4. Алексеич
Все закончилось как-то гораздо быстрее, чем в первый раз. Виной всему стала, вроде бы, случайно разбитая кружка, которую я смахнул со стола, не заметив. Знал бы – разбил бы ее гораздо раньше. Лет десять назад. Был бы более предусмотрительным – сохранил бы осколки на память и показывал бы внукам. Вот мол, смотрите, символ того, как самая простецкая ерунда может стать причиной развала семьи. Повторного. Да, одной и той же семьи. Нет, дедушка не дурачок. Да, и такое бывает.
Вдребезги.
Полина застыла с чайником в руке. Она как будто ждала этой разбитой кружки. А может просто так совпало.
– Ты что натворил?!
– Брось, это всего лишь кружка.
– Эту «всего лишь кружку» мне отец на совершеннолетие подарил!
– Ну прости, что же теперь поделать? На счастье.
– На какое счастье? С кем счастье? С тобой?
Пфф…
– Ну если не со мной, так вон хоть – с Глебычем.
– Да не Глебыч он!
– В смысле … Не Глебыч…
– Это не твой сын!
Что бы на это сказал Никифорыч?
Так, на свадьбу мы пригласили всего лишь десять человек и потратили около пяти сотен тысяч. Хорошо, что вторую свадьбу решили не играть. Еда, одежда – это все ерунда. Роды. Сто пятьдесят тысяч. Кроватка. Десять. Ага, ремонт ещё около миллиона. А подгузники на два года… Мама дорогая.
Казалось бы, боже, какой циник. У него жизнь рушится, а он материальные затраты считает. Дебет с кредитом сводит. Женщина, которая была моей женой добрых семь лет, которая в одночасье меня бросила, потом вернулась, теперь рассказывает мне, что ребенок, которого я считал своим сыном – не от меня. То, что я принялся считать затраты, а не схватился за топор – это очень хорошо.
Мне тридцать пять. Самые активные годы жизни я потратил на Полю, и она от меня ушла. Самые лучшие годы жизни я потратил на борьбу с депрессией и попытки возродить веру к Поле. Вроде бы даже получилось. И зачем? Но мне по-прежнему тридцать пять. Если суммировать весь стресс и поделить его на прожитые дни, выходит, я прожил уже половину своей жизни. А может и больше. И осталось у меня меньше, чем уже прошло, а моложе я не становлюсь. Так что дальше будет если не хуже, то однозначно тяжелее.
Класс.
В старой песне пелось: «я пригрел на груди змею». Груди у меня нет, Полина на рептилию не похожа, но в моей жизни что-то пошло не так.
Опять.
– Поль, – я не ору, не ругаюсь, не матерю ее. Я знаю, что так внушительнее звучит. Смотрю на нее краем глаза и вижу: ей страшно. Должен же и за горло схватить, и отдубасить ее, и выгнать к чертям из дома. Но нет. Я говорю спокойно. А ей страшно, не знает, чего ждать. А я не ору ещё и потому, что мелкий спит. – Давай так. Вот у меня отложено немного, тысяч триста. Все забирай, и чтобы завтра ты уехала. С ребенком. Навсегда. Совсем-совсем навсегда. Чтобы вообще больше никогда. Не надо.
– Ты что, – всхлипывает, – как же это… Ну послушай… Давай нормально. Куда мне эта треха? На что мне ее хватит… Родной…
– Значит так, родная. Ты на эту «треху» бизнес-классом можешь отправляться хоть в Европу. Если тебе мало, обратись к отцу ребенка. Он наверняка поможет. Уверен, он хочет помочь. Не откажет. А если не захочет, пожалуйста, не возвращайся. Просто не возвращайся. Уедь. Навсегда. И все. И это… Прости.
А чего это я извинился-то перед ней? Совсем с ума сошел. Ну да ладно, я в стрессе, мне можно. Мне даже больше можно. Но не буду, не надо, не надо.
Я выхожу из комнаты. Я выхожу из квартиры. Я выхожу из дома.
Я сажусь в автомобиль и понимаю, что ключи остались в квартире. Я беру телефон и пишу Полине: «Выкинь из кухни ключи, на тумбочке лежат». Я понимаю, что это последняя фраза, которую она от меня получит. Через минуту рядом с машиной на землю падают ключи. Я выхожу, подбираю их с земли, сажусь обратно в автомобиль и захлопываю дверь с такой силой, что, если бы это была дверь в квартире, однозначно обсыпалась бы штукатурка. Я завожу мотор и не понимаю, куда мне ехать. Поэтому я выезжаю из двора и через пару километров утыкаюсь в железнодорожный переезд, который, конечно, закрыт.
