оркестр будет исполнять кантату на наши стихи. Вот я и сказал ему об этом.

– А ты теперь намерен везде его таскать за собой?

Есенин невозмутимо заметил.

– Почему нет, он ведь мне друг. Только он хочет что – то новое, свое открыть в поэзии.

– А ты?

– И я тоже, – согласился Есенин. Чем мы хуже Маяковского и Бурлюка.

– У Маяковского абсолютно свое направление. Как он сегодня никто не пишет. Он вроде как новатор, – подчеркнул серьезно Клычков.

– Тоже мне новатор, – скептически ухмыльнулся Есенин. У него не стихи, а одни агитки. Недолго протянет.

– Насчет агиток согласен, есть такое дело. А вот, сколько протянет, решит время, – рассудительно подытожил Антоныч.

Глава 6

Однако Мариенгоф на Красную площадь не пришел.

По крайне мере так решил Есенин, так как найти его не смог.

Но и искать, если откровенно было не так уж и легко.

Народу в этот день (восьмого ноября 1918 года) было на площади так много, что казалось не то, что яблоку даже иголке некуда упасть.

Тем временем мемориальное полотно Коненкова под названием «Павшим в борьбе за мир и братство народов» было прикреплено к стене красной сенатской башне Кремля.

Потом к стенке приставили небольшую лестницу, на которую взошел Владимир Ленин.

Ему поднесли специальную шкатулку, в которой лежали ножницы, и он неторопливо разрезал соединявшую полотнища занавесу. Раздались вразнобой громкие аплодисменты и крики «ура».

Заиграл военный духовой оркестр, и хор Пролеткульта торжественно исполнил кантату, написанную поэтами.

У мемориальной доски в почетном карауле застыли два красноармейца с винтовками. На них были новые мышиного цвета шинели с оранжевыми «разговорами» и шлемы с островерхими шишаками.

Глаза Сергея Коненкова ярко блестели от радости и нервного возбуждения.

В его жизни такое случилось впервые, что ему пришлось выполнять ответственное задание, порученное самим главой государства.

Тут он увидел Есенина, Клычкова и Герасимова.

Молодые поэты поочередно поздоровались с ним.

В левой руке «дедушка» цепко держал за древко небольшого размера красного цвета флаг.

– Что это у вас Сергей Тимофеевич? – спросил с интересом Герасимов.

– Разве не видишь? Это флаг, символ новой власти – ответил гордо Коненков. Сам Ленин дал его мне в знак благодарности за мою революционную работу.

– А получилось то, действительно здорово, – воскликнул Клычков. Ему в тон стал кричать и Есенин:

– Ух, ты, ух ты, – как здорово. А ведь мы теперь классики, наверное, – радовался как ребенок он.

Коненков по – отечески взглянув, на ликующего Есенина, вынес свой невозмутимый строгий вердикт:

– Этого пока нам не понять. Потом будет ясно. Так что погоди еще плясать.

– Ну, вот дедушка и порадоваться нормально не даст, – обиженно хмыкнул Есенин, и тут же громко и озорно воскликнул: «Да здравствует революция на земле и на небесах».

Глава 7

В январе 1919 года Есенин, пользуясь хорошим отношением к нему Наркома просвещения Анатолия Луначарского и председателя Моссовета Льва Каменева смог выхлопотать

в Козицком переулке пятикомнатную квартиру для так называемой «писательской коммуны».

Создать такую коммуну решили для того, чтобы показать насколько лояльно новая власть относится к писателям, которые сотрудничают с ней.

Есенин немедленно пришел, к Рюрику Ивневу и стал уговаривать его переехать в эту квартиру.

Как он выражался в их новое «житие – бытие».

– Мы ведь с тобой друзья, – порывисто, с энтузиазмом говорил Есенин. У меня есть право выбирать. Вот я и выбираю тебя и Толю Мариенгофа. Он такой же друг мне, как и ты.

– Но ведь ты говоришь, что еще трое будут? – настороженно интересовался Ивнев, смешно хлопая ресницами и покачиваясь на тощих ногах как былинка.

