Buch lesen: «Иосиф. Часть вторая»

Продолжение романа-эссе «Иосиф»

Глава восьмая – Великая Отечественная война      

1

В начале июня 1941 года о немецком нападении Сталина предупреждали многие. Об этом сообщал Рихард Зорге и другие разведчики. Сталину также писал Уинстон Черчилль о переброски двух немецких танковых дивизий на восток. Эти сообщения Сталина не очень беспокоили, он не верил никому.

Зорге не верили, и не только Сталин, по двум причинам. От него поступило только простое сообщение, а Сталин всегда требовал доказательств, считая, что любую бумагу или документ можно подделать. Было и более важное обстоятельство: в Москве уже тогда знали, что Зорге – двойной агент.

Начальник Главного управления разведки Генштаба генерал Голиков добыл и положил на стол вождю самые «железобетонные» доказательства. Разведчики перенесли через границу пробы немецкого бензина и оружейной смазки из расположения воинских частей вермахта. Они оказалось летними. Голиков также доложил, что зимнего обмундирования в частях у немцев нет.

«Нападать на СССР, не имея запасов зимнего топлива и обмундирования, может только идиот» – рассуждал Сталин, он считал, что Гитлер таким не был. Письмо Черчилля Сталин расценил, как попытку столкнуть между собой Германию и СССР, поскольку Англия весной 41-го сама тряслась от страха, ожидала, что в одну из туманных ночей Гитлер исполнит свою угрозу и форсирует Ла-Манш. Для британского премьер-министра война континентальных держав была бы спасением.

22 июня Сталину доложили, что немцы перешли границу и вступили в бой с частями Красной Армии. Он продолжал считать, что это провокация.

– Какая же это провокация? Они бомбят наши города! – говорил возмущенно в трубку телефона Жуков.

– Если надо будет сделать хорошую провокацию, они и свои города будут бомбить. – ответил Сталин.

Молниеносное наступление немецко-фашистских войск, с ходу захвативших Минск и двинувшихся к Ленинграду за считанные часы напрягло не только советских граждан, но и казавшегося ранее невозмутимым Сталина. Он казался необычно взволнованным. Получив доклад о том, что Минск почти захвачен немцами, Сталин тут же связался с Генеральным штабом, для получения более достоверной информации. Но, ни в Генеральном штабе, ни в Наркомате обороны, куда Сталин позвонил минутой позже, внятных объяснений ему дать не смогли.

Собрав руководство Политбюро, Сталин лично отправился в генеральный штаб, где был встречен ругающимися между собой маршалами Тимошенко и Жуковым.

– Товарищ Жуков, доложите подробности взятия Минска немцами, – потребовал Сталин.

Обычно хладнокровный и рассудительный Жуков будто набрал в рот воды. Слезы неожиданно брызнули из его глаз. Под строгим недоуменном взгляде вождя, Георгий Константинович махнул рукой и выбежал из кабинета.

– Просрали страну! – резко произнес главнокомандующий, горько ругая и самого себя. Было видно его необычное раздражение, когда он пошел к выходу.

2

Выйдя из здания Генерального штаба, Сталин разогнал всех сопровождающих и поехал на правительственную дачу в Кунцево. Там он находился остаток дня и весь следующий, не отвечая на телефонные звонки.

Многое прошло через его душу в эти часы. Словно в кино настойчиво бежали кадры трудной и одновременно счастливой жизни. Он вспомнил детство, семинарию, счастливые дни с любимой первой женой, потом встречу и окрыляющую работу с Ильичом.

«Они давали минуты вдохновения и надежды… Жил я, не замечая времени… И вот никого рядом…Что это? … Прошла яркая молодость и впереди суровая неизвестность… Если Гитлер так попрет, возможен даже, возврат…к капитализму…Будто не было и революции и Ильича…»

Он вспомнил слова Берия: – «Жизнь этого фашистского приспешника ударит его больно по башке!»