Вечереет. Людей на перроне почти нет. Мимо пролетает электричка и заходящее солнце отражается в ее окнах, чередуя уставший свет и тень от вагонов на моем автомобиле. Как будто воспоминания то появляются, то исчезают перед моими глазами. Надо же, как быстро пролетело все хорошее и поезд просвистел мимо. Как мало воспоминаний. Куда мне теперь ехать?
***
– Алло, Виктория Петровна? Здравствуйте.
– А кто это? Глебушка, ты?
– Да, я.
– А чего телефон какой-то странный?
– Почему странный? Он у меня двадцать лет уже.
– А, просто у меня не записан… не высветился. Как ты, Глебушка?
– В полном здравии. А вы как поживаете?
– Я хорошо поживаю. – какой же голос у нее странный. Старческий как будто, а ведь ей и шестидесяти нет. И заискивающий такой, будто украла у меня что-то, а признавать боится. Ну ладно.
– Вы, Виктория Петровна, на внука не хотели бы посмотреть? А то не приезжаете.
– Да мне Поленька присылает фотокарточки регулярно в телефон, вижу, как растет. Такой он крепенький, маленький. Мой внучек.
– Внучек-то твой, а сын-то он чей? – выпаливаю. Все, хватит, надоела.
Молчит.
– Виктория Петровна? Он чей сын-то, маленький этот, внучек ваш?
– Лехин. – отвечает она коротко, сухо, как-то не по-настоящему. Как робот какой-то.
И этот же робот своим трехтонным весом как будто падает на меня сверху, проламывает мне череп и каждую кость сминает, а я напоследок умудряюсь ощутить его железный вкус на кончике своего языка.
Леха. Лехин ты сын.
Полина, какая же ты романтичная. Не забыла первую любовь. Какой твой Леха настоящий вдруг появился передо мной и как в кино хохочет, хохочет. Как злодей. А я смотрю на него, я – супергерой, которого он связал по рукам и ногам. И он победил. И сын его, а не мой. А мне что делать?
Бах! По голове мне бьёт реальность.
– Я ей говорю, Глеб, каждый раз, когда она приезжает ко мне, чтобы она тебе рассказала. Ты хороший мужик, Глеб. Ты должен знать. Нельзя так с тобой. А она смеётся и сразу к Лехе. Каждый раз к Лехе.
Бах!
– И, говорит, люблю я его, нет сил как люблю.
– Кого люблю? – у меня пересохло в горле, слова не вылетают, а выкарабкиваются наружу, цепляясь когтями за язык и разрывая горло изнутри.
– Кого-кого? Леху!
Бах!
– Такая она счастливая к нему убегала. Но он же парень простой, без тараканов…
Бах!
– … на производстве опять денег не дают, так он сидит, ждёт. Не бежит ни в какую Москву…
Бах!
–… или Питер там какой-нибудь…
Бах! Бах! Бах!
– Сидит, ждёт Польку все время. И ко мне, когда приходит, говорит мол, тетя Вика, я ведь в такси устроюсь, будут деньги, пусть только Поля не уезжает. А она все равно уехала. Говорит, там денег больше, ребенку жизнь надо и будущее. Там и устроиться проще…
– Пока, тёть Вик, твою мать.
Каждый раз к нему бегала. И бегает. А я сижу дома и жду ее. И воспитываю ее ребенка. Ее и Лехиного. Не моего.
Вот и не было у тебя ничего, Глеб, вот и не осталось у тебя ничего. И то, что по мелочи валяется, да в карманах осталось, заберут. А ребенка и забирать не надо. Не твой он.
Женщина не твоя. Ребенок не твой.
Не мой.
В кармане жужжит телефон. А, нет, не телефон. Я же его в сторону бросил. Он вон, лежит на кресле, которое обычно занимает Полина. Занимала. Значит фантомный звонок. Привет, мозг, как дела?
Нет, все же жужжит. На кресле. Смс. Кто вообще пишет смс? А, Виктория Петровна. Прекрасно. Открываю сообщения.
«Глеб такой ты блогородный».
Безграмотная, писать научись.
Я сижу на стуле в середине комнаты. Пульс ровный, дыхание спокойное. Немного чешется левое ухо. Не буду его трогать. Сейчас я буду думать.
Вдох. Выдох.
Сука, почему я ничего не чувствую?
