Buch lesen: «Кировская весна 1931-1935»

Введение

«Никогда нет ясной уверенности, что я действительно хорошо написал. Будто плёнкой какой застилает мозг и сковывает руку, когда мне нужно описывать то, что я так глубоко и по-настоящему знаю мыслью и чувством.» Михаил Булгаков.

Посвящение

Моей обожаемой жене и любимым детям, которые видели спину и склоненную над клавиатурой голову мужа и отца чаще, чем им бы того хотелось, посвящается.

Благодарность

Отдельная благодарность пользователям интренет-форума http://alternathistory.com/ за доброжелательные и критические комментарии, оказавшие большое влияние на текст произведения.

Действующие лица

1931 год

23.03.31 Миша Боровнюк

Зима никак не уходила, а пионеры с нетерпением ждали теплых весенних дней. Они, по рассказам отрядного вожатого Лёши Бочина, должны были принести много нового, интересного и увлекательного в жизнь пионерского отряда при пионеркомуне имени Радищева.

И вот в дневнике отряда появляется новая запись:

«23 марта

Присутствовали все. Занимались строем. Играли в «ключи», «эстафету», «третий лишний». Провели беседу о предстоящей первой экскурсии за город, на шестую версту Ярославской железной дороги. Мишу Боровнюка командировали за палатками, а Лёшу, вожатого, за трусиками. В первый раз поедем за город. Ура! Ура! Ура!

Егор Козлов».

Наконец снег растаял, земля просохла, в садах и на скверах появилась первая молоденькая травка.

Для первого в этом году похода пионерский отряд облюбовал район шестой версты Ярославской железной дороги. Это и близко, и природа здесь очень красива.

За целых полчаса до отправления поезда пионеры пришли на Ярославский вокзал и заняли места в специально отведенном для них первом вагоне. На вокзале стояла обычная суета, и дети с интересом наблюдали за тем, как к соседнему составу прицепляли пыхтящий зеленый паровоз с большущими красными колесами.

Путешествие не обошлось без маленьких приключений. Первое происшествие произошло еще на московской платформе. Возбужденные, пионеры прилипли к вагонным окнам и с гордостью высунули в них свои красные треугольные звеньевые флажки. Лёша посматривал на часы. Время уже вышло, а поезд почему-то не трогался. Вдруг к вагону подбежал запыхавшийся кондуктор и стал сердито кричать, чтобы они убрали красные флажки. Оказалось, что, по железнодорожным правилам, вытянутые из вагонов красные флажки сигнализировали о какой-либо опасности или неисправности. Не ведая этого, дети стали причиной задержки отправления состава. Сконфуженные, они немедленно убрали флажки, и поезд тронулся.

Радость, что они едут за город, переполняла их сердца, и пионеры громко, на весь вагон запели любимую «Картошку»:

Здравствуй, милая картошка, тошка, тошка, тошка, тошка.

Низко бьем тебе челом, лом, лом.

Даже дальняя дорожка, рожка, рожка, рожка, рожка,

Нам с тобою нипочем, чем, чем.

Путь до шестой версты пролетел очень быстро. Не успели дети как следует распеться, поезд остановился, и они стали спрыгивать с высокой подножки вагона на низкую песчаную платформу.

На платформе выстроились. Возглавлял поход вожатый Лёша. За ним шли знаменосец Костя Закурдаев, горнист отряда Миша Боровнюк и барабанщик Егорушка. А потом цепочкой шагали звенья с развевающимися на ветру звеньевыми флажками.

На одной из живописных полян Лёша остановился и объявил привал. Закипела дружная работа. Первому звену поручили подготовить костер и вырубить рогульки и палку для подвески котелков и чайников. Второе звено взялось за установку палатки, и вскоре на поляне вырос двускатный парусиновый дом. В него сложили все пожитки. Девочки готовили завтрак. Они деловито сортировали продовольственные запасы, принесенные ребятами из дому (тут были и сырая картошка, и сушеная вобла, и хлеб, и даже настоящий сахар). Все остальные ребята, не занятые в обустройстве лагеря, отправились вглубь леса за сухими дровами.