Глаза становились все мрачнее. Он будто перед собой видел лица близких сподвижников: «…Неужели все зря…Хотя каждая жизнь – стеклянная песчинка на бархане пустыни… и даже ветер сухой и жаркий не знает…что же дальше…где эта песчинка будет лежать потом…»

Это был не испуг или неверие в себя. Это было ощущение одиночества, какого-то глубокого внутреннего осмысления.

«Одиночество…оно подобно любви…в нем сила понимания вселенной… И не страшно ничего…Ни завтра, …ни через сто и тысячу лет…»

После размышлений о жизни он опять вспомнил о серьезной угрозе: «Мальчишка, неполноценный недоумок…Казалось, так легко его можно одурачить…А ведь может смести все, что заработано годами труда и даже смелого творчества…Но надолго в России он не сможет! … Хотя такой же мальчик Македонский завоевал непобедимую Персию и потом еще полмира, …но теперь лежит где-то в неизвестности…И что? …»

Немного отвлечься и напрячь память помогала трубка. Желто-белый дым попадал в глаза, но опыт заядлого курильщика не давал выхода слезам. Он вспомнил загадочных хантов. Их неспешные разговоры о всемогущем Тибете. Как они образно и вдумчиво курили, будто знали что-то понятное только им и неведомое приехавшим издалека, какие теплые ощущения несли их сужающиеся темные зрачки. Сибирь многому научила: понимать молчание и ощущать внутреннее единство сидящих рядом.

Сталин встал и долго ходил по широкой комнате. Он не заметил, как стало темно, но свет зажигать не хотелось. Будто кто-то заставил его сесть в кресло: «Вот так из темноты… смотрит на мир человек…»

Он закрыл глаза и провалился в сон. Напряжение дня давало знать о себе. Когда глаза, открылись, было уже светло. Зазвонил небольшой телефон охраны. Он поднял трубку.

– Товарищ Сталин, как вы себя чувствуете? …Вы не ужинали и не заходили в спальню…

– Ничего…не беспокойтесь.

– Куда принести завтрак?

– В большую столовую…

На другом конце трубку не вешали. Сталин тихо добавил: – Спасибо.

Через десять минут вошел светловолосый с голубыми глазами молодой человек из дачной охраны. Сталин хорошо знал его покладистый и ровный характер и, когда он двинулся к выходу, задержал его:

– Иван, не спеши…Посиди со мной…Вот скушай, – протянул он ему пирожок.

– Спасибо, Иосиф Виссарионович, я уже завтракал.

Сталин глотнул чаю:

– Я сегодня спал, как убитый… в кресле. Это было со мной часто в молодости…

– У меня порой тоже так бывает…

– Иван, ты не обижайся на меня за фамильярность, мы уже знаем друг друга давно.

– Да что вы, товарищ Сталин…даже приятно слышать.

«Как русский человек сразу чувствует душевное тепло…» – мелькнуло в голове у пожилого человека.

– А где живут и живы ли твои родственники, мать… отец?

– Мы из Смоленска…Отец уже помер от ран в гражданскую, а мать вспоминает и пишет, …в дорогу сюда наказывала быть особо послушным …

– Знает где работаешь?

– Нет, не положено знать.

– Расскажи о свое матери.

– Она у меня ласковая и мудрая… У нее трое сыновей и одна дочь, предпоследняя – Мила, сестра любимая всеми …

– Хорошо…А у меня нет братьев и сестер, – вырвалось у Сталина.

– Так у вас весь наш народ – братья и сестры, – уверенно глядя в глаза, вещал охранник. И это выглядело так искренне и свободно, что пожилой человек не отвел глаза, хотя и не любил подобные хвалебные выражения.

– Что еще сказала мать, когда провожала тебя в Москву?

– Не помню я, товарищ Сталин, только смотрела на меня с надеждой, -вспоминал Иван, – Да!.. Икону заставила взять и хранить! – с невольным страхом закончил он.

Сталин неожиданно улыбнулся: – Она у тебя здесь?

– Да. В чемодане лежит на дне.

