Остатки страха

Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении использована иллюстрация:

© ne2pi / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru

* * *

Предисловие
(от автора)

Эту историю я услышал от призрака, когда находился в небольшом городке под названием Брэндон, что на юге штата Нерман. Она заинтересовала меня, и тогда я решил ее записать.

Чтобы потом у читателя не возникало вопросов, я должен сообщить, что призраки, в силу определенных особенностей, способны описывать прожитую каждым из них жизнь досконально, точно передавая произнесенную кем-то фразу или виденный предмет.

Когда же наша совместная с призраком работа завершилась, он разрешил мне опубликовать эту рукопись без упоминания на обложке его имени и фамилии. Однако я не могу поступить с ним как с каким-то проходимцем, потому посвящаю эту работу не кому-нибудь, а именно ему.

Посвящается Дэвиду Хикоку,

доброжелательному призраку из Брэндона.

Меня зовут Дэвид Хикок. (Нет, моим предком не был Джеймс Батлер Хикок^[1], просто у нас одинаковые фамилии, не более того.) С раннего детства меня мучили кошмары, и действие каждого из них происходило в лесу. И все те кошмары отличались лишь тем, что лес, который предстоял в них фоном, становился с каждым сном все темнее и темнее, а в последнем моем кошмаре он и вовсе потерял всякую фактуру и принял тем самым вид сплошной черной полосы…

С раннего детства я любил гулять по лесу и вдыхать запах хвойных деревьев. Поначалу, конечно, я гулял только с родителями, но годам к четырнадцати стал настолько самостоятельным, что без спроса наведывался туда и проводил там по нескольку часов.

Кошмары продолжались до самой моей смерти в семнадцатилетнем возрасте. Однако, нет, не так. Пожалуй, по-настоящему я, Дэвид Хикок, умер еще в ту ночь, когда впервые мне приснился лес, а было это… в тот день, когда я впервые увидел его.

В кошмарах я бежал сломя голову по лесу, а позади меня разгоралось все большим и большим огнем – и в высоту, и в ширину – ярко-зеленое сияние. Оно, пожирая деревья, травы и лежавшие на земле сухие ветви, словно приближалось ко мне, как будто главной целью для него было не все, а только я. Только я, обычная особь мужского пола; человек, у которого не было никаких успехов в учебе и который не умел общаться даже с самим собой, не говоря уже об общении с другими людьми.

Хвойный лес кольцом окружал наш город. Брэндон, далекий от любого другого города, привыкший жить своей жизнью, существовал лишь за счет экспорта древесины. Он располагался на юго-западе штата Нерман, на границе с так называемой Зоной отчуждения. Люди уезжали из города, если у них была такая возможность, в ином случае – работали или на лесопилках, или в местных супермаркетах, которых по всему городу было слишком много. Думаю, для населения в десять с лишним тысяч человек шестьдесят супермаркетов действительно много.

С этого я и начну эту историю.

1

В тот июньский, наполненный духотой день, когда я был уже семнадцатилетним подростком и всячески делал вид, что психологический мой возраст превышает тридцатник, мы с отцом поехали в лес. Маме для посадки цветов нужны были сосновые иголки, а отец в одиночку ехать не собирался, так что, пробурчав что-то под нос, я поехал с ним.

То лето (мое последнее лето) было настолько жарким, что любой из бразильских курортов мог тогда позавидовать нашему городу. Однако Брэндон, в отличие от Сан-Паулу и Рио-де-Жанейро, туристов не привлекал. В опьянявшей духоте хотелось пить. Лицо обливалось потом.

Ради поездки за сосновыми иголками мы пересекли половину города, четыре раза стояли на светофоре и ко всему прочему вспотели до такой степени, что из наших футболок можно было выжать по меньшей мере три галлона пота. На горизонте виднелась темная полоса.

– Будет дождь, – сказал отец.

Я кивнул и ответил:

– Вероятно.

Мама сказала, что нужно ехать ближе к Зоне отчуждения, там, видите ли, сосновые иголки лучше. Во-первых, они вообще могут быть лучше или хуже по отношению друг к другу? Ну даже если так, тогда – во-вторых: каким образом они могут быть лучше в той местности, где когда-то (с 1957 по 1965 годы) проходили испытания ядерного оружия?