Костер первое звено подготовило по всем правилам лагерного искусства. Ребята сняли с небольшого участка поляны дерн и положили его валиком по краям, чтобы огонь с расчищенной площадки не распространился по всей поляне. В центре площадки пирамидкой сложили сухие сучья и хворост, а сбоку положили толстые поленья. Когда яркое пламя охватило сухой валежник и к небу вместе с клубами сизого дыма полетели снопы золотистых искр, ребята запрыгали от восторга, и не удивительно – ведь многие из них впервые видели настоящий костер.

Лёша запел «Взвейтесь кострами..», все дружно подхватили песню.

И не случайно горящий костер изображен на пионерском значке. Три ярко-красных языка пламени символизируют единение трех поколений: коммунистов, комсомольцев и пионеров. Яркое пламя костра призывает ребят всей страны к объединению под пионерским знаменем, согревает их дружбу, а его яркий свет, как свет маяка, освещает и указывает путь к великим идеалам человечества, к коммунизму.

Костер полыхал. Пионеры долго сидели возле него и уже молча смотрели на пламя. Вдруг из палатки донесся крик. Что случилось? Все вскочили и бросились на помощь. Из палатки выползла бледная и перепуганная Женя Петрова. Вожатый быстрым жестом распахнул вход и остолбенел от удивления. В палатке на белом полотенце копошилась живая куча. Лёша обошел палатку кругом и закатился громким смехом. Оказалось, что второе звено разбило палатку около большого муравейника. Не подозревая об этом, девочки, готовившие продукты к раздаче по количеству присутствующих ребят, разделили на ровные кучки кусочки сахару и разложили их на чистом полотенце. Умные муравьи быстро сообразили, где можно полакомиться, и всем муравейником явились в палатку.

Сахар, конечно, быстро убрали, смахнув с него непрошеных гостей, а палатку пришлось перенести на новое место.

Не успели прийти в себя от этого приключения, как вновь услышали крик, на этот раз из леса. Смешно размахивая над головой руками, на поляну выскочил отрядный барабанщик Егорушка, а за ним в воздухе гнался рой ос. Только дым от костра избавил беднягу от преследователей. Всхлипывая, почесывая раздувшуюся скулу, Егорушка рассказал, что, собирая дрова, увидел у ствола дерева небольшой серый комочек. Оторвал он комочек от дерева, а из него со страшным жужжанием стали вылетать и жалить встревоженные осы. Испуганный Егорушка бросил на землю злополучный клубочек, но осы преследовали его до самой поляны.

Долго смеялись ребята над этой незадачей. Но зато все узнали, как выглядят осиные гнезда, и впоследствии, когда натыкались на них, относились к ним с должным трепетом.

Походное время пробежало быстро, и вот ребята уже на платформе ожидают отправления поезда.

{2}

– Ну что, ребята, как, понравился вам поход? – спросил вожатый.

– Очень понравился – бойко ответил Миша Боровнюк.

– Тогда, может, летом поедем в пионерский лагерь?

– Леш, а что такое пионерский лагерь? – спросил Костя.

– Пионерский лагерь, ребята, это такое место, где мы вместе проживем 3 недели, без родителей, только пионеры и вожатые.

– Этот лагерь тут будет, на шестой версте? – спросил Егор.

– Нет. Сам я, пока был пионером, в лагере отдыхал не раз, и все время в разных местах. Первые наши лагеря вообще были шалашными городками в красивом месте, вроде этого. Еловый лапник был нам и постелью и крышей.

– Здорово! – восхищенно воскликнул Миша.

– Но были и трудности. В дождь шалаши протекали. Бывало, если несколько дней подряд дождь, кто-то и простужался. Обеды мы готовили в самодельной печи, вырытой на склоне обрыва. Картошку пекли на костре. Продуктов не хватало. Собирали ягоды, грибы, щавель, шиповник.