– Принеси,… пожалуйста, – посмотрел он ласково и опустил глаза.

После завтрака Иван принес небольшой деревянный образок со знакомым ликом Владимирской иконы Божьей Матери.

– Можешь оставить ненадолго это у меня, Иван?

– Конечно, товарищ Сталин, я не знал, что…

– Я сам не знал, – запнулся хозяин дачи, – что ты так успокоишь меня…

– Не хочу вас больше беспокоить, товарищ Сталин.

– Да-да. Иди.

Пожилой человек, будто первый раз, смотрел на лик Богородицы и прошептал: «Не имею я право бросить доверившихся людей… Теперь страшусь своей слабости…»

Почти весь дней он просидел рядом с иконой.

«Слабость во власти – самое страшное зло!» – будто вспомнил семинарию и услышал он снова архимандрита Серафима.

Вечером ему доложил охранник, что пришла «целая делегация».

«Значит, нужен…» – прошептал усталый человек. Сталин взял себя в руки:

– Пусть входят, – сухо произнес он.

В конце следующего дня, после того как члены Политбюро посетили его, Сталин вернулся к своим обязанностям главнокомандующего.

3

О ходе войны, особенно о трудном периоде ее первых дней написано много и достаточно подробно. После первых, напряженных часов предательского и вероломного нападения Германии на СССР поведение Сталина стало, как всегда, уверенное и без растерянности, он с уважением доверял профессионалам военным, создал атмосферу коллективного принятия решения на уровне Политбюро и осуществлял руководство в качестве старшего партийного лидера и руководителя Ставки Верховного главнокомандующего. В ходе войны было выдвинуто много молодых способных командиров. При этом отношение Сталина к каждому военачальнику было индивидуальное и наполнено человеческим отношением. Например, Рокоссовского он называл не иначе, как Константин Константинович, а маршала Жукова – товарищ, Жуков.

Многие сталинские недоброжелатели утверждают, что главнокомандующий никогда не выезжал на фронт. Однако маршал Жуков вспоминал, что во время битвы за Москву, в самые драматичные дни, ему в штаб фронта позвонил Сталин и спросил, удержим ли мы столицу. Из воспоминаний сотрудников сталинской охраны известно, что Сталин лично выезжал на фронт, чтобы оценить положение дел своими глазами.

Он осматривал ход строительства оборонительных рубежей, наблюдал работу знаменитых реактивных установок залпового огня, которые тогда ещё не успели назвать «Катюшами», проверял процесс прибытия на Западный фронт дивизий, переброшенных с дальнего Востока.

В 1943 году Сталин решил лично убедиться в готовности наших войск к наступлению Калининского и Западного фронтов, заслушивал доклады командующих и лично проверял ход подготовки к наступлению. Много это или мало – судить военным. Например, маршал Жуков считал, что полноценное управление войсками можно осуществлять из штаба или командного пункта, имея под рукой средства связи.

Посему, чтобы полноценно и постоянно осуществлять управление всеми вооружёнными силами, место Верховного главнокомандующего должно быть в Ставке. А для проверки положения дел на местах Сталин отправлял своих представителей. Представитель Ставки – это генерал или маршал, который на месте не только следил за точным выполнением Директив Ставки, но и осуществлял координацию действий нескольких фронтов, проводивших стратегические операции на одном театре военных действий.

Рабочим органом Сталина являлся Генеральный штаб. Начальник Генштаба ежедневно, без выходных и праздников, он прибывал к Сталину в сопровождении начальника главного оперативного управления и докладывал об обстановке на фронте по общей карте. Затем разворачивал карту каждого фронта в отдельности, и делал подробный доклад по всем фронтам. Это был вечерний доклад. А утром начальник оперативного управления сам, без начальника Генштаба, прибывал к Сталину на доклад об изменениях обстановки за ночь.

