– Дядька Мазила, это я, Вятко! – снявши шапку, вышел вперед ватаман. – А это все мои друзья-товарищи.
– Тебя, Вятко, знаю, и товарищей твоих помню. А вот кто это там под капюшоном лицо свое прячет?
– Что, не признал, старый хрыч? – раздвинув ватажников, вышел вперед Ведун и скинул с плеч мятель. – Это ж я, Сокол! Ну, тот самый, что на спор твои стрелы руками ловил. Теперь-то вспомнил али нет?
Важина поклон просил тебе передать да напомнить, что ждет тебя к себе в гости на Зимнее солнце.
– Батюшка Ясный Сокол! – радостно заполошился старик и, отложив самострел на перила крыльца, со всех ног припустил навстречу ватаге. – Вот уж радость так радость! Всем радостям радость! Услышал меня Создатель, послал утешение перед кончиною!
– Да полно тебе, старче! – растрогался Ведун.– К чему такое неуместное ликование? Ведь из тебя доброго слова-то и клещами не вытянешь!
– Да как же, батюшка, мне не радоваться, как же не веселиться-то? Тяжко голове без плеч, беда и телу без головы! Ведь совсем без тебя захирело Братство, оскудело имением и разумением. До того дошло, что уже не стало у нас Вольного города! А дальше все будет только хуже и хуже… Скоро мы все Белогорье раздадим пришлым находникам!
– Ты, старый, говори, да не заговаривайся! – недовольно вмешался в разговор Вятко. – Что попусту языком-то молоть? В Вольном все по закону было, по старому уложению. Все честь по чести!
– А ты мне рот не затыкай! Мал ты еще для этого, духом слаб, да и умом не вышел! Я в Кругу слово держал, когда ты еще под себя ходил да мамкину титьку мусолил! И люди не чета тебе, скудоумному, меня слушали да слова мои на ус наматывали…
– Погоди, старче, остынь, – перебил Ведун не в меру разошедшегося Мазилу. – Говори толком! За что у тебя сердце болит?
– Так они, выходит, ничего тебе не сказали, Соколик? – деланно удивился старый ватажник. – Ну так давай я тебе про все то, что у нас здесь случилось-приключилось, расскажу-поведаю.
Значит, так… В начале лета, аккурат на травень, объявился у нас в Вольном городе один ухорез с ватагою. Из пришлых. Из имперских земель притек. В империи-то, слышь, новый закон вышел: раньше там за разбой на галеры да рудники ссылали, а теперь, чтобы неповадно было, стали злодеев на кол сажать. Вот и ломанулись они оттуда прочь – кто куда, лишь бы от железной спицы в задницу подальше. Кто в Стигию подался, кто в Закатные земли, а эти вот к нам, в Белогорье, пожаловали. Только им здесь не очень-то обрадовались: у нас и своего дерьма хватает. Их предводителю так прямо и сказали, а он в ответ: «Согласно древнему обычаю, установленному промеж всеми вольными людьми, вызываю вашего ватамана на смертный бой. Кто из нас двоих останется в живых, того все и будет». А надо сказать, что-силушкой-то Бог его не обидел, да и боец он оказался отменный. Так что зарубил он нашего Радима – даже не поморщился.
Вот с той поры этот пришлый со своею ватагою в Вольном и правит. Что он сам, что люди его – сущие лиходеи: бабам и девкам подолы задирают, мужиков, кто укорот дает, всем скопом бьют смертным боем, и никому нет с ними никакого сладу. Не стало уже простым людям никакого житья в Вольном городе: бегут они оттуда сломя голову, домами бегут, куда глаза глядят. А наши-то бравые ватажнички видишь как про себя рассуждают? «Все, – дескать, – по закону было, по старому уложению. Все честь по чести». Так и живут себе, сердечные, животами от страха маются: больший хоронится за среднего, а средний – за меньшего, а от меньшего ответа нет. И ни чести нет, ни стыда, ни совести. Смерти пуще жизни страшатся. Забыли, что только мертвые сраму не имут! А срам для вольных – это в сраме жить!
