Но дальше все пошло совсем не так, как задумывалось изначально. Оживший было Лютик почему-то не смог выдохнуть из себя мертвецкий дух. Он широко и натужно разевал свой рот, содрогаясь в бесплодной попытке захватить в себя хотя бы глоток свежего воздуха, но его легкие были уже до отказа переполнены потусторонней пылью, от которой грудь его буквально распирало и которую ему не хватало сил выдохнуть из себя. Новорожденный своими резкими, судорожными движениями буквально разметал подстилку из жгучей травы, он бился на своем каменном ложе, как рыба, выуженная из воды и в предсмертной агонии задыхающаяся в чуждой для нее среде на чужом берегу. Казалось, что еще немного, и он непременно разобьет себе голову о черный камень скалы, или его грудь, так и не справившись с распирающим ее потусторонним духом, просто лопнет от непосильной натуги.
Нужно было срочно очистить от смертной пыли хотя бы малую часть легких моего суженого, чтобы высвободить пространство для столь необходимого ему вдоха. Промедление было смерти подобно. И я, видимо, действуя по какому-то наитию, осторожно взяла в ладони лицо своего избранника и, прижавшись губами к его губам, стала медленно тянуть из него смертный дух. Я вобрала в себя столько затхлого воздуха, сколько смогла вместить за один глубокий вдох, и сразу же, без задержки, выдохнула его из себя вон – в пространство шалаша. Вся зелень, окружавшая нас доселе, моментально ссохлась и пожелтела, превратившись в пыль и гнилую труху, но зато Лютику почти сразу же стало гораздо лучше. Он вздохнул, закашлялся и, перевернувшись на живот, сблевал желчью.
«Пить. Дай мне напиться!» – скорее поняла, чем услышала Мара. И как-то сразу успокоилась, перевела дух и начала оглядываться в поисках воды. На глаза ей сразу же попался медный котелок Ведуна. Она, не раздумывая, подхватила его и поднесла к пересохшим губам своего суженого. Тот намертво прилип к помятому медному краю и с жадностью потянул в себя ароматное варево, но его желудок, видимо, отвыкнув за время немочи от пищи, отказался принимать питье и вновь исторг все свое содержимое наружу.
И все-таки Лютик явно пошел на поправку: его щеки порозовели, да и по всему было видно, что он уже начал понемногу приходить в себя. По-прежнему не отрывая своих глаз от лица Мары, он самостоятельно сел, вытер ладонью губы и, взяв из рук замершей в ожидании чего-то кромешницы котелок, одним махом допил весь оставшийся медовый напиток. После чего весь как-то сразу обмяк, закрыл глаза и, свернувшись калачиком, преспокойно уснул, положив голову прямо на колени своей спасительницы.
Мара легонько провела рукой по волосам спящего суженого, отерла подолом своей рубахи его лицо от нечистот и устало улыбнулась своим мыслям. Разве так в своих девичьих грезах представляла она себе встречу с суженым? А свой первый поцелуй? Однако на ее душе было легко, привольно, немного тревожно, но светло и чисто. Она откуда-то уже знала, чувствовала всем своим сердцем, что все происходящее с ней – правильно, что так оно и должно было случиться на самом деле. И сразу же вспомнила грусть-печаль в глазах мамы, когда та произнесла: «Придет время, доченька, и ты сама все узнаешь и поймешь». Мара с восторгом посмотрела на звездное небо, поправила рукой упавшую на глаза прядь растрепанных волос и тяжело, по-бабьи, вздохнула. А затем взвалила на свои хрупкие плечи тело пьяного Лютика и потащила его в баню – смывать с новорожденного налипшую на него грязь и слизь.
Прохладный ночной ветерок пробежал по неподвижной фигуре хозяина урочища, слегка коснулся его щеки и куда-то потянул за длинную седую бороду, то ли приглашая старого к игре, то ли указывая ему на что-то. Ведун почувствовал это приглашение и понял, что вновь вернулся на Черный утес. Он неторопливо поднялся на ноги и, не раскрывая глаз, медленно повернулся вокруг себя вслед за разбудившим его ветром, внимательно вслушиваясь в темноту ночи и даже как будто принюхиваясь, словно матерый седой волчище, ищущий себе поживы.