Поля собралась довольно быстро. Гораздо быстрее, чем после развода. Ей хватило одной ночи. Пока мелкий спал, сгребла вообще все, что было, во все сумки, которые нашла. Теперь у меня нет сумок. Вообще ни одной сумки. Даже спортивный рюкзак мой забрала. Буду ездить на тренировку с мешочком полиэтиленовым.
Деньги тоже забрала. Все. «Куда мне эта треха, ни на что не хватит». Ну, значит купит себе ничто. Или ребенку, может, одежды прихватит. Пока самолёта будут ждать.
Вообще все забрала. Ноутбук мой забрала. А в нем вся работа, фотографии, все архивы. Надо же, не осталось ни одной фотографии совместной. Телефон новый, пустой. Фотоаппарат тоже забрала. На хрена ей мой старый фотоаппарат? Холодильник только на месте, вроде бы. Не нашла для него коробки, чтобы с собой уволочь.
Почему я ничего не чувствую?
Я сижу на стуле в середине комнаты. Пустой, мертвой комнаты с диваном и шкафом. На полу валяются штаны Глебыча, которые не штаны. Не Глебыча. Джинсы. Алексеича.
Мелкий.
Стены начинают давить.
Пытаюсь вспомнить, называл ли он меня папой и никак не могу вспомнить. Если да, то он не знает, что я не его папа. Если нет, то охренеть: он в три года знает, что его отец живёт в другом городе и играет в эту грязную игру. Играл. В три года играл и изображал искреннюю радость, когда я приходил домой. Ну да, конечно.
Стены уже давят на виски. Мне не пошевелиться.
Дыхание ровное, пульс стандартный. Отпускает.
Вдох – выдох.
Комната расширяется.
Курить я бросил, когда узнал, что Полина беременна. Пить перестал, потому что сколько можно. Сижу на стуле и смотрю на стену. Вот он мой дзен, моя судьба, мое равновесие. Дыхание. Никакого допинга.
Комната расширяется. Я опять ничего не чувствую.
Никакой паники. Никаких сожалений. Что делать завтра – буду думать завтра.
Хочу к Яне.
Стены распахиваются, разлетаются, мне в шею начинает издевательски светить солнце. Оно разливается по венам и вот я уже свечусь изнутри.
Свобода.
Яна.
***
– Ну чё?
Отец. Зачем сейчас звонить? Хотя он же ничего не знает. Если бы знал – уже бы примчал. Иди позвонил бы раньше. Зачем я ему сейчас? Что-то случилось?
– Что-то случилось?
– Конечно случилось. Ты с отцом не здороваешься.
– Привет, пап.
– А?
– Ну привет, здороваюсь вот.
– Ты три дня не звонил, здоровается он.
Блин!
– Прости. Дела были.
– Какие ещё дела?
– Полина уехала.
– В смысле «уехала»? Опять отпуск внеочередной?
– Нет, не отпуск.
– А почему тогда уехала? А почему Глебыч молчит? Спит что ли?
– Он не Глебыч.
– Алло?
– Не Глебыч он!
– Не слышу!
– Нет, не спит. Наверное. Не знаю.
– Как это «не знаю»?
– Да нет его.
– В смысле «нет»?
– И не было никогда, – каждую фразу я говорю все тише.
– Алло? Чего ты шепчешь там?
– Пап! – я откашливаюсь на этом слове и звучит это как голос утки, страдающей от бронхита. – Поля уехала. Сына забрала. Это не мой сын. Он другого… Сын… Я не знаю, как так получилось. Я не знаю. Я вообще не понимаю.
Пауза. Голос отца всплывает как из-под волны:
– Тааак.
– Пап.
– Что «пап»?
– Ты почему так странно разговор начал? «Ну чё».
Как разговор запустишь, так он и полетит. Поздоровался бы нормально – может и конструктив бы вышел. А так вон что, пап, и разговор не вышел и жизнь у меня не особо получилась. Я жил с любимой, а она не любимая. Предала меня. Ушла. А потом я себя пополам перегнул, спину себе переломал и научился заново. Сам научился. А потом она вернулась. И я опять разучился. А потом ребенок. Не мой. А я растил и воспитывал. А теперь забрала его и все деньги и усвистала. Хрен знает куда усвистала. И сижу вот в центре комнаты на стуле. И руками даже не развожу, потому что стены давят и уничтожают. Они давят, а я не чувствую.
А ты так сразу. «Ну чё».
Да ничё. Ничто. Как и жизнь моя.