– Я не поняла, ты нас отговариваешь, что ли? – спросила Женя Петрова.

– Нет, ребята. В последние два года почти повсеместно от шалашных городков постепенно перешли к брезентовым палаткам, а кое-где и начали обживать пустующие деревянные дома.

– Ладно, палатка тоже здорово, – согласился Миша.

– А что мы там будем делать? – спросила Женя

– Как и здесь – зарядка, игры на свежем воздухе, песни, походы, костры. А кроме этого, будут еще лекции и диспуты – ответил Леша.

– Я за, давайте поедем в лагерь – предложил Миша Боровнюк.

– Я тоже поддерживаю, но нужно поговорить и с родителями – сказала Женя Петрова.

25.06.31 Светланка Сталина

/Примечание Автора. Светланка Сталина (дочь Иосифа Виссарионовича Сталина /

– А знаешь, наш отец был грузином – огорошил Вася свою сестру, пятилетнюю Свету.

– А что означает это слово? – спросила брата изумленная Света.

– Они ходили в черкесках и резали всех кинжалами – важно пояснил Вася с высоты 11-летнего возраста.

{3}

* * *

Солнечный дом, в котором шло их детство, принадлежал раньше младшему Зубалову, нефтепромышленнику из Батума. Он и отец его, старший Зубалов, были родственниками Майндорфа, владельца имения в Барвихе. Майндорфу принадлежала и вся округа, и лесопилка возле Усова, и станция Усово, почта, ветка железной дороги до лесопилки (теперь запущенная и уничтоженная), а также весь чудный лес до Одинцова, возделанный еще лесником-немцем, с сажеными еловыми аллеями по просекам, где ездили на прогулки верхом – все это принадлежало Майндорфу. Зубаловы же владели двумя усадьбами, расположенными недалеко от станции Усово, с кирпичными островерхими, одинаковой немецкой постройки, домами, обнесенными массивной кирпичной изгородью крытой черепицей. А еще Зубаловы владели нефтеперегонными заводами в Батуме и в Баку.

Иосифу Виссарионовичу Джугашвили и Анастасу Ованесовичу Микояну хорошо было известно это имя, так как в 1900-ые годы они устраивали на этих самых заводах стачки и вели кружки. А когда после революции, в 1919 году, появилась у них возможность воспользоваться брошенными под Москвой в изобилии дачами и усадьбами, то они и вспомнили знакомую фамилию Зубаловых. Микоян с семьей и детьми, а также Ворошилов, Шапошников, и несколько семей старых большевиков, разместились в Зубалове-2, а Сталин с женой – в Зубалове-1 неподалеку, где дом был меньше. На даче у Микояна до сего дня сохранилось все в том виде, в каком бросили дом эмигрировавшие хозяева. На веранде мраморная собака, – любимица хозяина; в доме – мраморные статуи, вывезенные в свое время из Италии; на стенах – старинные французские гобелены; в окнах нижних комнат – разноцветные витражи. Парк, сад, теннисная площадка, оранжерея, парники, конюшня – все осталось, как было. И так приятно Светлане всегда было, когда она попадала в этот милый дом добрых старых друзей спустя многие годы, войти в старую столовую, где все тот же резной буфет и та же старомодная люстра, и те же часы на камине.