Сталин держал руку на пульсе, дважды в день заслушивая доклады об обстановке на фронтах. Это давало ему возможность знать точное состояние дел и оперативно реагировать на любые изменения. А его представители в конце каждого дня отправляли в Кремль доклады по «курируемому фронту» со своими предложениями.

При докладах Сталин часто задавал неожиданные вопросы, которые требовали высокого уровня осведомленности и находчивости, он не терпел неточностей и тем более незнания обстановки. Однажды в ходе разговора Сталин поправил докладчика указав на то, «что со времён Римской империи известно – один человек может плодотворно управлять не более чем пятью подчинёнными». Этот штрих не просто эрудированность вождя, а его общий уровень образования, позволяющий получать из недр памяти необходимую информацию и использовать ее в нужное время.

Сталин прекрасно понимал, что помимо грамотных решений командования победа всегда куется на месте боя. В результате кропотливой работы ставки и командного состава в октябре 1942 года вышел специальный Приказ Сталина №306 «О СОВЕРШЕНСТВОВАНИИ ТАКТИКИ НАСТУПАТЕЛЬНОГО БОЯ И О БОЕВЫХ ПОРЯДКАХ ПОДРАЗДЕЛЕНИЙ, ЧАСТЕЙ И СОЕДИНЕНИЙ». В этом документе подробнейшим образом была использована практика войны с немецкими войсками: внесено ряд пунктов в устав Красной армии, сделаны конкретные рекомендации по эшелонированию фронтов, по порядку расположения командиров и командных пунктов, по укомплектованию и снижению нагрузок на стрелковые подразделения и на обязательное применение резервов, а также усиление подразделений противотанковым вооружением, минометами и другими средствами обороны.

Действия Иосифа Сталина в период войны лучше всего характеризуются глазами сподвижников.

Авиаконструктор Илюшин

Очень значимо, как начался серийный выпуск "летающего танка", которому немцы дали оценку, как "Самолёт Ил-2 – свидетельство исключительного прогресса. Он является главным и основным противником для немецкой армии", а один английский генерал написал: "Россия выпотрошила немецкую армию. Ил-2 был одним из её наиболее важных хирургических инструментов". И этого чуда советской авиации могло бы и не быть, если бы не личное участие Сталина.

Против самолёта ополчились все, от кого зависел его выпуск. Особенно упорствовали военные. И их мнение сыграло не последнюю роль в том, что ОКБ решили закрыть. Но Ильюшин не сдавался, писал письма Сталину. На всякий случай приготовил чемоданчик с сухарями. …И в дверь позвонили. Двое в форме НКВД предложили Ильюшину быстренько собраться, посадили в машину и увезли, ничего более не сообщив. Приехали в Кунцево.

– Если не возражаете, товарищ Ильюшин, поживёте пока у меня, – встретил его Сталин, – Здесь, надеюсь, Вам никто не будет мешать работать.

Конструктор прожил у вождя неделю. Позже он делился своими впечатлениями с сотрудниками: " У Сталина никакой роскоши, украшений, но огромное количество книг – Все стены в книгах. Он читал по ночам по 300 – 500 страниц. Меня поразили его железная кровать и солдатское одеяло без пододеяльника. Мы вместе питались – щи, гречневая каша, никаких разносолов".

Конечно, за эту неделю я измучился до предела, – признавался Сергей Владимирович, – Выдержать темп работы Сталина непросто.

Но на этом история участия вождя в этом проекте не закончилась. Сталин привез Ильюшина на заседание, где кроме членов Политбюро присутствовали авиационные специалисты. Выслушав разные мнения, Иосиф Виссарионович сказал:

– А теперь послушайте, что думаем по этому поводу мы с товарищем Ильюшиным…

В итоге КБ Ильюшина осталось в Москве, а Сергей Владимирович и его сотрудники получили возможность спокойно заниматься своим делом. Сталин на этом успокоился. Он лично стал следить за выпуском легендарного самолета. И когда директора заводов начали тормозить производство, ссылаясь на трудности, то через какое-то время директорам авиационных заводов Шенкману и Третьякову летит грозная сталинская телеграмма. И только после личного вмешательства нашлось всё для производства необходимого количества самолётов… На фронт ежедневно стало уходить по сорок «Илов». В итоге он стал самым массовым боевым самолётом в истории авиации. Всего было выпущено более 36 тысяч штук Betonflugzeug "бетонных самолетов", как называли его пилоты люфтваффе.