Выехав на дорогу, которая располагается за чертой города, отец увеличил скорость, и автомобиль, корпус и стекла которого обжигали кожу при соприкосновении с ними, заскользил по разбитому асфальту.

В салоне, помимо невыносимой духоты, несмотря на то что все стекла были опущены, стоял раздражавший ноздри сигаретный дым. Отец курил всегда: и полчаса не проходило, как он дрожавшими пальцами выхватывал из нагрудного кармана пачку сигарет и доставал из нее желтыми зубами бумажную гильзу с ядом.

У отца зрение было как у котенка – в общем, как у меня. Он безуспешно щурился по обе стороны и постоянно спрашивал меня: «Там – сосна? Нет?» В нашей семье, каким бы парадоксальным это ни казалось, зрение было хорошим только у моей бабушки, миссис Бэрнсток.

По дороге, по которой мы проезжали, редко кто ездил, а если кто-то и ездил, то ни в коем случае не в одиночку. Связано это было с тем, что где-то в лесу, по слухам, была расположена секретная военная база. С другой стороны – какая же она секретная, раз о ней ходили слухи? Слышали о ней и в других городах.

То, что Зона отчуждения является территорией почти всех военных штата Нерман и что там до сих пор проводятся какие-нибудь испытания и опыты (может, прямо сейчас в одной из лабораторий разделывают очередного пришельца), известно каждому, но мало кто верил, что одна из баз располагалась вблизи самого Брэндона.

Какие люди там служили – не было известно, чем они там занимались – тоже никто не знал. Как и сейчас.

Дорога не была длинной – какая-то жалкая одна четвертая часть мили^[2], на которой бывали лишь военные и наркоманы, еще студенты, может быть.

Сосен мы выглядели предостаточно, однако то ли отцу их было мало, то ли он ожидал в конечном итоге оказаться в сосновом бору; как бы то ни было – мы доехали до самой военной базы. Там уже дороги как таковой не было – обычный заезженный грузовиками песок. По левую от нас сторону стоял высокий забор с колючей проволокой и указателями по типу: «Опасно!» и «Дороги нет!» По правую располагался заросший репейником овраг, а уже за ним – лес.

Упорства моему отцу было не занимать. Ища глазами по правой стороне от дороги сосны, он доехал до контрольно-пропускного пункта, который серым прямоугольником стоял перед забором, и только там (далее дорога была перекрыта противотанковыми ежами) развернул автомобиль.

Когда мы разворачивались, я увидел, как молодой худощавый солдат с оголенным торсом вышел из контрольно-пропускного пункта. Он держал в правой руке что-то наподобие дубинки. Посмотрел в нашу сторону. Несмотря на то что лица его при всем желании я не мог разглядеть, во всех очертаниях его тела проглядывала сдерживаемая агрессия. Отец этого не заметил – он был увлечен поиском «идеального места» для сбора сосновых иголок.

Мы поехали в обратном направлении.

Вмиг сделавшись рабом чего-то, находящегося между паникой и нерасторопностью, я скользнул взглядом по зеркалу заднего обзора и… солдата уже не было. Дверь, из которой он вышел, оставалась распахнутой. Позже я не менее десяти раз посмотрел в зеркало, но видел только забор с колючей проволокой.

– А может, вот те сосны? – спросил меня отец.

Я посмотрел туда, куда он указал кивком головы.

– Ну и как ты собрался к ним пройти? Там же овраг!

– Да? Ну ладно.

В конечном итоге, мы вернулись к тому месту, вблизи которого собирались остановиться первоначально, – по оврагу хотя бы была протоптана тропинка, к тому же самих сосен было не меньше пяти, что нас более чем устраивало.

Выбравшись из духоты салона авто в духоту (но с легким ветерком) солнечного полдня, каждый из нас вытащил из багажника металлическое ведерко, куда необходимо было собрать иголки, и тканевые перчатки. Перчатки мы надели на руки, после чего взяли ведра и спустились в овраг.

В тени сосен, елей и прочих хвойных деревьев, в аромате хвои, дышалось гораздо легче. Солнечные лучи лишь кое-где ложились золотистыми пятнами. В остальном – царство тени, в котором, однако, нашлось место для влаги и для двух ведомых смешным заданием душ.