Сталинская же усадьба без конца преобразовывалась. Сталин немедленно распорядился расчистить лес вокруг дома, половину его вырубили, – образовались просеки; стало светлее, теплее и суше. Лес убирали, за ним следили, сгребали весной сухой лист. Перед домом была чудесная, прозрачная, вся сиявшая белизной, молоденькая березовая роща, где они, дети, собирали всегда грибы. Неподалеку устроили пасеку, и рядом с ней две полянки засевали каждое лето гречихой, для меда. Участки, оставленные вокруг соснового леса, – стройного, сухого – тоже тщательно чистились; там росла земляника, черника, и воздух был какой-то особенно свежий, душистый. Только позже, когда Светлана стала взрослой, она поняла этот своеобразный интерес отца к природе, интерес практический, в основе своей – глубоко крестьянский. Он не мог просто созерцать природу, ему надо было хозяйствовать в ней, что-то вечно преобразовывать. Большие участки были засажены фруктовыми деревьями, посадили в изобилии клубнику, малину, смородину. В отдалении от дома отгородили сетками небольшую полянку с кустарником и развели там фазанов, цесарок, индюшек; в небольшом бассейне плавали утки.

Правда, все это хозяйство больше занимало отца, чем маму. Мама лишь позаботилась о том, чтобы возле дома цвели весной огромные кусты сирени и насадила целую аллею жасмина возле балкона. А у Светы был маленький свой садик, где няня учила ее ковыряться в земле, сажать семена настурций и ноготков. Маму больше заботило другое – образование и воспитание детей. К пяти с половиной годам Света уже писала и читала по-русски и по-немецки, рисовала, лепила, клеила, писала нотные диктанты. Детям посчастливилось: мама добывала откуда-то замечательных воспитательниц. В особенности это требовалось для Василия, слывшего "трудным ребенком". Возле брата находился чудесный человек, «учитель» (как его называли), Александр Иванович Муравьев, придумывавший интересные прогулки в лес, на реку, рыбалки, ночевки у реки в шалаше с варкой ухи, походы за орехами, за грибами, и еще Бог весть что. Конечно, это делалось с познавательной целью, вперемежку с занятиями, чтением, рисованием, разведением кроликов, ежей, ужей, и прочими детскими полезными забавами.

А какая чудная детская площадка была в лесу, в Зубалово! Там были устроены качели, и доска, перекинутая через козлы, и "Робинзоновский домик" – настил из досок между тремя соснами, куда надо было влезать по веревочной лестнице. И всегда гостил у них кто-нибудь из детей. У Василия постоянно жил в одной с ним комнате Артем Сергеев, или Толя Ронин; у Светланы часто бывала Оля Строева (дочь маминой давней подруги), и летом обычно жила у них на даче «Козя» – Светлана Бухарина, со своей матерью Эсфирью Гурвич. В доме всегда было людно. В Зубалове часто летом живал Николай Иванович Бухарин, которого все обожали. Он наполнял весь дом животными, которых очень любил. Бегали ежи на балконе, в банках сидели ужи, ручная лиса бегала по парку, подраненный ястреб сидел в клетке. Николай Иванович в сандалиях, в толстовке, в холщовых летних брюках играл с детьми, балагурил со Светиной няней, учил ее ездить на велосипеде и стрелять из духового ружья; с ним всем было весело.

Попеременно с Александром Ивановичем с детьми проводила все дни, лето и зиму, воспитательница (тогда не принято было называть ее "гувернанткой") Наталия Константиновна, занимавшаяся с ними лепкой из глины, выпиливанием всяких игрушек из дерева, раскрашиванием и рисованием, и много еще чем… Она же учила их немецкому языку. Дети долго не забывали потом ее уроков, – они были занимательны, полны игры, – Наталия Константиновна была очень талантливым педагогом. Вся эта образовательная машина крутилась, запущенная маминой рукой, – мамы же никогда не было дома возле них. В те времена женщине, да еще партийной, вообще неприлично было проводить время около детей. Мама работала в редакции журнала, потом поступила в Промышленную Академию, вечно где-то заседала, а свое свободное время она отдавала отцу – он был для нее целой жизнью. Им, детям, доставались, обычно, только ее нотации и проверка знаний.

Зубалово в его нынешнем виде возникло не сразу, а постепенно расцветало и разрасталось и они, дети, росли, по существу, в условиях маленькой помещичьей усадьбы с ее деревенским бытом: косьбой сена, собиранием грибов и ягод, со свежим ежегодным «своим» медом, «своими» соленьями и маринадами, "своей птицей".