Александр Голованов – командующий и маршал авиации.

Сталин не назначал на ответственные должности родственников, друзей юности, знакомых по семинарии, и тому подобных. Он назначал тех, кто, по его мнению, мог лучшим образом справиться с работой, и наличие «связей» в верхах для этого совершенно не требовалось. Примером может служить получение должности Командующего авиацией и маршальского звания опытным гражданским летчиком Головановым.

Однажды он отправил письмо Сталину о своих предложениях по улучшению работы авиации. Отправил и забыл, поскольку – так он думал тогда – Сталину шлют множество писем самые разные люди, и он их, конечно, не читает. А если даже его письмо и прочитает, то уж точно не ответит. В письме речь шла о создании специального соединения самолетов в количестве 100-150 единиц, где будут использоваться новейшие средства радионавигации.

«Я был уверен, что с моей запиской все на этом и кончилось, и, прилетев в Алма-Ату, совершенно не придал значения распоряжению начальства прервать дальнейший полет и немедленно вернуться в Москву. Дома я узнал от жены, что днем несколько раз мне звонили от какого-то товарища Маленкова и спрашивали, как она думает, прилетим мы сегодня или нет.  Я решил, что это, видимо, звонят те, которых мы должны куда-то везти. Новый телефонный звонок решил все сомнения.

– Да, да, только что вошел, сейчас возьмет трубку, – ответила жена.

– Товарищ Голованов, говорят из ЦК, Маленков. С вами хотели бы здесь поговорить. Вы можете сейчас приехать?

– Могу. А как мне вас найти?

– Знаете что, Вы пока быстро поешьте, а я вызову машину, за вами заедут.

– Хорошо, – ответил я. – Всего хорошего. И на вопросительный взгляд жены объяснил:

– Ну, теперь все ясно! Зря-то с дороги не возвращают. Вот удивится наш экипаж! Ведь Маленков – это секретарь ЦК. Наверно, куда-то собрался лететь».

В ЦК Голованова ждал Маленков, вместе с которым они снова сели в машину и поехали.

«На улицах было темно, я не следил, куда мы едем, завязался разговор о летной работе. Не прошло и пяти минут, как машина остановилась, и я увидел небольшой подъезд, освещенный электрической лампочкой. Мы поднялись на второй этаж, вошли в комнату, где сидели два незнакомых человека. Маленков предложил мне раздеться, разделся сам, сказал мне, чтобы я немного подождал, и пошел в открытую дверь. Бритый наголо, невысокого роста плотный товарищ поинтересовался, не я ли Голованов, спросил, как мы долетели в такую погоду, но тут раздался звонок, и он быстро ушел в ту же дверь, затем сразу вернулся и сказал:

– Проходите, пожалуйста.

Я прошел через небольшую комнату и увидел перед собой огромную дубовую дверь. Открыл ее и оказался в кабинете, где слева стоял длинный, покрытый зеленым сукном стол со многими стульями по обе стороны. Несколько человек сидели, некоторые стояли. На стене висели два больших портрета – Маркса и Энгельса. Впереди у дальней стены стоял дубовый старинный стол, а справа от него – столик с большим количеством телефонов – это все, что я успел заметить, ибо от дальнего стола ко мне шел человек, в котором я сразу узнал Сталина.

Сходство с портретами было удивительное, особенно с тем, на котором он был изображен в серой тужурке и того же цвета брюках, заправленных в сапоги. В этом костюме он был и сейчас. Только в жизни он казался несколько худее и меньше ростом.