Отец подошел к самой высокой и самой широкой в стволе сосне, указал на нее пальцем.

– Вот. Здесь и будем собирать.

Я наклонился к засыпанному сухими иголками дерну и отбросил в сторону мешавшие ветки. Отец вытащил сигарету и закурил.

Я поднял на него удивленный взгляд.

– Давай ты сам как-нибудь? – спросил он. – А то еще кровь снова пойдет…

И правда, в последние месяцы у него часто шла носом кровь. Так как врачей мой отец не жаловал и, более того, лишний раз из дома не выходил, он не знал причину частых кровотечений. Частых главным образом потому, что кровь могла пойти из носа даже два или три раза за день.

Кровь шла носом у многих. Даже у меня такое было несколько раз в тот последний год жизни. Не помню, что говорили об этом наши соседи или мои мама с папой, потому как кровотечение, в отличие от отношений с Беатрис, меня ничуть не волновало.

Я, подставив поближе ведро, начал сгребать в него иголки. Несколько раз укололся.

Отец стоял прямо позади меня. И я знал, что он смотрит в мою спину или… В общем, мне это очень не нравилось. Чем бы я ни занимался, если тем же самым не занимался отец, он становился позади меня и пялился. Я, конечно, не рассказывал об этом маме, но где-то глубоко внутри чувствовал, что когда-нибудь он доведет меня и я…

Пустые размышления часто приходят в голову, когда занимаешься подобной работой.

Я сгребал в ведро сосновые иголки, а отец, стоявший сзади, выпускал изо рта струйки дыма.

Благо, дело не сложное, потому я быстро собрал одно ведро и поднялся на ноги.

– Молодец! Осталось наполнить еще одно – и поедем домой.

Отец, отбросив окурок, подал мне пустое ведро и пошел в сторону.

– Пошли, – сказал он, и я направился за ним.

Мы прошли чуть дальше в глубь. Там деревья стояли крупнее, а солнечных лучей было заметно меньше. Отец указал мне на еще две сосны, и я принялся собирать иголки.

Второе ведро чуть сложнее было наполнить, к тому же мешали надоедливые комары. Отец за те минуты сказал больше, чем за всю последнюю неделю. Он говорил что-то про лес, про родной город Боул, про детство и юность… В общем, при том, что я слушал, я мало что запомнил и никаких уроков для себя из того не вынес.

Когда я поднялся и отряхнул колени, взгляд мой привлекло нечто бетонное, несколькими пятнами видневшееся за стройными деревьями. Это было похоже на то, что некий гигант, живший в тех местах еще до основания города, любил курить бетонные сигары, а когда докуривал, бросал окурки себе под ноги.

Перед моими глазами, прикрытый ветвями и стволами деревьев, лежал на опушке удлиненный бетонный цилиндр, вблизи которого виднелось несколько углублений в земле (как после стоп стоявшего там когда-то гиганта).

Я указал пальцем в сторону странной бетонной конструкции и спросил у отца, что это. Он пожал плечами и смущенно улыбнулся.

– Не знаю, – сказал он и, взяв в руки ведра, кивнул в сторону дороги. – Пошли. Скоро дождь начнется.

Я поднял глаза кверху. И правда. Во время выполнения смешного задания я и не заметил, как дождевые облака, затянувшие небо, затмили солнце. Однако жара все еще стояла в воздухе.

Когда мы вышли на дорогу, я невольно посмотрел в ту сторону, в которой располагалась военная база. На дороге никого и ничего не было – только ветер раздувал на асфальтовой полосе розочки пыли. Начал крапать дождь.

Шины заскрипели – и мы поехали домой.

На всем пути не происходило ничего удивительного и примечательного. Когда мы подъехали к подъездной дорожке, в моей голове даже мелькнул вопрос: «А не слишком ли я чувствителен?» На тот момент для меня такое объяснение казалось более чем достойным. И правда, с чего я тогда взял, что, проехав мимо забора и контрольно-пропускного пункта, мы тем самым запустили процесс серии убийств и откровенных надругательств над природой человека? Вероятно, у того солдата даже не было в руке дубинки… Значило ли это, что мое юношеское воображение сыграло против меня?