– Ну да, еще писатель Гусев – Оренбургский, поэт Иван Рукавишников, и журналист Борис Тимофеев, – перечислил Есенин.

– А для чего они? – с некоторой неприязнью в голосе строго осведомился Ивнев.

– Ну, видишь ли, их лично уважает товарищ Луначарский.

– А ты знаешь Сережа, что Рукавишников пьет напропалую, – тихо и немного с испуганным выражением лица проговорил Рюрик Ивнев.

Он пытливым чуть ироничным взором уставился на Есенина, ожидая, что он ответит на этот весьма непростой, по его мнению, вопрос.

– Ну и пусть старик пьет, – засмеялся Есенин. А мы пить много не будем. Мы будем работать, и покажем чего мы стоим. Так ты согласен?

– Надо подумать.

– Чего думать, – разозлился Есенин. – Не мы так другие займут эту квартиру. Коммуну уже одобрили в Моссовете. Тем более, у тебя ведь отопление не работает, а там тепло и уютно.

– Да, это правда! – неожиданно грустно констатировал Ивнев, вытаращив на Есенина маленькие, как у птички глаза.

Это рассмешило Есенина. Он весело заметил:

– Понимаешь как это важно, когда в квартире есть отопление, и когда есть тепло. К тому же у каждого будет отдельная комната.

– Неужели отдельная? – с большой радостью переспросил Рюрик.

– Именно, – поддакнул Есенин. Я с Мариенгофом буду в самой большой, а вам всем по комнате предоставлю.

– Ну, хорошо, в таком случае я, наверное, приду туда, – наконец согласился Рюрик.

– Вот и прекрасно, – хлопнул удовлетворено Есенин Ивнева по узкому костлявому плечу.

* * *

Но спокойной, творческой жизни не получилось.

С первых дней как вселились в пятикомнатную квартиру, начались постоянные попойки напополам с песнями и громкой руганью.

Друзья, и просто знакомые стали постоянными завсегдатаями этой чудесной очень теплой квартиры в Козицком переулке.

И этих так называемых «знакомых» не останавливало абсолютно ничего. Не увещевания старейшего добродушного Гусева – Оренбургского приходить как можно реже, и не призывы Ивнева и журналиста Бориса Тимофеева прекратить, наконец, регулярные не в меру шумные оргии.

Есенин в присутствии Мариенгофа, Тимофеева или Ивнева старался не прикасаться к спиртному.

Но когда их не бывало, и он оставался с кем – то из так называемых шапочных приятелей, то случалось тоже изрядно выпивал.

Но самой главной «бедой» являлся не кто, иной, как писатель Иван Рукавишников.

Для себя писатель предпочитал исключительно вино и водку всем остальным напиткам.

Иногда Рукавишников исчезал на целый день, а к вечеру его приносили буквально на руках мертвецки пьяного.

И тогда те, кто его приносил, оставались также ночевать. Укладывались на ночь кому, где придется.

А утром эти приятели снова с еще более усиленной энергией возобновляли пресловутую попойку с милейшим Иваном Рукавишниковым.

Будучи трезвым, Рукавишников действительно был душа человек. Но вот пьяный становился буквально невменяемым.

Бывало и такое: выпивал он стакан за стаканом, не закусывая, и водка обильно стекала у него по его тощей рыжей бороде и капала в тарелку или на стол.

И тогда все дружно и неудержимо смеялись.

Он и сам тоже бессмысленно и глупо улыбался, тараща на всех осоловевшие глаза.

И чем дольше он таращил свой безумный взор на окружающих, тем громче и громче дикий хохот наполнял все пространство этой ставшей легендарной в московских литературных кругах квартиры.

* * *

Через несколько дней Рюрик Ивнев, не выдержав сумасшедшего кошмара, сбежал обратно к себе на Трехпрудный переулок.

Но… через неделю вновь вернулся.

Есенин, уперев руки в бока, громко расхохотался:

– Ты чего Рюрик?

– Понимаешь там у меня все-таки очень холодно, – объяснил Ивнев, и слегка поежившись, тоже едва заметно улыбнулся.