{3}

25.06.31 Американец Кларк

Поезд медленно причалил к платформе. Сразу со всех его пор хлынули люди и, обгоняя друг друга, стремительно побежали к выходу. Кларк переждал, пока схлынет первая волна, взял в каждую руку по чемодану и вышел на перрон.

Большие часы показывали десять утра.

Очутившись на ступеньках вокзала, он поставил чемоданы, неодобрительно посмотрел на вертевшегося поблизости оборванного парня, зачарованного ослепительной желтизной чемоданной кожи (в вагоне предупреждали, что на вокзалах немилосердно обворовывают доверчивых иностранцев), и, распахнув пальто, достал бумажник. На листке русскими буквами был написан адрес гостиницы. Кларк, не отходя ни на шаг от чемоданов, жестом подозвал носильщика и, передав ему записку, показал на единственное такси.

Однако, прежде чем подоспел носильщик, более счастливые уже завладели такси, и только минуту спустя носильщик вернулся на подножке пролётки, запряжённой тощей рыжей лошадью, похожей на скрипку. Извозчик взвалил чемоданы на козлы и стегнул лошадь. Скрипка издала странный басовый звук, махнула костлявым грифом и засеменила вдоль площади.

Кларк, рассевшись в непривычно узком экипаже, снял кепку, подставляя тёплому ветру рыжеватые волосы, нагладко приутюженные к черепу. Недавняя досада рассеялась, не оставив следа, и он с весёлым любопытством рассматривал свой фантастический экипаж, площадь, перспективу моста и тень каменной триумфальной арки – гигантский лук, пронзённый улетающей в бесконечность стрелой проспекта. На арке шестёрка вздыбленных коней, запряжённых в колесницу, мчалась из города, вот-вот готовая сорваться на звонкую гладь проспекта.

Пролётка неторопливо пересекла тень арки, и Кларк, окинув взглядом своего рысака и торжественно возвышавшийся зад возницы, подумал, что его пролётка, запряжённая скрипкой, есть не что иное, как эта поднебесная колесница, сорвавшаяся в реальность. Он рассмеялся во всё горло, к немалому удивлению извозчика, застывшего с поднятым вверх смычком.

Они въехали в город рысью.

По обеим сторонам проспекта бежали дома. От природы сутулые и низкорослые, они упрямо поднимались вверх на обтёсанных ходулях лесов. Это не была улица, как все другие улицы мира – незыблемые овраги домов. Это смахивало скорее на весёлый парад физкультурников: дома двигались, на их плоские плечи карабкались новые этажи. Тротуары были завалены строительным материалом, и люди суетились на тротуарах и лесах, обрызганные солнцем, как известью.

По рельсам, змеящимся вдоль проспекта, с певучим звоном пробегали трамваи, и с площадок вагонов, словно из набитых корзинок, свешивались грузные гроздья пассажиров.

На перекрёстке, у палатки, стояла длинная очередь: мужчины в белых рубахах и женщины в весенних ситцевых платьях. Ситцевые платья женщин трепетали на ветру, казалось, что трепещет и извивается вся очередь, а прямоугольник палатки с развевающимся хвостом очереди походил издали на большого бумажного змея, готового взлететь при первом порыве ветра.

Кларк повернул голову. Мимо него прожужжал жирный, поблескивающий автобус и грузно присел в ста шагах, у края большого сквера, зелёным четырёхлистником вкрапленного в асфальт площади.

Посредине площади, у двух больших досок, чёрной и красной, с непонятными надписями и цифрами, толпились люди. Чёрная доска напоминала огромные чёрные доски перед биржами, где отмечают последний курс акций. Но толпившиеся перед ней люди в рабочей одежде совсем не походили на круглых, разгорячённых биржевых дельцов.