Наконец, его кружение закончилось, и он замер, вытянувшись в линию, подобно намагниченной игле, указывающей направление, а затем медленно поднял веки и уперся взглядом в ту самую одинокую сосну, что неведомо как прилепилась к краю утеса. И снова Ведун сделал стойку и принюхался, а затем очень длинно выдохнул в направлении своего взгляда. Столетнее крученое, жилистое дерево, которое и не всякий топор-то одолеет, – то самое, которое не брали ни летний зной, ни трескучие морозы, ни секущие ветра, в мгновение ока пожухло и, с треском ломая чахлый кустарник по скальному склону, тяжкой грудой гнилых колод осыпалось вниз, на каменные блоки лестничной площадки. Ведун что-то прошептал одними губами, а затем молча поклонился вслед погибшему дереву и начал собирать все, что осталось от лежбища, и складывать в одно место.
Окончив уборку, он подобрал копье и ударил им в образовавшуюся кучу гнили. Стальной наконечник, насквозь пробив иссохшие ветви, вонзился острием в черный камень скалы и выбил из него целый сноп искр. Куча мертвого дерева сразу же вспыхнула, как будто бы только и ждала этой искры, чтобы избавиться от тления смерти и наконец-то сгореть, развеявшись теплом и пеплом в темноте звездной ночи. Пламя взметнулось, мгновенно проглотив большую часть хвороста, и сразу же опало, медленно доедая рдеющие угли, на которые уже ступил своими босыми ногами Ведун.
Ступил – и вдруг закружился на одном месте, поднимая тучу серого пепла. Затопал ногами, а потом и вовсе как будто пустился вприсядку – да так бойко, что стороннему наблюдателю могло бы показаться, что он исполняет какой-то диковинный танец! Но никто из людей этого танца не видел. Только ночной ветерок, внезапно окрепнув, кружился вместе с Ведуном в снопах искр, лихим вихрем размешивая пепел в нарождающемся предрассветном тумане.
Лишь тогда Ведун закончил свое кружение, когда черный камень скалы стал вновь таким же чистым и гладким, каким он и был за многие сотни лет до того, как на него ступила нога Серого Полоза. «Хорошо бы сейчас дождик, – мечтательно улыбнулся кромешник. – А еще лучше – ливень, да такой, чтобы с громом и молнией! Ну, да сейчас не время… А вот омовение совершить просто необходимо! Какой же это ритуал, ежели он без омовения?»
Недолго думая, он разбежался и, в чем был, сиганул прямиком с края Черной скалы в Белую реку – только его и видели! Плавно, без брызг он вошел в прохладу воды. Сразу же, почти на входе в зеркало реки, плавно изменил положение тела, направив его вверх, и на одном движении выпрыгнул из стремнины прямо на камни причала.
Не задерживаясь, Ведун прошлепал по камням лестницы, брезгливо обойдя останки полуистлевшей мумии, сваленные грязным комом на камнях лестничной площадки вперемешку с кусками трухлявой сосны. Его внимание привлекла лишь серебряная гривна на шее высохшего трупа, выполненная искусным мастером в виде свернувшейся в кольцо змеи, кусающей себя за хвост. Именно за нее, равнодушно скользя по трухлявым останкам, зацепился его взгляд и остановился, приглашая хозяина урочища повнимательнее рассмотреть диковинное украшение, а может быть, даже и поразмыслить о его носителе.
– Надо же! – хмыкнул кромешник себе в бороду. – Сам Мастер ужей! Вот уж уважили так уважили!
По всему выходит, что этот Змей решил взяться за меня всерьез, раз подослал своего самого лучшего душегуба. Значит, задумал всенепременно убить. Убить при любых условиях, во что бы то ни стало, даже не дав честного поединка. А может быть, просто не хочет марать свои вельможные ручки о какого-то варварского колдуна. В любом случае, я его предупреждал, так что за последствия своих решений пусть сам на себя и пеняет. Но батожок все равно поставить не помешает. А то мало ли что придет в его неразумную голову? Но сначала нужно увидеться с Марой. Как там древняя? Не собирается ли вернуться обратно к своей родне? После таких-то испытаний наверняка слышит голос древней крови, а его зов силен, еще как силен!