***
Сегодня дождь. Дождь настоящий, мерзкий. Ветер дует за шиворот, хотя, если разобраться, он дует за все: за шарф, за капюшон, за очки, вообще за все. Даже если упакуешься в герметичный термокостюм, дождь при помощи ветра заберется куда угодно, даже в ноздрю. Но я иду пешком. Теперь я должен промокнуть. Я мученик, я должен страдать. Я лишён, лишён, лишён семьи, у меня нет ничего. У меня отобрали любовь, ребенка, вещи тоже. Я жестоко, жестоко просчитался. Я думал о чем угодно, но не о себе. И я должен промокнуть до нитки, должен прострадать. Весь мир увидит, какой я мокрый и несчастный. Какой же кайф, какая красота. Иду от метро по Большому проспекту. Мимо протекает Ординарная, проскакивает Плуталова, смывается Бармалеева, а я иду широким шагом, стараясь наступить в каждую лужу. Сегодня я мокрый и одинокий, я измочален обстоятельствами, но я счастлив. Потому что понедельник, потому что десять часов утра, потому что сейчас будет «Честный», и там будет Яна. И сегодня я точно решусь. Я даже даю себе слово, что решусь. Я поговорю с ней. Я решусь.
– Поздравь меня, я решилась на отношения!
Улыбается сидит. За нашим с ней столиком. За ее столиком.
– Ого. А поздравлять-то с чем?
– Ну как с чем? А может быть меня в жены возьмут! – Яна кокетливо подмигивает мне и улыбается. Собственно, ничего нового. Как всегда, кто-то другой возьмет то, что я хочу. Но на что никогда не решусь посягнуть. Потому что боюсь поломать. – Если замуж выйду, поздравишь?
– Поздравлять со свадьбой? Если ты рада – поздравлять какой смысл? Если не рада, то тем более зачем? Ты как будто позволяешь окружающим решать, что тебе чувствовать. – улыбка исчезла с лица Яны. – Свадьба – это логичный итог процесса построения современного института семьи. Но это же личное дело каждого. На то она и личная жизнь.
– Тебе никогда не говорили, что ты все усложняешь, зануда? – Яна больше не улыбается. Мне кажется, она больше ни разу в жизни мне не улыбнется.
– Не говорили. Я сам себе это все время говорю. Толку-то.
Почему всегда так происходит: сильно чего-то хочешь, ждешь, подыскиваешь подходящий момент, но в результате оказывается, что либо ждал ты слишком долго, либо ждал не того, чего должен был, либо вообще не надо было ничего ждать. Она решилась, я – нет. Конец истории.
«Кто он?» – ору я у себя в голове, но вслух не произношу ни звука и поворачиваюсь обратно к Сане, который стоит за стойкой и колдует над моим напитком. Раньше, когда хотелось поздравить с каким-то праздником большое количество друзей, человек готовил смс-рассылку. Потом стали появляться группы в мессенджерах или соцсетях. Сейчас же, чтобы отметить (очередное) окончание моей (все той же) семейной жизни, я долго выбирал, кому об этом сообщить лично. Бариста моей любимой кофейни был в топе примерно на третьем месте. Надо же, видимо и вправду у меня совсем не осталось друзей.
Саня такой профессионал, что умеет грустно делать американо.
– А я так надеялся, что Глебыч подрастет и попробует мой кофе
– Он не Глебыч.
– Ты сегодня такой грустный. Мрачнее тучи! – слышу я со спины.
Яна хмурится. Все же рада меня видеть. Играет. Актерствует. И я не решаюсь. Рассказать ей о Полине? А о ребенке? Так ведь умилялась, когда ей фотки Глебыча показывал. Алексеича. На тебе, не мой это ребенок. Меня предали, я грустный, остроумный, да ещё и страстный такой, хватай! Ну!
– Ладно. Пойду на улицу курить, – говорю я, моментально вспоминая, что бросил и понимаю, что отрезал себе последний путь к иллюзорному шансу решиться и открыться Яне.
– Погоди. Мамочке позвоню, и мы пойдем с тобой вдвоем курить.
– Ну мне надо ещё сигарет купить.
– Я сейчас схожу. Зачем тебе ходить, подожди.
– Что ты еще сегодня за меня сделаешь?
– А что бы ты хотел?
Телефон опять жужжит. Хоть бы не Виктория Петровна. А, опять спам.
– Хоть бы кто живой написал, а то все роботы пишут, да роботы.