Однако сомнения все еще продолжали копошиться в моем мозгу, наводя там беспорядок.

Когда мы вошли в дом, словно по щелчку пальцев, начался ливень. Мама приняла ведра с иголками, и втроем мы сели за стол обедать.

2

К вечеру того же дня я забыл обо всем: о солдате с дубинкой, о бетонном цилиндре на опушке леса, о заборе с колючей проволокой… И жизнь моя, казалось бы, пошла дальше своим чередом. После ужина я выхватил со стола один из тех дешевых журналов, в которых описывались вымышленные убийства и всякие создания наподобие зомби, и упал на кровать. Я читал. Мне нравилось читать. Потому как у нас не было телевизора, я решил для себя, что буду заниматься только четырьмя делами вне школьных занятий: читать, помогать маме по дому, гулять с Беатрис и ходить в кино. С таким количеством дел я мог жить спокойно и размеренно, и мне это приносило удовольствие.

Помню, что читал рассказ Роберта Блоха^[3], но под каким названием – не могу вспомнить. Я любил Роберта Блоха как автора. Наверное, ради прочтения работ таких авторов, как он, я и покупал литературные журналы. Но все же зачастую я сидел за книгами. И чем толще была книга, тем большее я получал от нее удовольствие. Это как с девушкой. Зачем тебе любовница (рассказ) на один вечер, если есть возможность выбрать ту, с которой проведешь как минимум три дня, а как максимум – три недели? С такими девушками ты переживешь гораздо больше эмоций. Вместе вы сможете побывать и в засекреченных подземельях, и в долине реки, а после займетесь сексом под акацией и, может быть, даже заведете детей. Большие книги, как преданные девушки, пытаются удержать тебя до последнего, потому расставаться с ними куда грустнее, чем с рассказами.

Зазвонил телефон. Мама подошла к нему. В тот момент я лежал на кровати и, положив на живот журнал, смотрел на пасмурное небо за окном. Клонило в сон.

– Дорогой, это Беатрис! – крикнула снизу мама.

Я, вмиг выбравшись из объятий полусна, спустился вниз по лестнице и с осторожностью взял из рук мамы трубку. Подождал, пока она выйдет в кухню.

– Алло, – произнес я в трубку.

– Привет, – донеслось из нее. – Замечательная погода, не правда ли?

Мы с Беатрис во многом были похожи. Она любила лес, и я любил лес. Она любила кошек больше, чем собак, и я любил кошек больше, чем собак. Она любила гулять за пределами города, подальше от суеты и шума, и я любил гулять за пределами города, подальше от суеты и шума. Она любила произведения Роберта Блоха и Говарда Филлипса Лавкрафта^[4], и я любил работы этих замечательных авторов. Она любила дождь, и я любил дождь. В общем, список длинный.

Наверное, именно потому мы и не расставались, хотя очень часто ссорились.

– Да, замечательная, – ответил я и протер глаза. – Хочешь погулять?

Можно было и не задавать этот вопрос. Мы поняли друг друга еще тогда, когда я спускался по лестнице. Мы рассмеялись в телефонные трубки и, бросив их на тумбочки, с криками: «Мам, пап, буду через час. Или чуть больше», – выбежали из домов.

Мы жили на соседних улицах. Наши родители, еще когда каждому из нас было по десять лет, пытались нас свести. Не знаю, что руководило ими, но у них это получилось. На тот момент, летом 1977, мы с Беатрис встречались уже более года. Однажды наши гормоны настолько бешено реагировали на любое проявление кокетства, что мы даже чуть было не трахнулись на постели ее родителей. Однако этого не произошло, и мы все еще пребывали в девственниках.

Не хочу показаться борцом за мораль и консерватором в любовных делах, но такое меня вполне устраивало. Несмотря на то что я поцеловал ее в губы еще после первой прогулки, торопиться с лишением девственности я не собирался. Думаю, как и она.