С такими мыслями он неторопливо продолжил свой путь до того самого места, где еще на вечерней заре цеплялась за черный камень скалы своими кривыми корнями старая сосна. Здесь он остановился, снял с себя одежду, выжал из нее воду прямо на беззащитно торчащие голые корни и, уже без всякой задержки, прошел через каменное плато прямиком к хутору – к дому на высокой каменной подклети, к яблоневому саду и уютной бане, возле которой ждала его приемная дочь.
Глава пятая
Мара осторожно, на цыпочках вышла из теплого душного предбанника в свежую прохладу ночи, устало опустилась на лавочку возле отворенной двери и, привалившись спиной к теплым бревнам стены, погрузилась в сладкую полудрему. Масляный светильник она поставила рядом с собой, но так, чтобы свет от него не тревожил дремотную темноту предбанника, где на чистом золоте соломы, тихонько посапывая во сне, почивал ее избранник. Все, что нужно было сделать по наказу Ведуна, она исполнила в точности: ее суженый вернулся в мир живых целым и невредимым. Поутру он откроет глаза, и у него все будет хорошо – она знала и чувствовала это.
– С ним все будет хорошо, с ним все будет хорошо, – нараспев, как заклинание, повторяла Мара, когда вдруг почувствовала, что с ней самой происходит что-то неладное.
Взять хотя бы эту внезапную слабость: все эти годы, прожитые у Ведуна, она сама вела все работы по домашнему хозяйству и не понаслышке знала, что такое усталость после хлопотливого трудового дня, но сейчас с ней случилось что-то иное – то, с чем ей доселе еще не приходилось сталкиваться. Мара раз за разом перебирала все свои вновь возникшие ощущения, стараясь хоть чуточку понять их природу, чтобы разобраться в происходящем. Поначалу ей даже почудилось, что она как будто дала где-то трещину, как яичная скорлупа или глиняная кринка, и из нее, через эту трещину, сочась, капля за каплей утекает ее жизнь. Внезапно навалились непонятная слабость и тошнота, в голове зашумело. Вдобавок к общему нездоровью, появились какие-то тянущие боли внизу живота. В своем желании унять эту так некстати возникшую ноющую резь, девушка прижала к болящему месту свои ладони и с ужасом увидела, что ее белая рубаха окрасилась кровью.
– Девонька, что же ты наделала? – услышала она встревоженный голос Ведуна. – Я же тебя предупреждал!
– Я все сделала по твоему слову, деда. А он не дышит, бьется головой о камень, разевает рот, а вдохнуть не может, – внезапно чего-то испугавшись, невнятной скороговоркой начала оправдываться Мара. – Я только помочь ему хотела! Правда – только помочь! А он сам ничего поделать не может… Ослабел очень, на краю стоя да за жизнь цепляясь. Я и отдала ему частицу себя, то есть немного своей жизни – той, что успела собрать на Кромке. Зачем мне жизнь без него? Зато он теперь живой. Он мой! Его жизнь и моя жизнь – это одно! Ты понимаешь меня, старче? Мы связаны, и я ни за что не позволю тебе его убить! – вдруг неожиданно для самой себя добавила девушка, с вызовом глядя прямо в суровые стальные глаза кромешника.
При этих словах она резко встала со скамьи и, преодолевая боль и слабость во всем теле, решительно шагнула влево, заслонив собой дверной проем, ведущий в баню. Ведун легко, двумя пальцами, выхватил свой тяжелый, в полруки, боевой нож, и не успела Мара и глазом моргнуть, как широкий блестящий клинок оказался прямо у нее перед глазами. Внутри у девушки все обмерло и похолодело: она прекрасно понимала, что в открытом поединке с матерым воином-кромешником ей не то что победить – даже просто выстоять и остаться среди живых будет большой удачей.