– Здравствуйте, – сказал Сталин с характерным грузинским акцентом, подходя ко мне и протягивая руку. – Мы видим, что вы действительно настоящий летчик, раз прилетели в такую погоду. Мы вот здесь, – он обвел присутствующих рукой, – ознакомились с вашей запиской, навели о вас справки, что вы за человек. Предложение ваше считаем заслуживающим внимания, а вас считаем подходящим человеком для его выполнения.

Я молчал. Эта совершенно неожиданная встреча всего лишь через несколько считанных дней после того, как я написал записку, ошеломила меня. Конечно, я знал, что на всякое обращение должен быть какой-то ответ, но такой быстрой реакции, да еще лично самого адресата, даже представить не мог. Впоследствии оказалось, что такому стилю работы следовали все руководящие товарищи.

– Ну, что вы скажете?

Сказать мне было нечего. Я совершенно не был готов не только для разговора на эту тему со Сталиным, но довольно смутно представлял себе и саму организацию дела. Что нужно делать, я, конечно, знал, а вот как все организовать, абсолютно не представлял себе.

Сталин, не торопясь, зашагал по ковру. Возвращаясь назад и поравнявшись со мной, он остановился и спокойно сказал:

– У нас нет, товарищ Голованов, соединений в сто или сто пятьдесят самолетов. У нас есть эскадрильи, полки, дивизии, корпуса, армии. Это называется на военном языке организацией войск. И никакой другой организации придумывать, кажется, не следует.

Говорил Сталин негромко, но четко и ясно, помолчав, опять зашагал по кабинету, о чем-то думая. Я огляделся и увидел за столом ряд известных мне по портретам лиц, среди которых были Молотов, Микоян, Берия, маршал Тимошенко, которого я знал по финской кампании. Были здесь также маршалы Буденный, Кулик и еще несколько человек. Видимо, шло обсуждение каких-то военных вопросов. Маршал Тимошенко был в мундире.

Не дождавшись от меня ответа, Сталин, обращаясь к присутствующим, спросил:

– Ну, как будем решать вопрос?

Не помню точно, кто именно из присутствовавших предложил организовать армию, другой товарищ внес предложение начинать дело с корпуса. Сталин внимательно слушал и продолжал ходить. Наконец, подойдя ко мне, он спросил:

– Вы гордый человек?

Не поняв смысла вопроса, я ответил, что в обиду себя не дам. Это были первые слова, которые я, в конце концов, произнес.

– Я не об этом вас спрашиваю, – улыбнулся Сталин. – Армия или корпус? – сказал он, обращаясь к присутствовавшим, – Задавят человека портянками и всякими видами обеспечения и снабжения, а нам нужны люди, организованные в части и соединения, способные летать в любых условиях. И сразу армию или корпус не создашь. Видимо, было бы целесообразнее начинать с малого, например, с полка, но не отдавать его на откуп в состав округа или дивизии. Его нужно непосредственно подчинить центру, внимательно следить за его деятельностью и помогать ему.

Я с удивлением и радостью слушал, что говорит Сталин. Он высказал и предложил то лучшее, до чего я сам, может быть, не додумался бы, а если бы и додумался, то едва ли высказал, потому что это были действительно особые условия, претендовать на которые я бы никогда не посмел.

Поглядев на меня, Сталин опять улыбнулся: мой явно радостный вид, который я не мог скрыть, говорил сам за себя.

– В этом полку нужно сосредоточить хорошие кадры и примерно через полгода развернуть его в дивизию, а через год – в корпус, через два – в армию. Ну а вы как, согласны с этим? – подходя ко мне, спросил Сталин.

– Полностью, товарищ Сталин!

– Ну, вот вы и заговорили, – он опять улыбнулся. – Кончайте ваше вольное казачество, бросайте ваши полеты, займитесь организацией, дайте нам ваши предложения, и побыстрее. Мы вас скоро вызовем. До свидания.