Яна берет телефон и пишет мне в мессенджер: «Погоди пять секунд, сейчас я все куплю пойду, позвонить дай».
Я направляюсь к выходу из «Честного». По дороге я замечаю, что в углу сидит компактный человек в неприглядной одежде, который смотрит по сторонам, каждую минуту достает из кармана блокнот и что-то туда коротко записывает. Мне кажется, что он внешне похож на Никифорыча, только без усов. Когда я открываю дверь, к нему подходит Саня и усталым тоном говорит: «Витя, ну давай проваливай уже, все равно ни черта не заказываешь».
На улице просторно. Небо очистилось, даже лужи успели подсохнуть. Но в голове у меня не прояснилось. Навстречу мне по улице идёт Андрей Машнин. Я даже не удивляюсь, а о радости не может идти и речи. Странно, произошло бы это лет пять назад, я бы подбежал к нему, чтобы поблагодарить за творчество. Десять лет назад я бы попросил сфотографироваться вместе. А сейчас – ничего. Странно.
– Охренеть, – говорю я, когда Машнин проходит рядом и, будто услышав меня, сурово смотрит мне в глаза. Он сильно изменился внешне, но взгляд все тот же. Думает, что я узнал его? Может быть. Но вслух я удивляюсь скорее тому, как изменился я сам. Я ведь только что ходил на его концерты! Только что. Двадцать лет назад. Ужас какой. Как летит время. Мы взрослеем и стареем. Кумиры уходят. Кумиры пухнут и уходят вдаль, размахивая скандинавскими палками. Он только что был рупором поколения – и вот он уже бросил курить и худеет. Хотя и я ведь бросил курить. Да и сбросить пару килограмм не помешало бы.
Мимо меня, спрятав голову в капюшон, из арки быстро проходит «Витя». Он перепрыгивает через лужу и у него из кармана выпадает блокнот. Я пытаюсь докричаться до него, но он либо в наушниках, либо просто испугался: пошел гораздо быстрее, почти бежит.
Никогда, никогда, никогда не смотри через плечо, не заглядывай в чужие записи и не лезь в чужую жизнь! Я слышу эти слова отчётливо и ясно. Звучат они у меня в голове голосом моего отца. Правило, которому меня научил отец в детстве, не раз спасало меня от проблем. Всегда, долгие годы, всю жизнь.
До этого самого момента.
Я поднимаю и начинаю аккуратно листать блокнот, медленно возвращаясь в арку, из которой только что выбежал хозяин записей, как будто это убережет меня, если он внезапно решит вернуться за потерей.
Удивительно. Каждая страница аккуратно, по линеечке вертикально разделена ровно пополам. В заголовке каждого столбика – по одному слову. Слева – «нужное», справа – «ненужное». Иногда в начале страницы встречаются даты. Неужели человек каждый день записывает свои мысли в эти столбики?
Я листаю блокнот все быстрее, но ничего, кроме аккуратного почерка, не встречается – ни закладки, ни рисунка, ничего. День за днём я постепенно подбираюсь к той дате, когда Полина ушла во второй раз.
12 июня
Нужное
Интересно, почему я не думал о самом себе? Старался не делать больно, угождал в чем мог, ломал себя на четыре части, но постоянно выкручивался из любой ситуации так, чтобы сделать хорошо ей. Ей, а не себе. Мы оба жили для одного и того же человека – для нее. А обо мне-то кто подумал?
Я всегда был открыт, ничего от нее не скрывал. Это сильно отличает меня от моей семьи: вот они-то умеют хранить секреты. Но иногда, особенно за праздничным столом, после нескольких стопок они все же проговаривались, что в жизни нет никакого смысла. С другой стороны, есть и важное: быть честным, думать о других, не обижать слабых и никогда-никогда не бить девочек. Тогда, быть может, все и сложится неплохо, да и смысл появится. Но секундочку, если я честен с людьми, не могли бы и они быть честны со мной? Или это работает как-то иначе?
Мама говорит: жизнь твоя, время твое, то, как ты его проведешь – это самое главное, самое ценное, что может быть в мире. Она все равно проходит впустую, так хотя бы получить удовольствие от процесса родители могли бы мне посоветовать?
А то, что же это получается: самое главное у каждого человека – это то, в чем нет никакого смысла.
Ненужное
Сегодня взял с собой зонт. Дождя не было. Никогда не бери с собой зонт, если не будет дождя.