Да что там она, девчонка-недоучка, второпях нахватавшаяся верхушек Великого делания! Живя все эти годы полноправной хозяйкой в урочище Ведуна, Мара смогла довольно неплохо его рассмотреть и узнать, но даже ей, по прошествии стольких лет совместной жизни, так и не дано было понять, кого же скрывает под собой личина простого деревенского знахаря. Она, родившаяся и выросшая в семье потомственных воинов и магов, не могла даже и помыслить себе такого удальца, который был бы способен противостоять этому кромешнику в открытой схватке, а не то что защитить ее и ее суженого от его гнева.
– Смотри, что ты натворила! – уже спокойнее повторил Ведун. Не отнимая острого клинка от ее лица, он свободной рукой взял со скамьи светильник и поднял его так, чтобы она смогла разглядеть свое отражение на отполированной до зеркального блеска полоске стали.
Со сверкающей поверхности клинка на Мару устало смотрела довольно миловидная черноволосая девушка на выданье с зелеными миндалевидными глазами на тонком, худощавом лице и длинными, цвета воронова крыла волосами, четко разделенными на прямой пробор длинной седой прядью. Это было последнее, что смогла разглядеть Мара в стальном зеркале Ведуна, прежде чем почувствовала, что силы враз покинули ее и она теряет сознание. В ней вдруг что-то оборвалось, как будто бы слились воедино все события минувшего дня. Все переживания, надежды и чаяния, слабость, усталость и боль, тревога за себя и своего суженого… А потом все это месиво сорвалось и тяжелым комом упало на хрупкие плечи Мары, придавив ее к самой земле своей непомерной тяжестью.
От неожиданности у нее закружилась голова, ноги подкосились, и она непременно бы упала, не успей Ведун вовремя подхватить ее враз обмякшее тело. В кольце его горячих рук она почувствовала себя, как в колыбели, где было спокойно, тепло и уютно и в которую хотелось вжаться и забыться, уйти, избавившись от непомерной давящей тяжести, в тот мир, где тебя все любят и оберегают.
Тяжесть сразу же куда-то пропала, и юная кромешница, желая устроиться поудобнее и забыться сном, даже было свернулась клубочком. Но как только она уткнулась лицом в ладони, воля почему-то сразу оставила ее: внутри что-то сломалось, и Мара сорвалась. Худенькие плечи затряслись, и она зарыдала – сначала беззвучно, а потом уже заревела в голос, с подвываниями, размазывая узенькой ладошкой слезы по запавшим щекам.
Она не помнила, чтобы когда-нибудь лила слезы. Она не плакала даже тогда, когда взбунтовавшаяся чернь камнями и палками, как опасного больного зверя, забивала ее раненого отца… Тогда она только до крови прокусила свой язык. Она не пролила ни слезинки, глядя на страдания своей сжигаемой заживо матери: только онемела и потом еще долго не могла говорить. Даже работорговцы, к которым она попала после того как осталась одна, без какой-то либо маломальской поддержки и крова над головой, и те не смогли и слезинки выжать из ее потухших глаз. Но тут, в кольце рук Ведуна, она заревела. Она ревела, как простая деревенская баба – так громко и самозабвенно, словно, казалось, желала поведать всем и каждому о своем глубоком и неизбывном горе, чтобы весь мир наконец-то узнал, как ей плохо, как тяжело и мучительно она страдает. Узнал и пожалел.
– Вот и хорошо, вот и слава Богу, – ласково, нараспев заговорил Ведун. – Ты поплачь, девонька, поплачь, облегчат душу слезы-то! Кто же знал, что так выйдет? Сердечные дела… Поплакала? А теперь поспи: утро вечера мудренее, – непонятно к чему добавил он и, тихонько подув Маре в лицо, поцеловал ее в седую прядь.
Девушка жалобно всхлипнула, шмыгнула носом и, прильнув к горячей груди названного отца, сразу же забылась спокойным сном без сновидений. А он, прижав ее к своей груди и качая, как малое дитя, легко заскользил к дому. Зайдя в сени, осторожно положил ее на широкую лавку у входа. Затем, мягко ступая, беззвучно вышел на крыльцо, тихонько притворил за собой дверь и, немного постояв в раздумье, засыпал порог избы крупной серой солью.