– Верховный, нам надо поспешать, – прервал разглагольствования старика Вятко, – нас люди ждут. Собрался большой ватаманский круг, хотят на тебя поглядеть-послушать. Издалека притекли! А ты, дед, если есть, что людям-то сказать, так пойдем с нами: в кругу все твои вопросы и обсудим- разберем.
– То ваше дело, ватаманское, на кругу горло драть. А мое дело – на перекрестке стражем стоять, – неожиданно утратив весь свой гонор, смиренно ответил Мазила. – К тому же, я уже все сказал: и что хотел, и кому хотел. Так что теперь это уже не моя забота. Пусть теперь у Сокола, а там, глядишь, и у вас голова поболит.
И, не сказав ни слова более, словно потеряв всякий интерес к гостям, повернулся к ним спиной и заспешил в свое расписное жилище. Ведун, Вятко и еще два молодца неспешно проследовали следом за стариком, а остальные ватажники занялись челном.
Изба деда Мазилы была такой же, как и любая другая в Белогорье. Видно было, что живет он бобылем и, судя по всему, всегда так и жил. Все в ней было просто и безыскусно: на входе, в углу – печка-мазанка, вдоль стен – широкие лавки, сундуки, полки. Ни следа женской руки: ни тебе вышитого рушника, ни цветочка в горшочке или какой-нибудь милой безделушки, превращающей безликое жилище в жилой дом: все было просто и без излишеств.
Зато изнутри изба была так на диво прекрасно расписана, что любому вошедшему поначалу казалось, словно бы он попал в Ирий: дивные цветы и деревья, невиданные птицы и звери, солнце, луна и звезды сплошным расписным ковром покрывали все внутреннее пространство избы – от порога и до самой матицы, дробя и, в то же время, каким-то непостижимым образом собирая его в один чудесный сад.
Очарованный этой картиной, пришелец не сразу замечал небольшую дверь на противоположной стороне комнаты, и даже у нынешних ватажников, уже не раз здесь бывавших и видевших это диво дивное, и то разбегались глаза. А Мазила уже возился с ключами, отпирая дверцу и давая проход гостям. Повольники, не задерживаясь, прошли через дивный сад и, нагнув голову, шагнули из яркого, светлого Ирия в сырой и холодный пещерный мрак. За спиной ватажников раздался противный металлический скрежет закрываемой двери, сухо щелкнул, отрезая им путь назад, стальной язычок замка, и товарищи, осторожно ступая по каменным плитам, пошли во мраке туда, откуда ветер дует.
Постепенно их глаза начали привыкать к темноте, и теперь она уже не казалась такой беспросветной. Во тьме появились тени, заиграли оттенки серого. Различились свод, стены и вымощенный плитами пол. Затем в однотонном сером мире размытым белым пятном выделился большой, в два человеческих роста камень, весь покрытый непонятными полустертыми письменами, от которого пещерная мостовая начала раздваиваться, но не вправо и влево, а вверх и вниз. Привычно выбрав уклон вверх, друзья не прошли и сотни шагов, как вновь оказались перед железной дверью и, отодвинув бронзовый засов, способный выдержать удар тарана, вышли на белый свет – или, точнее, в серо-зеленую тень густого ельника. Дальше пути-дороги не было, но запах дыма и пищи лучше любой вешки указывал направление. Ватажники рассеялись по густому подлеску и неслышными тенями заскользили на запах жилища.
Ведун подошел к Вятко, подстроил свой шаг под него и, мягко положив свою руку на плечо ватамана, негромко, как-то по-особенному проникновенно, будто бы обращался к тяжело больному или раненому, спросил:
– Скажи, ватаман, мне дед Мазила все как есть рассказал? Или ты еще что-то досказать желаешь, но не знаешь, как приступить?
Вятко вздрогнул, как от удара, и даже сбился с шага, но быстро оправился и, не поворачивая головы, процедил:
– Все гораздо хуже, верховный. Гораздо хуже… Старик не видит картины в целом. А она ужасает… Имперский указ вышел уже три года назад. С того самого времени на большую дорогу в поисках поживы стали выходить не полуголодные обнищавшие земледельцы да разорившиеся ремесленники, а вольные дружины наемников, заполонившие имперские окраины из-за нескончаемых междоусобиц в закатных странах. Эти псы войны были неплохо обучены воинскому ремеслу и, к тому же, прекрасно вооружены, поэтому быстро перебили всех нищебродов, воюющих ради куска хлеба насущного, и стали настоящим кошмаром северных имперских окраин. Вот тогда-то император и издал указ «О пытке и наказании воров и разбойников» да послал войска, очистившие страну от насильников. Оставшиеся в живых, подобно тараканам, разбежались по тихим углам.