Ещё у себя в Нью-Йорке Кларк много слышал и читал о социалистическом соревновании, о красной и чёрной досках, о фабриках, принадлежащих рабочим. Но только здесь, проезжая мимо этих гигантских досок и толпившихся около них людей, он подумал впервые, что вся эта необъятная страна, по которой мчался он со вчерашнего вечера, есть, по сути дела, одно огромное акционерное общество населяющих её людей. Чтобы не быть раздавленной, она должна любой ценой опередить все другие государства – акционерные общества нескольких крупных дельцов, распределивших между собою мир и не выносящих конкуренции. На этих чёрных и красных досках котировались акции небывалого в мире предприятия. Каждая надпись на чёрной доске означала, что акции этой страны упали на один пункт. И если бы чёрная доска заполнилась вся до краёв – это означало бы смерть страны, это был бы некролог, а если б заполнилась красная – это означало бы победу. Кларк понял, с каким напряжением должна смотреть на эти доски отчаянная страна, вооружившая против себя все акционерные общества вселенной. Он заволновался от ощущения азарта грандиозного состязания. Ему захотелось остановить пролётку, посмотреть сегодняшний курс акций, но возница стегнул лошадь и миновал сквер.

Они выехали на площадь, пересечённую бульваром. С бульвара, как из открытой форточки, дул мягкий весенний ветер. Бульвар лежал у ног, как доллар, – зелёный и шуршащий. На бронзовом постаменте стоял бронзовый кудрявый человек в старомодном плаще и в недоумении смотрел на возвышающуюся против него церковь цвета земляники со сливками. По карнизу церкви, на высоте второго этажа, ехал небольшой автомобиль-каретка с внутренним управлением. По-видимому, это была реклама советской автомобильной фирмы. У автомобиля, вделанного в фасад церкви, вертелись колёса. Кларку реклама понравилась. Он прикинул, насколько дешевле обошлось бы Ситроену, вместо того, чтобы выписывать свою фамилию электрическими лампочками во всю высоту Эйфелевой башни, – просто поставить свой автомобиль на фронтон Нотр-Дам. Это было бы куда эффектнее! И Кларк рассмеялся уже в третий раз за своё короткое путешествие.

На стыке улиц стояла другая церковь, поменьше, с низким фасадом, не приспособленным для автомобиля. Она напоминала старую торговку со скрученным на макушке пучком.

Пролетка опять въехала в проспект, прорезанный красными полотнищами плакатов. Навстречу неслись звуки духового оркестра, минорные, замедленные, не гармонирующие ни с весенней бодростью солнечного дня, ни с деловитостью прохожих. Вдоль тротуара подвигался красный катафалк, запряжённый парой лошадей. На катафалке стоял гроб, но ярко-красного цвета. Это несомненно были похороны, хотя красный ящик походил скорее на большую игрушечную коробку, у которой вдруг отскочит крышка и из коробки выпрыгнет бородатый дядя на пружинке. Красный ящик удивительно не сочетался с представлением о гробе, обязательно ассоциировавшемся у Кларка с трауром, чёрным крепом, жестяными венками и распущенными космами лент.

За гробом шло человек пятнадцать музыкантов, по виду рабочих. Музыканты деловито пожёвывали золотые кренделя труб, и трубы гудели минорными звуками марша. Музыканты сосредоточенно смотрели в ноты, приколотые к спинам идущих впереди. Почему-то казалось, что сдуй сейчас ветер крошечные нотные листки с этих походных пюпитров, музыканты спутают такт и непременно сыграют что-нибудь весёлое.

За музыкантами стройными четвёрками, как на демонстрации, шли рабочие. Их было много, они образовали длинное шествие. Один из рабочих первой четвёрки нёс модель электрической лампочки больших размеров. Другой – красную дощечку с какими-то цифрами. По красной дощечке с цифрами можно было судить, что хоронят рабочего, по-видимому, с электрозавода, одного из тех, кого здесь называют ударниками.