– Вот ведь будет парочка – змей да кромешница! А там, глядишь, и детки пойдут… Вот тогда вздрогнем – никому мало не покажется! Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло!
Так, по обыкновению всех одиноких людей негромко ворча себе под нос, Ведун неторопливо прошел через мощеный двор к старому, вросшему в землю по самую земляную крышу погребу, а может быть, сараю – или Бог весть, что там у него было в этом замшелом строении. Недолго повозившись с дубовой дверью, Ведун скрылся в его каменной утробе. Пробыв там какое-то время, он, наконец, вышел наружу, неся в руках небольшой, но, судя по всему, очень мощный черный роговой лук и одну-единственную, но также окрашенную в черный цвет стрелу с каким-то странным скорее утолщением, чем наконечником на длинном древке. Далее, уже не мешкая, он прошел по вырубленным в толще скалы ступеням, поднявшись на самый ее пик и, утвердившись босыми ногами на поверхности небольшой площадки, выпустил черную стрелу в самый свод черного звездного купола ночного неба.
Стрела с легким шипением ушла к сияющим звездам и где-то там, в угольной черноте, вспыхнула яркой белой искрой. А Ведун ушел обратно в свой погреб, возвратил на прежнее место могучий лук и, прихватив взамен него довольно объемистый бочонок чего-то, вкусно пахнущего травами и медом, заспешил обратно на каменное плато.
Выйдя со своего двора на камень Черной скалы, кромешник сразу же замер и встал, как вкопанный. Так он и стоял с этим самым бочонком на плече, затаив дыхание и почти не шевелясь – скорее, почувствовав кожей, чем заметив глазами какое-то стороннее движение.
– Да ты почто, соколик мой, встрепенулся-то? – услышал он медоточивый женский голос. – Охолонись, сердечный! Сумел гостей позвать – умей и встречать-величать!
– Яга, – улыбнулся Ведун, с облегчением оглядываясь в сторону приторного голоса. – Никому не ведомы пути-дороги Связующей – видишь ведь, как скоро добралась! Воистину люди говорят, что у тебя одна нога здесь, а другая уже там!
В сумерках предрассветного тумана, как в постановке театра теней, что показывают селянам долгими зимними вечерами сказители, проступили очертания согбенной или, скорее, даже горбатой фигуры с изогнутой клюкой в руке.
– А я тут как раз по лесочку ходила, грибочки собирала, – плеснула еще патоки скрюченная фигура. – По грибы, по грибочки – с кочки да на кочку! Смотрю на небо – глазам не верю: звездочка новая зажглась! Да красивая такая, вся из себя белая! Залюбовалась я ею да и пошла за звездой-то как по ниточке, как привязанная пошла – побежала. А это, значит, ты, касатик, весточку шлешь!
– Какие грибочки, великая? Ночь на дворе, людишки лихие повсюду шастают, – радостно улыбаясь всеми зубами, в унисон гостье таким же приторно-сладким голосом запел доселе серьезный, даже суровый хозяин урочища. – Плохие людишки, непотребные да все сплошь беззаконные. Не дело жене-то порядочной, да еще одной-одинешеньке со двора-то в такую пору выгуливаться! Не ровен час приключиться может что недоброе…
– Так оно ведь грибочки-то разные бывают: иные только ночью да на самом рассвете в руки и даются. А насчет тех лихих людишек, что по чужим лесам да околицам без спросу шастают, так встретила я тут, неподалеку, одну парочку, очень на змеев похожую. Заблудились они, бедные. Как есть в трех соснах заблудились змееныши! Плачут горючими слезами, сердечные: страшно им! Выход найти, вишь, никак не могут. Так и бродят, на месте топчутся, да все посередь болота поганого. Ну, да то горе – не беда. Люди взрослые да опытные: как только солнышко взойдет, так сами и сыщутся, болезные.
– Здравствуй, Хранительница путей! – несколько торжественно, но уже своим обычным голосом продолжил Ведун. – Прими мою искреннюю благодарность за заботу! Дело у меня к тебе. Тут такое случилось, что, думаю, кроме тебя мне никто помочь не сумеет. Да я бы никому, кроме тебя, и не доверился.