К нам в Вольный город первые ласточки этого до зубов вооруженного сброда прилетели еще две весны назад. Поначалу, пока их было немного, они вели себя вполне пристойно и никуда свой клюв особенно не совали, но со временем, встречая старинных приятелей и бывших подельников, стали сбиваться в свои, отдельные ватаги, а там уже и вспомнили про право сильного и другие давно позабытые обычаи Темного времени.
На сегодняшний день истинное положение дел таково, что уже более половины Речного братства состоит из этих ухорезов, так что если бы я даже и кинул клич, то для наведения порядка не собрал бы и половины необходимого числа бойцов. А учитывая то, что пришлые и местные друг друга ненавидят, то, скорее всего, в объединенных ватагах началась бы междоусобная грызня с небывалой резней и полным разгромом всего Речного братства. Вот такие дела…
Кстати, по слухам, ватаман Вольного города – это тот самый Лиходей, которого ты когда-то отпустил с миром. Правда, это только слухи, потому как лица новоиспеченного вожака никто из нас не видел, ведь на людях он всегда появляется только в броне и шлеме с полумаской. Сейчас вокруг него скучковался весь преступный сброд Пограничья – настоящая армия подонков, боготворящих своего коновода. Серьезной силы они собой не представляют, но с середины лета к ним подошли две боевые галеры. Я думал, что это по мою душу, но теперь выходит так, что по твою. Значит, как-то прознал Лиходей, да еще раньше нас прознал о твоем путешествии…
Так, следуя за разговором, старые знакомцы и не заметили, как вышли из темного ельника на широкую и светлую поляну, посреди которой стоял небольшой бревенчатый острог. Ворота крепости были призывно распахнуты, а изнутри доносились аппетитные запахи жареного мяса и заливистые сполохи мужского гогота. За воротами открывался широкий двор, на котором толпились десятка три очень живописно одетых и до зубов вооруженных людей, разделенных огнем костра на две неравные группы. По левую сторону сплотилась небольшая – всего-то в девять бойцов – ватага, одетая хоть и добротно, но просто, блистая разве что своим оружием да еще широкими, шитыми золотом старшинскими поясами. Зато шайка, собравшаяся по правую руку, вовсю блистала драгоценными нарядами, мехами, золотом и самоцветными каменьями, создавая вокруг себя искрящееся облако убогой роскоши и дурного вкуса. Здесь, как на ярмарке подержанного барахла, мирно соседствовали: простая северная льняная рубаха и золотой парчовый туранский халат; красные бархатные шаровары и рваная волчья душегрейка; соболиная шапка и дырявые, стоптанные поршни – и все это было грязное, засаленное, явно снятое с чужого плеча.
Заводилой на этой разбойной барахолки выступал высокий молодцеватый рубака в соболиной шапке, кафтане из шелкового дамаста, затканного восточными узорами и опоясанного старшинским поясом, но не вышитым, как у всех, а сотканным из золотых и серебряных нитей. Его красивое, породистое, испещренное множеством шрамов лицо и сильные длинные пальцы, небрежно лежащие на потертой рукояти старинного длинного меча, не давали усомниться, что этот человек происходит из знатного рода и, будучи неплохим бойцом, вышел победителем не в одной схватке. «Единственный из всей толпы мечник, – отметил про себя Ведун. – Меч фамильный. Судя по всему, он у этого сброда будет за коновода. Из сословия имперских всадников, но железного кольца на пальце нет – значит, выгнан со службы с позором за мародерство или еще за что-нибудь в этом роде. Будет рубить, скорее всего, из неподвижной стойки: сверху вниз, справа налево, по диагонали с оттягом – горизонтальные и вертикальные атаки длинным клинком всаднику мешает проводить голова лошади».