Ушел я от Сталина как во сне. Все решилось так быстро и так просто…»

«Во второй половине июня 1942 года я был вызван в Ставку, где получил указание – всеми силами, имеющимися в авиации дальнего действия (АДД), нанести удар по Берлину. Вернувшись в штаб, мы произвели детальные расчеты, из которых стало ясно, что наши самолеты отбомбятся незадолго до рассвета и обратный полет будет проходить практически в дневных условиях над территорией, занятой противником. Конечно, немцы не станут равнодушно созерцать наши самолеты, возвращающиеся с боевого задания, и примут все меры к перехвату их и уничтожению. Тем более что насыщенность истребительной авиацией во фронтовой полосе у немцев была тогда значительной. Возможные потери самолетов АДД могли быть столь большими, что возникала угроза нашей дальнейшей боевой деятельности.

Перед нами встал вопрос – выполнять полученное задание или идти докладывать о нецелесообразности, а проще говоря, о невозможности выполнить его в данное время из-за вероятных огромных потерь? Конечно, проще было выполнить: война есть война, и без потерь она не бывает. Однако мы не считали правильным приступать к выполнению поставленной задачи, не доложив о возможных последствиях. А главное, не только доложить, но и посоветовать выполнение этого задания отложить на более позднее время.

Проверив еще раз расчеты, посоветовавшись со своими товарищами, я поехал в Ставку. Мой доклад о невозможности выполнить поставленную задачу без неоправданных потерь и предложение о переносе его на более позднее время, мягко говоря, восхищения не вызвали. Сталин выразил сильное недовольство такой постановкой вопроса. Мне показалось, из-за предложенного переноса что-то серьезное нарушалось в его планах, но что, он не высказал. Сталин подверг детальной проверке все представленные расчеты, вызвав для этого специалистов из ВВС и Гидрометеослужбы. Проверяющие подтвердили, что данные о светлом времени суток соответствуют указанным в наших расчетах, что маршрут нами выбран наикратчайший и средняя скорость полета рассчитана правильно. Исходя из этого, мы также правильно назначили время вылета, бомбометания и возвращения на свою территорию. После проверки наших данных специалисты были отпущены, так и не узнав истинных причин вызова.

Сталин по своему обыкновению прохаживался по кабинету и размышлял. По каким-то ему одному известным причинам нужно было нанести удар по Берлину. Возможно, он дал по этому поводу обещания союзникам, а свои обещания он всегда выполнял. Выслушав же наши доводы, Сталин не торопился с решением.

– Когда вы считаете возможным возобновить налеты на Берлин? – наконец спросил он.

Я назвал месяц и число.

– Это точно?

– Совершенно точно, товарищ Сталин, если не помешает погода.

Походив еще немного, Сталин сказал:

– Ничего не поделаешь, придется с вами согласиться .

Разговор был окончен. Ровно в полночь названного мною в качестве возможного для бомбардировки Берлина числа позвонил Сталин. Поздоровавшись, он спросил, не забыл ли я, какое сегодня число. И, услышав, что группа самолетов в такое-то время вылетела на выполнение задания и через несколько минут начнется бомбежка Берлина, он пожелал нашим летчикам удачи. Контролировать исполнение принятых решений или отданных распоряжений – было у Сталина правилом. Спрос за их выполнение был всегда строг».

Голованов в своих мемуарах подробно пишет об этой характерной особенности Сталина: "Слово Верховного Главнокомандующего было нерушимо. Обсудив с ним тот или иной вопрос, вы смело выполняли порученное дело. Никому и в голову не могло прийти, что ему потом скажут: мол, ты не так понял. А решались вопросы огромной важности. Словесно же, то есть в устной форме, отдавались распоряжения о боевых вылетах, объектах бомбометания, боевых порядках и так далее, которые потом оформлялись боевыми приказами. И я не помню случая, чтобы кто-то что-то перепутал или выполнил не так, как нужно. Ответственность за поручаемое дело была столь высока, что четкость и точность исполнения были обеспечены.

Я видел точность Сталина даже в мелочах. Если вы поставили перед ним те или иные вопросы, и он сказал, что подумает и позвонит вам, можете не сомневаться: пройдет час, день, неделя, но звонок последует, и вы получите ответ. Конечно, не обязательно положительный.