– Ну, тогда не тяни, Сивый. Сказывай, в чем твоя нужда. Это, случаем, не о том ли пойдет речь, чем все окрестные лешие, водяные да всякие прочие духи растревожены? Шумят, галдят, спать не дают – дескать, кто-то на Кромку ходил да душу заблудшую на этот свет возвратил. Что, соколик, калитку за собой неплотно прикрыл? Только ты, прежде чем отвечать, уж будь добр, встань, пожалуйста, ко мне передом, а к лесу задом, а то как-то неудобно с затылком разговаривать. Да помоги мне короб со спины снять – поухаживай за гостьей.
Ведун подскочил на месте, как ужаленный, и, резко развернувшись на пятках (при этом едва не выронив из рук свою пахучую ношу), нос к носу столкнулся с обладательницей приторно-медового голоса.
Перед ним стояла высокая, статная женщина в клетчатой поневе, надетой поверх длинной рубахи беленого льна, сплошь расшитой по горловине, разрезу, рукавам и подолу красной нитью и мелким речным жемчугом, и в такой же изукрашенной вышивкой безрукавке рысьего меха. Волосы ее были убраны под повой, полностью покрывающий голову, шею и плечи таким образом, что их совсем было не видно. Пожалуй, что на этом ее чисто женский наряд и заканчивался – или, точнее сказать, начинал очень сильно походить на воинскую сброю. Широкий, чеканный серебряный обруч с колтами, лежащий поверх повоя, напоминал собой скорее легкое воинское наголовье, нежели женское украшение для закрепления головного платка. То же самое можно было сказать и о серебряных створчатых зарукавьях, более похожих на наручи, и об оплечье, лежащем подобно воинским бармам. Талию воительницы облегал широкий кожаный пояс в чеканных серебряных бляхах с длинным и кривым, как коса-горбуша, ножом в затейливых ножнах, а на большом пальце правой руки золотом поблескивало затейливое кольцо лучника.
Она смотрела на хозяина открыто и спокойно, не пряча насмешливого взгляда таких же, как у Ведуна, серых глаз, но с какой-то еле уловимой потаенной горчинкой на тонких губах. Берестяной короб, казавшийся в мороке тумана уродливым горбом, она уже успела снять со спины и поставить рядом, у самых своих ног, и теперь стояла свободно, слегка опираясь, словно на посох, на длинный боевой лук со снятой тетивой.
Было заметно, что Ведуну под этим стальным взглядом стало как-то неловко: он сразу стушевался, даже как будто бы стал меньше ростом, но глаз своих не опустил и спокойно, с достоинством ответил гостье:
– С проходом все в порядке. Так закупорен, что и комар носа не подточит. Дочка названная помогла… Расцвела она в эту ночь, Ягиня, в возраст вошла – девкой стала.
Гостья сразу же стала предельно серьезной. Всякая искорка веселья моментально затухла и пропала, и ее доселе широко распахнутые жгучие глаза сразу сузились и стали по-рысьи хищными и настороженными. Да и сама она сразу как-то подобралась и стала вдруг походить на большую и очень опасную лесную кошку.
– Кровь на Кромке пролила? – совершенно бесцветным голосом, даже как-то немного отстраненно промурлыкала воительница. – А где же она сейчас?
– Нет. Там все обошлось, Бог миловал! В бане перетрудилась, новорожденного отмывая от мертвечины, – глядя ей прямо в глаза, твердо ответил Ведун. – Я ее в избу отнес, в сенях на лавке спит. Сумлела.
– Сумлела, говоришь? Ну что же… Раз так, то пошли, соколик! Только сперва давай посмотрим, что да как, а уже потом будем решать, что нам с тобой делать, – несколько двусмысленно почти пропела странная гостья. – Веди-ка меня, сокол мой ясный, для начала на место ритуала. Погреемся у огонька, потом пройдем с тобой в баню да на возвращенца вашего полюбуемся, а уж потом можно и в избу. Впрочем, в избу я войду одна, нечего тебе там делать. Вы, мужи, за-ради жизни чужую кровь проливаете, а мы, жены, свою льем. Помоги-ка мне лучше с коробом!