При появлении Вятко с товарищами смех затих, а затем сменился радостным гомоном и приветственным звоном извлекаемого из ножен оружия. Под этот веселый шум к ватажникам мигом подскочили отроки с полными чашами в руках. Все встали в круг, и начался пир.
Первое слово, по обычаю, было предоставлено Ведуну – или Ясному Соколу, как его здесь все величали. Он, обведя честное собрание своим ясным взглядом, вдруг удивленно, на голубом глазу вопросил:
– Что-то я не вижу среди нас славного ватамана Радима. Видимо, он запаздывает. Может быть, нам стоит обождать его? Ведь все решения большого ватаманского круга действительны только в том случае, если они были приняты единогласно.
Спросил и выжидательно посмотрел на Вятко. Под этим ясным и невинным стальным взглядом ватаман повольников почувствовал себя очень неуютно, и поэтому не на шутку растерялся. Он давно знался с Соколом и на собственном опыте успел изведать его непростой характер. И уж что он знал наверняка, так это то, что верховный ватаман никогда не задает вопросы просто так. Но каков должен быть ответ, Вятко не разумел, и потому просто молчал, тупо и преданно выпучив глаза.
– Нет больше Радима, – скаля зубы в дерзкой усмешке, неожиданно встрял в разговор заводила разбойников. – Убили его, зарубили в поединке. Он теперь уже на том свете медовуху пьет, а его ватага и все его добро, по старому обычаю, перешли по праву сильного к победителю.
Услышав эти слова, Ведун как-то сразу сник и успокоился, а потом вдруг надулся, приосанился, заложил одну руку за пояс, другою важно погладил усы и бороду и, приняв чашу из рук отрока, завел длинную и нудную речь. Он довольно пространно, с ненужными витиеватыми подробностями повествовал о славных делах и временах, о былых походах и храбрецах – в общем, нес полную и совершенно неуместную чушь. Старые ватаманы, помнившие его еще с давних пор, смущенно прятали глаза и недоуменно пожимали плечами, не понимая, что же такое вдруг случилось с их вожаком. Зато новые ватаманы переглядывались между собою с откровенно глумливыми усмешками и многозначительными подмигиваниями, всячески давая друг другу понять, что, дескать, может, когда-то и был Сокол, да весь вышел. Но, как бы там ни было, а перебивать говорящего не полагалось, так что все собрание, скрипя зубами, грело чары в руках и терпеливо ожидало конца этого, как казалось, бесконечного словоблудия.
Наконец, когда все присутствующие уже начали терять терпение, Ведун заткнул свой «фонтан красноречия» и, осушив чашу, передал слово дальше. Следующим по старшинству должен был держать речь Вятко, но тут искони заведенный порядок опять-таки неуважительно и вызывающе нарушил обладатель фамильного меча:
– Да простит меня братва, – с надрывом в голосе воскликнул он, – но я скажу попросту: я поднимаю этот бокал за то, чтобы у нас все было, а нам за это ничего не было! Пусть сиволапотное мужичье своими грязными руками копается в навозе, пока мы своими руками ласкаем их жен и гребем их добро!
– Это желание раба! – неожиданно резко и жестко перебил меченосца Ведун. – Я – вольный человек! И я не желаю и не буду пить за рабское счастье!
С этими словами он перевернул свой кубок и нарочито брезгливо выплеснул вино на землю. После таких непроизносимых слов, к тому же, прозвучавших из уст такого всеми уважаемого человека, никто из ватажников уже не рискнул даже пригубить свою чашу, и все собрание замерло в ожидании разъяснений. Повисла мрачная пауза.
Мечник же, как ни в чем не бывало, допил свой бокал, небрежно вытер тыльной стороной руки усы и губы и с наигранным удивлением, но зловеще, с нескрываемой угрозой в голосе прошипел:
– Здесь кто-то назвал меня рабом? Или мне все-таки просто послышалось?
– Я сказал, что это было желание раба, – сухо парировал Ведун. – Про тебя в моей речи не было ни слова. Ты мне неинтересен.