– Кстати хорошо, что ты возвратился. За неделю, что тебя не было, мы практически основали новую поэтическую школу.

– Кто мы?

– Я, Анатолий и Вадим.

– И что за поэтическая школа?

– Будет называться имажинизм. Слышал или нет?

– Ну как же Анатолий мне говорил. А вот что вы хотите конкретно проповедовать, этого я пока понять не могу, – искренне заявил Ивнев.

Есенин потер лоб кончиком указательного пальца. И стал объяснять:

– Понимаешь, дорогой Рюрик, имажинизм от французского языка означает образ. Так вот будем создавать в поэзии конкретные, свежие, а не шаблонные образы. Воспроизведем так сказать новую стихотворную форму через метафору. Заткнем рот нашим оппонентам бездарным футуристам. Покажем этому Маяковскому и его банде, где раки зимуют. Как говорит, наш друг Анатолий Мариенгоф у нас будет происходить «Рождение слова речи и языка из чрева образа».

Ивнев удовлетворенно кивнул головой:

– Это любопытно. А кто еще войдет в группу?

Есенин стал перечислять:

– Вадим Шершеневич, Сандро Кусиков, Иван Грузинов. А там посмотрим. Думаю, найдутся еще желающие. Но отбор будет строгий.

– Мда… это конечно интересно, – пожевав тонкими синими губами, почти как старушка одобрительно произнес Ивнев.

– Вот и хорошо. Через три дня в газете «Советская страна» будет напечатан наш манифест. Необходимо будет тебе тоже ознакомиться с этим воззванием и подпись свою поставить.

Глава 8

На следующий день утром, в гости пожаловали поэты Шершеневич, Кусиков и Грузинов для конкретного обсуждения, наметившегося литературного направления.

Или как отметил Шершеневич: «весьма грандиозного литературного факта».

Собрались все поэты в большой комнате, где проживали Сергей и Анатолий.

И тут в самый разгар обсуждения на пороге вдруг появился Иван Рукавишников.

Был он как обычно подшофе, а с ним еще какие – то двое его «хороших приятелей», как он их представил.

Ивнев чуть – чуть выглянул, чтобы посмотреть, кто явился и тут же брезгливо поморщился:

– Ну, вот сейчас начнется.

– Что начнется? – не понял Шершеневич.

– Очередная пьяная вакханалия, – усмехнулся ехидно Рюрик, и тихо посмеялся в рукав своей новой длинной кофты.

– Не начнется, – твердо заявил Вадим. Сейчас не время шуметь, ведь мы заняты важным делом.

Он встал, решительно подошел к Рукавишникову и к его приятелям, и, сжав кулаки, угрожающе заявил:

– А ну выметайтесь, не видите что у нас важное заседание. Мы очень, нужный вопрос обсуждаем.

– Чего… о? – нагло скривил лицо в усмешке один из «приятелей» Рукавишникова.

Шершеневич внимательно оглядел его и выдохнул.

– Предупреждаю: я боксер, и поэтому мало вам не покажется.

Двое тут же покорно повернули на выход, кроме Рукавишникова.

– А ты чего рыжая борода? – вопросительно уставился на него Шершеневич.

Есенин и Мариенгоф дружно рассмеялись:

– Да он Вадим наш, тут в коммуне проживает.

– Да я свой, – пьяно икнул Рукавишников и грустным взором окинул крепкие кулаки Шершеневича.

– Тогда направляйтесь к себе в комнату и не мешайте, – приказал Вадим.

Рукавишникову приказ пришелся не совсем по душе.

– Не кричи мил человек, я тоже такой же поэт, как и вы.

– Согласен, – кивнул Шершеневич. Но сейчас вы едва держитесь на ногах. Так что идите отдыхать.

– А я, черт возьми, старше вас.

– Это не меняет дела, – жестко отрезал Шершеневич и решительно подтолкнул Ивана в сторону его комнаты.

Рукавишников, едва не споткнувшись, кое – как добрел до кровати, и тут же рухнув, буквально через пару минут громко захрапел.