Ведун покорно взвалил на плечи тяжелый короб («Интересно знать, это какие такие “грибочкиˮ она в нем носит?») и, поудобнее перехватив бочонок, повел гостью к месту проведенного ритуала. Там он разгрузился, наносил дубовых поленьев и аккуратно сложил их шалашиком, а затем вытащил свой боевой нож и одним ударом о черный камень высек малую искру. Искорка озорно блеснула и хотела было убежать в темноту, но, заметив раскрытую ладонь Ведуна, скользнула в нее и поначалу затаилась. Кромешник тихонечко подул на нее и стал перекатывать с ладони на ладонь, точь-в-точь как ребята катают печеные яйца, выхватив их из жара костра. Один раз перекатил, другой раз перекатил – и стала искорка размером с малую горошину. Тут он опять подул на нее, и сверкающая горошина скользнула обратно на черный камень, упала и покатилась себе прямиком в шалашик, что заботливо сложил для нее хозяин, а уж там вспыхнула и расцвела ярким огненным цветком.
Яга молча стояла в сторонке, не вмешиваясь в дела Ведуна (или Сивого, как она его называла), только постоянно водила носом, длинно вдыхая в себя сырой утренний туман. Когда костер разгорелся и огонь весело заплясал по поленьям, она, настороженно двигаясь и все еще так же к чему-то принюхиваясь, обошла его вокруг, по границе света и тьмы, а затем, как охотничья собака, наконец-то взявшая след, определилась с направлением и, ни слова не говоря, неторопливо пошла в сторону урочища. Ведун подкинул огню пищи, отодвинул подальше от костра берестяной короб и свой пахучий бочонок и неторопливо затрусил вслед за своей странной гостьей, которая почему-то вела себя в его урочище как полноправная хозяйка.
В бане Ягиня деловито подошла к лавке. Взгляд ее стал чуть настороженнее и четче, а тонкие, красиво очерченные ноздри затрепетали, словно принюхиваясь к чему-то. Она резко скинула со спящего Лютика покрывало и удовлетворенно промурлыкала:
– Человеческим духом пахнет! – и, немного помолчав, как бы оценивая, добавила: – Красивый мальчик. Славные будут детки, когда в возраст войдет.
– Помилуй, великая, какой же это мальчик? – не на шутку удивился Ведун. – Перед тобой воин! Да ты посмотри хорошенечко: у него же все тело в следах от полученных ран. Да что там говорить! Просто глаза свои разуй да чуть-чуть пониже пояса ему посмотри!
– Шрамы, говоришь? Что же, шрамы я вижу. А вот усов и бороды не вижу. А посему и выходит, что это дитя малое. Малое дитя, да неразумное. Кто-то злой, а может быть, такой же, как и он, разумом незрелый, дал ему в руки острые игрушки. Вот он, играючи, ими и порезался. Да и других, должно быть, по неразумию своему порезал. Сказано ведь: «Ножи детям – не игрушка!» А про то, что там у него ниже пояса, так это не моя забота. Но я тебе так скажу: «Велика Федора, да дура».
– Он из Ордена Великого Змея, у них там так заведено, – пробормотал Ведун. – Воинское посвящение он прошел. Если, конечно, верить его наставнику. Только вот знаки отличия на теле еще не успел получить.
– Час от часу не легче! Ты совершил таинство посвящения для Змея с Великой Топи? Полно! Да ты, соколик, в своем ли уме-разуме? Небось, тоже грибы по ночам собираешь? Смотри, не увлекайся этим, а то совсем рассудок потеряешь, начнешь с зелеными человечками разговоры разговаривать, а там и по кладбищам, с нежитью зачнешь…
– Так надо! Тебе не понять, – неожиданно жестко сказал, как отрезал, Ведун, твердо и весомо, осаживая не в меру разошедшуюся говорливую бабу. И уже спокойнее, но с такой же сталью в голосе добавил: – Так надо.