Бывший имперский всадник побагровел. Его обезображенная шрамами щека нервно дернулась, а рука, сплошь унизанная золотыми кольцами и браслетами, молниеносно выхватила из ножен прекрасный харалужный клинок:
– Да кто ты такой? Ты никто и звать тебя никак! Воин без меча, ватаман без ватаги! Да я сейчас просто порублю тебя на мясо и скормлю своим псам!
С этими словами он одним ловким движением перемахнул через костер и сходу набросился на Ведуна, рубанув его своим прекрасным фамильным мечом так, как и предполагалось: сверху вниз, справа налево, по диагонали. Верховный ватаман, в свою очередь, тоже не стал стоять на месте, спокойно дожидаясь, пока его порубят на мясо, а выхватил свой нож и вскинулся навстречу разбойничьему вожаку. Они столкнулись в тот момент, когда меч, уже набирая силу, пошел чертить свою линию смерти вниз, но ноги всадника еще не утвердились для нанесения удара. Левая рука Ведуна наткнулась на вооруженную руку противника и, скользнув по ней, уперлась ладонью в основание кисти. Но разбойник оказался не просто силен, а по-настоящему могуч, и движение в этой части пространства боя сразу же застопорилось. Зато правая рука седого бойца, не встретив на своем пути никакого препятствия, продолжила свой стремительный бег, и тело Ведуна, увлекаемое ею, развернулось вокруг оси на левой ноге, подобно циркулю, а клинок боевого ножа с сухим неприятным хрустом вошел бывшему всаднику в левую подмышку по самую рукоять, словно тушку цыпленка насадили на вертел.
Разбойник застыл, удивленно выпучив глаза в немом вопросе. Потом, видимо, захотел что-то спросить или сказать. Он даже уже открыл было рот, но тут его губы запузырились кровавой пеной. Ведун спокойно переял рукоять меча из враз ослабевшей ладони, небрежно, одним движением смахнул им голову зарвавшегося ватажника и, стряхнув кровь, вложил благородный клинок обратно в ножны, а затем расстегнул и снял с убитого его дивный старшинский пояс. Только после этого выдернул из мертвого тела свой длинный боевой нож. Мертвая плоть, освобожденная от стального клина, погрузневшим мешком свалилась прямо в костер. И сразу же в ноздри ударил сладковатый запах паленой плоти вперемешку с резкой вонью тлеющей ткани и паленых волос.
– Что стоите, рты раззявив! – резким, приказным тоном гаркнул Ведун на спутников погибшего. – Теперь по праву сильного я ваш ватаман! Уберите этот мешок с дерьмом из костра, а то воняет, словно кабана на скотобойне палят! Что найдете на нем, все ваше. Сами разделите между собой. И все остальное его имение также разделите поровну между всеми моими людьми. Свою долю я уже забрал. Остальное ваше. Любо?
– Любо, батька! Любо! – радостно загомонили ошалевшие от неслыханной щедрости своего нового ватамана разбойнички и со всех ног бросились выполнять его первое приказание.
Остальное общество, еще не оправившееся от столь внезапно произошедших перемен, хранило гробовое молчание. Ведун же, словно позабыв о честнóм собрании, принялся внимательно осматривать взятый с бою клинок. Он легонько пощелкал ногтем по его узорчатому сине-голубому полотну, прислушался к ровному, мелодичному гудению и, оставшись довольным, вдруг заулыбался во весь рот, излучая искреннее добродушие и, видимо, искренне радуясь всему происходящему.
– Ну вот, – промурлыкал он с довольством сытого кота, – есть теперь у меня и меч, и ватага. А что, ватаманы-молодцы, мне начинает нравиться это ваше… как там его? Право сильного! А кому из вас, скажите на милость, оно еще пришлось по нраву?
В вопросе явно читались неприкрытая насмешка и скрытая угроза. Это был вызов. Но левая группа не приняла его и, стоя по-прежнему недвижимо, хранила суровое молчание. Ну, может быть, еще только чуточку теснее сплотилась вокруг Вятко. Зато пришла в движение правая ватага. Разбойники в золотых поясах» беспокойно зашевелились, но, не имея более себе вожака, не знали, как им дóлжно поступить. Они хватались за оружие и переминались с ноги на ногу, подталкивая друг друга локтями и побуждая соседа выступить за общее.