Как-то на первых порах, еще не зная стиля работы Сталина, я напомнил ему о необходимости рассмотреть вопрос о целесообразности применения дизелей для дальних полетов…

– Вы мне об этом уже говорили, – несколько удивленно ответил Сталин, – И я обещал вам этот вопрос рассмотреть. Имейте терпение. Есть более важные дела.

Прошло довольно много времени, и я собрался было еще раз напомнить, но при очередном разговоре по телефону Сталин сказал:

– Приезжайте, дошла очередь и до ваших дизелей.

Болтунов Сталин не терпел. Не раз слышал я от него, что человек, который не держит своего слова, не имеет лица. О таких людях он говорил с презрением. И наоборот, хозяева своего слова пользовались его уважением. Он заботился о них, заботился об их семьях, хотя никогда об этом не говорил и этого не подчеркивал.

В октябре 1941года вызванный в Ставку, я застал Сталина в комнате одного. Он сидел на стуле, что было необычно, на столе стояла нетронутая остывшая еда. Сталин молчал. В том, что он слышал и видел, как я вошел, сомнений не было, напоминать о себе я счел бестактным. Мелькнула мысль: что-то случилось, страшное, непоправимое… Таким Сталина мне видеть не доводилось. Тишина давила.

– У нас большая беда, большое горе, – услышал я наконец тихий, но четкий голос Сталина. – Немец прорвал оборону под Вязьмой, окружено шестнадцать наших дивизий.

После некоторой паузы, то ли спрашивая меня, то ли обращаясь к себе, он также тихо сказал:

– Что будем делать? Что будем делать?

Потом он поднял голову, посмотрел на меня. Никогда ни прежде, ни после этого мне не приходилось видеть человеческого лица с выражением такой страшной душевной муки. Мы встречались с ним и разговаривали не более двух дней тому назад, но за эти два дня он сильно осунулся. Ответить что-либо, дать какой-то совет я, естественно, не мог, и Сталин, конечно, понимал это. Что мог сказать и что мог посоветовать в то время и в таких делах командир авиационной дивизии?

Вошел Поскребышев, доложил, что прибыл Борис Михайлович Шапошников Сталин встал, сказал, чтобы входил. На лице его не осталось и следа от только что пережитых чувств. Начались доклады.

Получив задание, я уехал…

После утверждения Сталиным инициативы о формировании особого авиационного полка и согласовании общих вопросов организации, была поднята тема о размере моей заработной платы, величина которой вызвала некоторые затруднения.

– Ответьте мне на вопрос, – обратился ко мне Сталин, – Каков размер жалования сейчас у вас?

Я ответил, несколько озадаченно, что на основании Постановления Совнаркома его месячный оклад составляет 4 000 рублей в месяц.

Тогда Сталин обратился к маршалу СССР Тимошенко – наркому обороны:

– А сколько же будет получать Голованов на новой должности в качестве командира авиационного полка?

Тогда и выяснилось, что зарплата командира полка составляет всего 1 600 рублей. Повисла тишина.

– Иосиф Виссарионович, – ответил я – я за деньгами не гнался и гнаться не собираюсь. Если на моей должности положено жалование 1 600 – буду получать 1 600.

– Так сколько же получаете? – повторил вопрос Сталин.

– Много – чуть более резко сказал я.

У меня было неприятное и обидное чувство, что нужный разговор о деятельности авиаполка перешел к обсуждению мелочных денежных вопросов. Я понимал, что мой ответ окружающими был принят отрицательно.

Сталин же, пройдясь по кабинету с трубкой, подошел ко мне и сказал:

– Так вот что, в качестве командира авиаполка вы будете на государственном довольствии, у вас будет служебная квартира. При этом разумно будет сохранить за вами и получаемый размер оклада. Зачем ущемлять человека, когда он приступает к важной и значимой работе. Согласны, товарищи?