– Ну, раз надо, значит, надо. Так бы сразу и сказал. Зачем же орать-то? – проворчала как бы про себя гостья, хотя хозяин урочища голоса своего не повышал. И сразу же растеклась медовой патокой: – Что стоим-то? Чего ждем? Дочка-то твоя названная, небось, уже все глазоньки свои проглядела, у окошка косявчатого сидючи да на двор глядючи, нас дожидаяся. А мы языками зацепилися, да слово за слово, да рука за руку, да нога за ногу, да око за око…
Но видя, что на этот раз хозяин ее словоблудие не поддерживает, оборвала свои причитания и, обиженно поджав свои и без того тонкие губы, молча зашелестела подолом к жилищу кромешника.
К дому они подошли в полном молчании. Яга подобрала подол, взошла на крыльцо и хотела уже было отворить дверь, чтобы зайти в избу, как вдруг остановилась и с изумлением посмотрела на Ведуна, все еще стоящего на нижней ступени крыльца.
– А что это у вас на пороге соль рассыпана? – с удивлением и неподдельной тревогой в голосе спросила она. – Кто-то рожает? Нет… – оборвала она сама себя. – Не может быть! Я бы наверняка это знала. От упырей хоронитесь? Так нет их, слава Богу: давно уже всех повывели. Что случилось, Сивый?
– Так… вот… тут такое дело, – смешался кромешник, явно смущаясь и не зная, что и как ответить гостье. – Сама ведь знаешь, что если что не так… то ежели оно что…
При этих словах ведьма пристально посмотрела на своего соколика в тщетной попытке заглянуть ему в глаза и вдруг, очевидно, внезапно поняв что-то для себя, схватилась за бока и сначала беззвучно, а потом заливисто и звонко расхохоталась, окончательно смутив и сбив с толку хозяина, оторопевшего от такого неожиданного поворота разговора. Она смеялась так безудержно и весело, а главное – так заразительно, что Ведун и сам не смог удержаться от смеха и невольно расхохотался вслед за ней. Холодок напряжения, возникшего между ними, тотчас спал, а затем и вовсе растаял и улетучился, будто и не было его никогда. Тогда хранительница границ подошла к Сивому и, приобняв его за плечи, одними губами прошептала:
– Совсем ты одичал здесь, сокол мой ясный! Засиделся без настоящего испытания. Нельзя мужу на печи сидеть без дела – не честь, не хвала! Жена и кошка – в доме, муж и хорт – на просторе. Чую я, что ждет тебя дорога дальняя да дело великое – такое дело, что у кого иного и пупок развяжется… Но ты, я верю, сдюжишь, а я присмотрю за тобой, и тогда уж точно все получится, все будет хорошо.
И отстранилась от Ведуна. Громко же сказала совсем иное:
– Ты пока что пойди, да соль, что рассыпал, собери, да скотине дай – нечего добру пропадать! – По своему обыкновению резко сменила тему разговора ведьма. – А я новоиспеченную деву проведаю. Чую, что друзья твои уже на подходе, но ты дождись меня здесь, на крыльце. Я скоро обернусь и расскажу тебе, что да как. Да постригу тебя, а то опалился – волосы, как голяк, торчат в разные стороны.
Она скользнула узкой ладонью по его белым, как снег, волосам. Подобрав подол, плавно поднялась по ступенькам и легко перешагнула через рассыпанное на пороге богатство, без стука войдя в жилище Ведуна.
Обернулась она и правда быстро. Только Сивый успел присесть на нижнюю ступеньку крыльца да устроиться поудобнее, как вновь почувствовал незримое присутствие своей гостьи. Она неслышно подошла к нему и присела рядом, положив голову на плечо.
– Ты ведь знаешь, какого она роду-племени, – спокойно, как утверждение сказала ведьма. – Теперь, когда она проявилась, ее наверняка будут искать. Древние умеют искать: от них не спрятаться, не скрыться в деревенской глуши… А это значит, что здесь ее рано или поздно, но обязательно найдут. Сейчас я ее заберу к себе в учение на год, как и всех девок, что вступают в эту пору. Всему обучу, что сама ведаю. Она у тебя способная! Может быть, и остаться пожелает. Вот прямо сейчас мы и уйдем. А ты ступай к костру – там тебя уже гости заждались.