– Я помогу вам, храбрые повольники, – продолжал глумливым голосом свою речь Ведун. – А скажите-ка вы мне, пожалуйста, уж уважьте верховного ватамана! Кто из вас самих воспользовался этим правом?
После такого прямого вопроса деваться было уже некуда, и четверка новых ватаманов дружно потянулась за оружием. Обогнув костер, подобно волчьей стае, они начали окружать свою предполагаемую жертву – Ведуна. Тот сделал остальным ватажникам знак оставаться на месте и начал потихоньку отходить в глубь двора, побуждая тем самым своих противников к действию и освобождая место для предстоящей схватки.
– Ну наконец-то, поганые трусы, вы набрались мужества, чтобы умереть! Пусть и всем скопом, но на миру, как известно, и смерть красна! – оскалился, показав клыки в недоброй усмешке, Ведун – или, может быть, было бы лучше сказать Сивый, или Арнбьерн, или как еще его там? – А то я уж было подумал, что придется вас вызывать и убивать по одному! А это так долго и муторно… Да, к тому же, и ваш коновод уже заждался вас на Калиновом мосту через реку Смородину! Слушайте все: я верховный ватаман по прозвищу Ясный Сокол, признаю и этот вызов, и этот бой честными!
Время слов на этом закончилось – началось время стали. Ведун спокойно встал в дальнем углу двора, подальше от пламени костра, и позволил своим врагам взять его в кольцо. «Один секирник и три сабельника, – холодно высветилось в его сознании. – Секира тяжелая, потребует замаха. Значит, секирника лучше оставить у себя за спиной. Ну, помогай Бог!»
Есть такая игра – жмурки. Правила ее просты: смерть посылает в мир живых ходячего мертвеца – жмура – на охоту за новыми душами. Поймав живого, нежить забирает его душу и тем самым оживает, а несчастный становится жмуром до тех пор, покамест сам, в свою очередь, не заберет для себя душу у какого-нибудь другого живого растяпы. В раннем детстве в нее играют, хватая друг друга руками; у подростков жмур уже держит в руке палку или прут; ну, а смертельная опасность для воинов уже вооружена острой сталью. Говорят, что и до сей поры иные из воинов так гадают на свою воинскую удачу, отмечая по полученным игровым ранам свои будущие боевые ранения.
В детстве Ведуна не было места для игр. Он даже в самых своих смелых фантазиях не смог бы себе и представить Белуна, играющего с ним в подобные детские игры. Поэтому в первый свой раз он сыграл жмурика в Орлином гнезде, будучи уже юношей. И, надо сказать, что игра ему сразу же не понравилась. Когда он наблюдал со стороны, она казалась ему простой и безыскусной, но заняв с завязанными глазами место в центре круга, он сразу почувствовал себя неловко и неуютно. Шлепки, толчки и затычины непрестанно, как из рога изобилия сыпались на него со всех сторон, а он слепо носился по площадке, бестолково размахивая своим бесполезным оружием. Иногда, правда, ему все-таки удавалось случайно зацепить какого-нибудь раззяву, но радость от такой победы длилась недолго: очередной жмурик быстро возвращал его обратно на «тот свет». Он старался изо всех сил, задействовал все свои оставшиеся чувства, но все было без толку. От напряжения болела голова, от шлепков и тычков болело тело, от постоянных неудач страдало самолюбие и болела душа. Но хуже всего было то, что он не понимал, что же он делает не так. Совсем ничегошеньки не понимал!
Но однажды его страдания были замечены учителем. Тогда им был Аквила. Обычно он не присутствовал на играх учеников, оставляя их в ведении своих помощников, но в этот день, прогуливаясь по усадьбе, он обратил свое внимание на несменяемого водящего. Он поманил за собой полуживого, покрытого синяками и ссадинами ученика и повел его под прохладную сень храма Неведомого Бога – туда, где горел неугасимый огонь. В храме, не проронив ни слова, учитель поставил ученика вдали от живого огня и, плотно завязав глаза, оставил стоять одного. Ученик был полностью обнажен, но мраморная прохлада храма поначалу приятно освежала его разгоряченное тело. Поначалу. Постепенно камень высосал жар, и тело стало холодеть. Особенно мерзли босые ступни: мраморные плиты буквально жгли их, побуждая ученика двигаться хотя бы для того, чтобы как-то согреться. Так, бездумно перебирая застывшими ногами, он и сам не заметил, как почувствовал поток тепла и теперь уже осознанно и осторожно направился на поиски его источника. Это было похоже на игру в «холодно – горячо», только холод здесь был не воображаемым, а самым что ни на есть настоящим, впрочем, как и жар. Так, шаг за шагом, ученик вышел к тому месту, где жар становился уже нестерпимым и, замерев на мгновенье, отупил на шаг назад.