Поравнявшись с рабочими, несшими модель лампочки, Кларк вспомнил, что в этой стране на могилах нет уже крестов и, видимо, этому рабочему, давшему стране рекордное количество электрических лампочек, поставят вместо памятника модели его продукции. Кларку эта идея показалась правильной. Ставят же на могиле разбившегося лётчика пропеллер погибшего вместе с ним самолёта. В этой стране кладбища должны выглядеть как мастерские после окончания рабочего дня с вывешенными на дощечках показателями соревнования.

Рабочие проходили длинной колонной. Было удивительно, что простого рабочего хоронят с таким почётом, словно знаменитого полководца, за катафалком которого адъютанты несут на подушке его шпагу и ордена, добытые в боях. Но Кларк сейчас же сам себе возразил: эта страна, для которой слово «не победить» – синоним слова «умереть», и есть одно необъятное поле битвы. Каждого, кто нанёс хоть одну чёрточку на красной доске победы, она вправе считать своим героем.

Кларк не верил в социализм. Он считал богатство единственным стимулом человеческой изобретательности и энергии. Но он был спортсмен. Ему нравилась эта страна, затеявшая небывалый эксперимент и отстаивавшая его наперекор всему миру. Поэтому он приехал сюда работать, принимать участие в осуществлении эксперимента, в который не верил. Его увлекала красота небывалого состязания одного со всеми, и в этом состязании он не хотел оставаться на стороне всех.

(Так думал он, Кларк. Ему нравилось чувствовать себя независимым, без предрассудков. Ему казалось, что он поступает очень смело и благородно, и это льстило его чувству собственного достоинства. Он упускал из виду кое-какие житейские детали, которые по мере отдаления от Америки начинали казаться ему второстепенными. Такой деталью было то, что вот уже четыре месяца как он потерял работу и напрасно предлагал свои услуги многочисленным фирмам, ибо в Америке господствовал кризис. Об этом писали в газетах. Об этом писали мудрые учёные и философы. Они не писали о Джиме Кларке, который не может найти работу, они писали научным языком, а на языке науки это называлось перепроизводством технической интеллигенции. Они писали целые трактаты, как избежать этого и других перепроизводств, ибо имелись и другие: перепроизводство рабочих, перепроизводство товаров. Товары сжигали и топили в море – это было, конечно, очень простое решение. Но рабочих нельзя было ни сжечь, ни утопить, – их было слишком много. Их нельзя было даже экспортировать. И учёные не видели выхода. Джим Кларк тоже не видел выхода. Он знал, что можно утопиться самому. Это было бы, конечно, очень простое решение. Но Джим Кларк не хотел приравнивать себя к товару. От этого страдало его достоинство. Поэтому при первом же подвернувшемся случае он предпочёл экспортировать себя в другое полушарие, в страну, где не было перепроизводства технической интеллигенции, перепроизводства рабочих и перепроизводства товаров и на которую за это очень сердились американские учёные, философы и газеты.)

…

Пролётка пересекла широкий проспект. Глазам Кларка открылись зубчатая стена Кремля и крутой подъём, ведущий на бесконечную площадь, с которой могла соперничать только площадь Согласия. Площадь с разбегу обрывалась на горизонте, как длинный торжественный стол президиума, с возвышающимся на том конце одиноким канделябром Василия Блаженного. Кларк узнал его по репродукциям.

И действовала ли тут усталость от дороги или оптический обман, только Кларку внезапно, вопреки истинам школьной географии, показалось, что весь его путь от Нью-Йорка сюда вёл по непрестанно восходящей кривой полукруга, пока не привёл к этой кульминационной точке. Там дальше, за перспективой этой необъятной площади, начинается уже спуск. У Кларка было такое ощущение, будто он заехал на вышку мира. На секунду перехватило дыхание и показалось, что воздух сильно разрежен.

Пролётка резко повернула за угол и остановилась. Они стояли перед гостиницей.

{4}