После некоторого молчания Мариенгоф сказал:

– Ну что же продолжим наше обсуждение товарищи поэты. Надо утвердить окончательно манифест и давайте договоримся, что у будущего журнала не будет конкретного редактора.

– Как это не будет? – искренне удивился Грузинов.

– Будет редколлегия, – объяснил Мариенгоф.

– Правильно, – кивнул Есенин. Чтобы никто не на кого не обижался. Молодец Толя. Это очень удобно.

– А кто войдет в редколлегию? – поинтересовался поэт Кусиков, и его густые черные брови плотно сошлись у переносицы, образовав сплошную толстую линию.

– Все войдут, – твердо заявил Шершеневич. А еще мы откроем свое издательство.

– Да, – добавил Мариенгоф. И хорошо бы назвать это издательство между прочим «Имажинисты».

– Ну, если так, то предлагаю, начиная с этого дня собирать материал для нашего первого большого альманаха, который мы должны будем выпустить в конце этого года, – заявил Есенин.

– Почему в конце года? – округлили глазки Ивнев.

– Потому что с бумагой в типографиях плохо, – вздохнул Есенин.

– И поэтому нельзя исключать, что альманах может даже выйти в начале следующего года, – подытожил Шершеневич.

Наступила пауза.

Потом Шершеневич торжественно объявил:

– Теперь мы настоящая банда.

– То есть, – спросил Ивнев.

– Имеется в виду в литературном плане, – поспешил успокоить коллегу Мариенгоф.

– Вот именно, – засмеялся Шершеневич. И кстати в нашу группу еще войдут два художника: Борис Эрдман и Георгий Якулов.

Я с ними разговаривал месяц назад. Думаю, никто не будет возражать. Это хорошие, талантливые ребята. Хотя насчет Якулова пока сомневаюсь.

– А они тоже будут входить в редколлегию? – осведомился Грузинов.

– Конечно, – хлопнув по столу, сказал Есенин. Будем все произведения, готовящиеся к печати обсуждать коллективно. С этим думаю, вопрос у нас будет положительно решен.

Вдруг Мариенгоф встал, прошел на кухню, взял доску для нарезки хлеба и стал объяснять:

– Допустим это наша платформа. Так вот на этой платформе будут существовать три принципа. Первое – это быть честными перед людьми, второе – удивлять этих людей новыми образами и метафорами, а значит хорошими произведениями, и третье – заткнуть за пояс все остальные литературные группы.

Он внимательно взглянул на Ивнева, потом на Шершеневича и спросил их.

– Надеюсь, вы как бывшие футуристы не возражаете против такой концепции?

Шершеневич нервно рассмеялся:

– Слушай Толя брось дурачиться. Ты же сам подчеркнул, что мы с Рюриком бывшие футуристы. А значит, что было, то навсегда ушло.

– Да, да, – затряс усиленно головой Ивнев.

Да так сильно затряс, что казалось еще чуть – чуть и она упадет с его тонкой шеи.

– А еще было бы неплохо открыть свой книжный магазин, – предположил Есенин.

Он слегка тронул Мариенгофа за плечо.

– Мы с тобой Толя об этом беседовали.

– Да, – кивнул Мариенгоф. Надо будет побегать насчет этого вопроса.

В комнату, где собрались участники обсуждения, неожиданно заглянул Гусев – Оренбугский (до этого он в своей комнате попивал чай). Писатель спросил:

– Долго ли будете вы еще обсуждать ваш так называемый имажинизм?

– А что? – обернулся к нему Есенин.

– Вот именно, что вас собственно смущает уважаемый старейшина, – немного с иронией осведомился также Мариенгоф

Гусев – Оренбургский с удовольствием усмехнулся и медленно проговорил.

– Получил вчера гонорар за свой двухтомник. Хотел вот вас молодежь угостить чем – нибудь вкусным. А то пьете только ваш суррогатный кофе…

Договорить до конца писателю не дали. Радостный рев одобрения тут же широкой рекой разлился по комнате.

Громче всех улюлюкал Александр Кусиков, или как его все называли коротко: Сандро.