– Все живое имеет внутренний огонь, – услышал он голос учителя, – который мы всегда чувствуем. Мы и сами греем пространство вокруг себя. Умение состоит только в том, чтобы позволить себе это чувствовать. Тогда, став частью пространства, ты научишься различать любые, даже самые незначительные перемещения источника тепла. А теперь вернись на прежнее место и стань частью этого пространства, хорошенечко запомни это чувство и, что бы ни случилось, сохраняй его в себе.
Потом он неслышно подошел к ученику, но тот уже знал, как ему дóлжно потупить и, почувствовав жар его тела, отступил на шаг, потом еще и еще на шаг… Сзади повеяло теплом от живого огня, и тогда он, ища изначальной прохлады, сделал шаг в сторону, назад и в сторону. А потом уже снова была рыночная площадь, где к людскому жару присовокупился еще и запах. Запах немытых, потных тел, чеснока, страха, болезни, греха…
Вот и сейчас зашедший со спины секирник не просто надрывно сопел, но, к тому же, еще и потел от страха, омерзительно воняя старым козлом. Когда теплая вонь стала вдруг резко накатывать шумной волной, Ведун сделал шаг назад и в сторону и, оказавшись прямо за спиной секирника, резко толкнул его в спину. Старый козел как раз в это время наносил свой удар, и поэтому толчок, придав дополнительное ускорение, бросил его прямиком на сабельную троицу. Те молниеносно отозвались на внезапную атаку и мгновенно, в три клинка зарубили своего подельника. Ведун же, развернувшись на месте, поспешил вслед за секирником и, не медля, прочертил мечом по опущенным вооруженным рукам, но задел только крайнего слева, начисто срубив ему кисть, державшую саблю. И, чтобы уже потом не отвлекаться на раненого, добил его, походя полоснув по горлу обратным движением меча.
Остались еще двое. Эти уже боялись, и поэтому отступали, медленно, шаг за шагом пятясь к раскрытым воротам. Возможно, они надеялись уклониться от боя и найти спасение в лесной чаще, но если так, то их надежды оборвал резкий скок Ведуна. Он сразу же перекрыл им все возможные пути отхода и широкими, мощными движениями погнал сабельников прямиком в пламя костра. Разбойники, не находя бреши для ответной атаки в холодных, отточенных росчерках его меча, скоро поняли, что тут им и славу поют, и с яростью обреченных бросились в свою последнюю атаку – туда, где Смерть чертила им мечом замысловатые восьмерки. Смерть без посмертия…
Впереди четы оказался высокий жилистый громила, вооруженный саблей с таким слабым изгибом клинка, что она более походила на очень длинный нож. Он и орудовал ею как ножом-переростком: не рубил, как саблей, а, пользуясь преимуществом своих длинных рук, все старался подрезать противника, «пощекотать перышком», либо молодецким выпадом насадить, как на вертел. Ведун, благо место позволяло, отступил на шаг, затем резко переместился вправо, выводя своих противников на одну линию так, чтобы передний закрывал обзор и мешал заднему, и вдруг внезапно завис, уронив руки безвольными плетями. Длинный, мигом заметив брешь в его защите, прекрасно, но предсказуемо и потому ожидаемо провел очередной длинный выпад, пытаясь поразить ватамана в открытую грудь, дабы одним ударом закончить схватку. Ведун подтянул локоть к ярлу и, резко отбив плоскостью меча клинок длинного в его слабой части, продолжил движение вверх и располосовал разбойника от паха до горла.