Я уже и забыл то время, когда видел в ней не более чем знакомую. В десять лет я держал ее на расстоянии, хотя вместе мы ходили в школу и приглашали друг друга на дни рождения. В двенадцать – она потянулась поцеловать меня в щеку, а я взбесился и накричал на нее. Мы поссорились и почти шесть месяцев даже не здоровались друг с другом. В тринадцать я решился подойти к ней и извиниться за все. Тогда же мы стали друзьями. До шестнадцати мы еще не обнимались, однако проводили вместе чуть ли не по пять часов каждый день. А потом – совершенно внезапно – я понял, что хочу ее. Хочу обнимать ее, целовать в губы, гулять с ней по лесу, а во взрослой жизни – засыпать, лежа в одной постели с ней, и держать за руку, и просыпаться, зная, что она рядом. И целовать ее.

Вообще молодые люди, даже если они начисто лишены эмоций, умеют быть романтиками. Это сейчас, как создание эфира, я осознаю это. Знал бы я тогда, что от романтики ничего не останется.

Беатрис уже стояла на перекрестке. Ей было ближе, к тому же ее длинные красивые ноги были выносливее моих, как бы стыдно мне ни было от признания в этом.

Мы обнялись, и я поцеловал ее в щеку.

В последнее время она выглядела слишком бледной. Она итак была бледна из-за того, что большую часть времени проводила дома за книгами или перед телевизором, но в те дни (последние в жизни каждого из нас) она была бледна так, как бывают бледны нездоровые люди. И у нее тоже шла носом кровь.

– Ты выглядишь слишком бледной. – Будучи ужасным джентльменом, я даже не пытался скрыть своего наблюдения. – Ты заболела?

Она грустно улыбнулась и схватила меня за руку.

– Нет, все хорошо. Ты тоже не Джек Николсон^[5].

Я рассмеялся, хотя мне и было обидно.

Общаясь с Беатрис, я вывел для себя одно важное правило – правило лицемера. Сформулировать его можно так: если не хочешь неприятностей, натяни улыбку. В первые месяцы наших отношений я обижался на любой саркастический выпад Беатрис, из-за чего, несомненно, происходили ссоры. Однажды она даже попыталась вскрыть вены… Благо, все обошлось. И тогда я научился переживать все внутри. К сожалению, ссоры не прекратились, потому как сразу стало понятно, что мы оба начали что-то скрывать друг от друга.

Когда мы шли вдоль реки, я вспомнил все, что видел днем, и руки мои, не подчиненные мне, задрожали.

– Ты чего? – спросила она, заметив это.

Я ничего не ответил, но помотал отрицательно головой, и мы прошли молча несколько шагов.

– Знаешь, – начал я, – сегодня я был с отцом в лесу, недалеко от Зоны отчуждения.

– Вау!..

– Подожди. – Я натянуто улыбнулся. – Ты ведь слышала историю о том, что там есть военная база?

– Ну?

– Мы видели ее. А еще я видел, как из КПП вышел солдат с дубинкой в правой руке.

– О Боже. – Она обязательно вставляла в монолог рассказчика хотя бы одно слово – таков был ее характер, если хотите. – И что же?

– Отец не заметил. Мы развернулись и поехали в обратном направлении. Я реально испугался. Это было жутко.

– Да уж.

– А потом, когда мы были в лесу и я собирал сосновые иголки – отец снова пялился на мой зад! – я увидел какое-то бетонное сооружение…

– Думаешь, что-то опасное?

– Не знаю. Но выглядело оно как цилиндр, только лежачий. Знаешь, как окурок сигареты. Представила?

– Ага.

– Так вот, окурок сигареты, но бетонный и увеличенный в тысячу раз.

– Ого. Покажешь как-нибудь?

– Я боюсь туда идти.

Она высвободила руку из моей.

– Чего бояться-то?

– Да ты не понимаешь! – вскричал я, но тут же понизил голос, не желая начинать очередную ссору. С тяжестью вздохнул. – Там еще какие-то ямы были… Наверное, солдаты в той местности проводят испытания.

– Ну и чего? – Радости уже не было на ее лице. С каждой минутой она хмурилась все сильнее и сильнее.

– Никто ведь не думал, что вся эта хрень расположена так близко к нам…

– Думаешь, до тебя никто из жителей не видел ни базы, ни, как ты выразился, бетонного цилиндра?