Но тут поднял руку Мариенгоф и очень серьезно заметил:

– Так мы же не завершили еще обсуждение…

Однако Кусиков не захотел его слушать и почти завопил: «Потом, потом…»

И пустился в пляс. Напевая про себя малопонятный горский мотив, попытался максимально достоверно изобразить танец лезгинку.

По национальности Сандро был армянином (настоящая фамилия Кусикян). Но иногда любил для чего – то рассказывать, что он черкес. Впрочем, никто так толком и не мог понять черкес он или армянин.

Еще недавно красный командир Кусиков специально уволился из армии, очень серьезно увлекшись литературой.

А еще он любил хвастаться тем, что знаком с прославленным революционером и террористом Яковом Блюмкиным.

И эту свою неуемную радость, он нес весьма почетно и гордо как дорогой орден на груди.

– Эх, какой парень, какой парень, – восклицал он часто в адрес Блюмкина. Не встречал еще таких. Ничего не боится. А как он ловко пробрался в здание посольства и этого немецкого посла Мирбаха на тот свет отправил…

Слушая Кусикова, некоторые недоуменно пожимали плечами, а некоторые, тем не менее, с ним соглашались.

Завершив свою сумасшедшую пляску, Кусиков громко, задавая вопрос, закричал:

– Кто в лавку пойдет за выпивкой и закуской!?

– Об этом я как раз и хотел спросить, – засмеялся ленивым старческим смехом Гусев – Оренбургский.

– Я сам пойду, – воскликнул Сандро.

Однако потом, глянув, на Есенина сказал:

– Серега пойдем вместе. Так будет веселее.

Тут не выдержал и Мариенгоф:

– Ребята, а что если и я с вами. Не будете возражать?

– Не будем, – кивнул Есенин. Втроем больше принесем.

Гусев – Оренбургский выдал денег и полушутливо предупредил:

– Смотрите, чтобы все в порядке было. Не распивайте там, на улице где – нибудь. И вообще много выпивки не надо.

Кусиков указав на себя, поспешил обнадежить:

– Не переживайте Анатолия и Сережу будет сопровождать красный командир. Так что за порядок я ручаюсь.

По дороге в магазин Кусиков неожиданно признался Есенину, что еще не окончательно уволился из армии и поэтому влиться в ряды имажинистов он сможет, немного позже.

– Как же так? – остановившись удивленно на пол дороге, развел руками Есенин.

– Да уж ты Сандро определись, – назидательно заметил и Мариенгоф.

Кусиков уверенно взмахнул рукой.

– Ну, там формальности остались. Я ведь тут служил в Москве. Теперь по ранению увольняюсь. Так что дело решенное. А чтобы вы не особо огорчались, открою вам маленький секрет.

– Какой? – дружно заинтересовались Есенин и Мариенгоф.

– Мы с поэтом Бальмонтом открываем свое издательство.

– Здорово. И как оно будет называться, – спросил Анатолий.

– Чихи – Пихи…

– Что, что? – засмеялся Мариенгоф.

Не остался в долгу и Есенин. Он хохотал так, что у него даже слезы выступили.

– А почему такое издевательское название Сандро?

Кусиков обиженно засопел как ребенок и объяснил.

– Да это не я. Это Бальмонт придумал. Мы с ним на паях открыли. Мне отец денег дал, он ведь коммерсант. В этом издательстве я хочу выпустить свою книгу под названием «Зеркало Аллаха».

– Чего это вдруг такое название? – спросил Мариенгоф

– Просто я так хочу, – гордо заявил Кусиков.

– Эх, зачем ты Сандро связался с этим стариком Бальмонтом? Он ведь немного того, – продолжая посмеиваться, сказал Есенин.

– Чего, того? – переспросил Кусиков.

– Ну, не дружит особо он с головой, – уточнил Мариенгоф. Так что уходи поскорее от него к нам.

– Вот окончательно уволюсь из армии и тогда приду, – пообещал твердо Сандро.

И задумчиво почесав затылок, добавил.

– Думаю, что через пару месяцев.

– Смотри, держи слово, – дружно воскликнули Есенин и Мариенгоф.