Последний оставшийся в живых новый ватаман сразу же осознал, что дальнейшее сопротивление станет для него уже не боем, а чистой воды смертоубийством. Он сразу же одумался и раскаялся в своем недостойном поведении, а затем бросил на землю оружие и, пав перед ватаманом на колени, принялся со слезами вымаливать у него пощады.
– Не нужно мне такое чадо! – воскликнул ватаман и, яростно сверкнув глазами цвета своего меча, зарубил негодника на месте. Не пощадил коленопреклоненного. Одним ударом снес ему дурную головушку.
А тут Соколу ему и славу поют,
А и славу поют ему век по веку!
Сокол вернулся к костру и тоном, не терпящим возражений, послал спутников незадачливых атаманов прибрать тела своих бывших вожаков.
– Только их старшинские пояса мне верните, а остальное, что найдете, то все ваше! – бросил он им так, как бросают собаке кость.
А тем хоть бы что: рады-радешеньки, что сами лютой смерти избежали да еще и с прибытком остались!
Ясный Сокол, тем временем, развернулся к оставшимся ватажникам. Те стояли, понурив буйны головы, но оружия в руки не взяли, а покаянно ждали его отцовского слова. Вперед выступил Вятко:
– Ты вот что, батька. Ты делай, что должен: хочешь, казни нас, а хочешь – милуй. Но только мы своей руки на тебя не подымем. Таково наше общее решение.
– Да что вы, братцы, браги перепили, что ли? – не на шутку удивился Ведун. – Эй, Остап, это ведь я тебя на ватаманство поставил. Ты еще тогда, помнишь, все упирался? Даже грозился из Братства утечь! А ты, Агнар? Помнишь, как ты прежнего ватамана, всего израненного, вынес на себе из лютой сечи? Он же тогда тебя и на ватаманство благословил, а круг его поддержал! А ты, Славен? Вы же с Вятко со мною с первого дня! Сами себе ватаги собрали, вот сами их теперь и кормите!
И вообще, други… Если я правильно все понимаю, то большой ватаманский круг в виду неявки одного из вожаков Речного Братства нынче состояться не сможет. Ну что же… Если глава Вольного города не идет к нам, значит, мы сами пойдем к нему. Объявляю общий сбор всех повольников на великий круг Речного Братства, что соберется в Вольном городе через пять дней. А пока что зову всех на пир в честь нашей встречи и на радости такой дарю каждому из участников пира по золотому империалу!
Услышав такую радостную весть, все ватажники, что были вне круга, мигом убрав за ворота мертвые тела, воронами слетелись к костру и, быстро наполнив чаши, единодушно передали слово своему верховному ватаману – Ясному Соколу. Тот, нимало не чинясь, уже второй раз за день принял из их рук полную чашу и, возвысив голос, произнес:
– Вас называют вольными людьми. Воля – это направленное желание. А что направляет ваше желание, что делает его желанием человека, а не животного? Ведь животные тоже чего-то хотят, но только их желания не идут выше их желудков. Вкусное пойло да теплое стойло – вот предел их желаний. Так живут животные. Люди же живут сообразно своим людским устремлениям. И если мои устремления не ведут меня к высшей цели, если они не боговдохновенны, если я вижу, чувствую всем сердцем неправду и мирюсь с ней лишь только потому, что таков установленный кем-то порядок, то я уже не вольный, я свободный. Я узник, которому открыли дверь камеры и разрешили погулять по тюремному двору. Я раб, с которого сняли оковы и выпустили на волю. А какие желания могут быть у освобожденного раба? Они такие же, как и он сам: отдохнуть от постылой работы – раб ведь вечно уставший, да еще нажраться от пуза – раб ведь вечно голодный, да забраться на чужую бабу, а еще лучше – на жену своего бывшего хозяина. Вот каковы желания раба! Вот каков предел его рабских мечтаний! И, конечно же, он желает сделать все это так, чтобы ему за это ничего не было. Раб всегда боится хозяйской плети. Отвечать за свои слова и поступки – это удел вольного человека. Так будьте же вольными, дети мои! Оставьте свободу рабам. Их так называемые радости постыдны для вольного человека, ведь они и есть та самая скотская похоть.