Я задумался. И правда, в овраг, чуть дальше которого располагался бетонный цилиндр, вела протоптанная дорожка, причем заметно было, что по ней проходили часто, – нигде больше в тех местах трава не была смята до такой степени. Вообще трава больше нигде не была смята – она росла и на тот момент достигала уже роста больших кустарников, так что пройти по ней можно было, но с трудом.

– Скорее всего, – продолжила Беатрис, уже не хмурясь, – все, что ты видел, уже давно закрыто.

– А солдат? – спросил я.

– Допустим, он обычный сторож.

– Возможно, ты и права, – сдался я. – Ладно, если ты так хочешь, сходим туда завтра же.

Она прыснула смехом.

– А почему не сегодня? – спросила она.

Я не знал, что ответить. У меня просто не было желания идти туда, к тому же на это пришлось бы потратить немало времени. Потому я сделал гримасу «нехотения», и Беатрис прижалась ко мне плечом.

Наши прогулки никогда не были чем-то очень веселым. Мы просто гуляли за городом и рассказывали друг другу разные истории, которые с нами случались в последнее время. Иногда вспоминали что-нибудь из детства. Порой мне было не о чем говорить, и тогда она заметно грустила. Это меня раздражало. Знаете, это как со школьным тестом, вопросы которого знаешь заранее, но не готовишься к нему, а когда приходишь на занятие, понимаешь, что ничего-то ты не знаешь и все-таки стоило подготовиться заранее.

Так было и в наших отношениях. Я знал, что любая девушка всегда (ВСЕГДА) требует к себе повышенного внимания. По сути, молодой человек должен быть идеальным во всем. Он должен уметь шутить, уметь рассказывать истории, уметь подмечать вербальные и невербальные знаки девушки при общении и сразу же на них реагировать, а также парень должен обладать красивым телосложением (хорошо еще, если он будет накачен так, чтобы его тело представляло из себя объемную копию горного края, а не карту равнин), носить с собой толстый кошелек, чтобы покупать ей все, чего она пожелает, и ко всему этому – у него должны быть грандиозные планы на дальнейшую жизнь (девушки любят победителей).

Из всего этого я умел только рассказывать истории. И ничем не обладал, кроме как картой равнин.

За всю ту прогулку мы чуть было дважды не поссорились, после чего она обвинила меня в нелюбви к ней; впоследствии помирились, а в конце, когда я проводил ее под руку до подъездной дорожки дома ее родителей, она поцеловала меня в губы, но не страстно, а так, как целуют ушибленное место, и, двигая ягодицами из стороны в сторону, скрылась за входной дверью.

Постояв немного, я двинулся домой. Небо было какого-то темно-фиолетового цвета. Видимо, мы гуляли в тот день не меньше двух часов, допоздна. А свет редких фонарных столбов кружками ложился на нагретый за день асфальт, на котором все еще певучими ручейками в сторону реки стекала дождевая вода. Она казалась темно-зеленой. В воздухе стоял запах яблочного пирога – такое бывало каждую субботу: мистер Браун, о котором будет написано чуть дальше, каждые выходные приглашал к себе домой местных детей и угощал их изготовленными лично пирогами.

У меня пошла носом кровь. Я сорвал возле дороги широкий лист и закупорил им носовой проход. Я где-то читал, что запрокидывать голову не стоит, уж лучше чуть наклониться, и последовал совету. Домой я не торопился – слишком уж приятен был тот поздний вечер.

Лето вообще не бывает много. Я видел лето в своей жизни всего семнадцать раз, так что знаю, о чем пишу. И если бы я каждый вечер, будь он прохладный, теплый или дождливый, выходил на дорожку перед домом, я бы, пожалуй, увидел гораздо больше.

Летний вечер занял мой мозг, нагретый до того момента мыслями об увиденном днем, и я прикрыл глаза. Ветер шелестел листьями стоявших у дороги деревьев. Издали донесся рев проехавшего автомобиля. Все как всегда – и прекрасно.

Мама переволновалась, когда увидела мое измазанное кровью лицо, и напомнила отцу, что надеется на скорый переезд в Нербанк. Отец на это отмахнулся и увел ее в спальню.

Ночью было душно, так что я спал в своей комнате с распахнутыми настежь тремя окнами. Даже ветерка не ощутил.

Сквозь сон я слышал звуки то ли взрывавшегося фейерверка, то ли разрывавших воздух пуль…