На вид этому Вите лет двадцать пять. Судя по записям, ему около тринадцати. Я закрываю блокнот и захожу обратно в «Честный», чтобы отдать его Сане. Лучше бы я его никогда и не открывал. Ощущение такое, будто меня отчитал тинейджер, а я понял, что он прав. И мне стало стыдно.
– Боже, ну этот придурок завтра же вернется за этой штукой. Мог бы и в луже оставить, никто бы на это внимания не обратил. Кому это нужно?! – Саня не скрывает отвращения.
Я бросаю взгляд на старый блокнот. Он выглядит так, будто обложке лет пятьдесят, а листочки заботливый хозяин добавляет сам. На корешке блокнота аккуратным почерком написано: «НЕНУЖНОЕ».
***
Обычно, когда меня спрашивали, люблю ли я ребенка, я всегда удивлённо улыбался и отвечал односложно. Либо «конечно», либо «а то!» Ну или «а как же!» Но сейчас, когда оказалось, что он и не Глебыч вовсе, мне становится гораздо легче.
Я никогда не верил тем, кто говорил, что дети – самое главное в жизни. Ну то есть это ведь не так и сложно: зачать ребенка. В этом может преуспеть практически кто угодно и это вряд ли будет считаться достижением. Но нет, каждый третий родитель уверяет всех окружающих, что его ребенок – самый лучший, что его ребенок – самое важное, что есть на свете. Что вот оно, мол, будущее, и его можно потрогать. И кстати, я врал: я никогда не любил ребенка, поэтому, когда я узнал правду, мне стало легче: и потому, что я и не должен был его любить, и потому, что со мной, видимо, все в порядке: ведь как это так, любить чужого ребенка. Уверен, что Руслан со мной солидарен. Вот он, стоит рядом со мной около офиса и головой качает.
– Ане звонил?
– Нет.
Ане я не звонил. Ане я писал. Не решился связываться с клиникой, в архивах которой отчетливо записана каждая буковка о моем психоэмоциональном состоянии пятилетней давности. Я решил написать Ане напрямую. Ань, надо бы. Работаешь? Она ответила «Нет» и подтвердила свой ответ грустным смайликом. Плюнув на предрассудки, я сразу же позвонил в клинику и выяснил, что доктор, который спас десятки, если не сотни человек, понял, что его-то не спасет никто, кроме него самого. Аня просто ушла. Ушла в семью. Ушла, потому что времени на чужих тратить больше не хотелось. Хотелось на себя. И на своих. И молодец. А я уж сам. Все сами. Такая взрослая жизнь: тут каждый сам за себя.
– Ну, на нет, как говорится, и суда нет. Ладно, помчал. Пора. – Руслан торопливо жмёт мне руку и практически бежит в сторону метро.
Пора. Время.
Я смотрю на часы. Красивые, дорогущие часы, которые Полина подарила мне на юбилей. На мой последний юбилей, который мы отпраздновали вместе. Тридцать пять лет. Она уже давненько не работала, так что и подарок этот она купила на те деньги, которые я отложил на новую кроватку для ребенка. Выходит, эти часы я подарил себе сам. Интересно, как я раньше об этом не подумал?
Ветер дует в лицо, и я не понимаю, начинаю я плакать или глаза слезятся от холода. Я представляю себе, как срываю часы с руки резким и красивым движением и запускаю их в серую стену здания, рядом с которым стою. На деле же дорогой кожаный ремень сидит как влитой, а цепкий французский замок не поддается. Поэтому я рычу, пытаясь стащить с руки дурацкий аксессуар, который будто бы врос в меня корнями. Слезы продолжают литься и выглядит это, наверное, вовсе не пафосно, а скорее смешно. Я даже устал: проходит минуты три, пока я справляюсь с часами, кидаю их изо всех сил на тротуар и начинаю азартно топтать циферблат каблуком ботинка. Крепкое стекло поддается не сразу, а его хруст звучит почти героически и надменно: будто последний символ, связывающий меня с моим прошлым, все же сдался, хоть и держался из последних сил. Я поднимаю глаза и вижу, что в трёх метрах от меня стоит бомж с огромным тюком пустых бутылок и с удивлением наблюдает за происходящим. Вытираю пот со лба, уверенной походкой подхожу к мужичку, вытаскиваю из кармана банкноту в тысячу рублей, вручаю ему и, похлопав по плечу, разворачиваюсь и удаляюсь прочь. Куда я иду – не знаю. Часы я победил. Доброе дело сделал. Наверное, самое время выпить чаю. Или не чаю. Или сигануть в ближайшую реку. Пока не понятно.
***
Когда я приехал к отцу, выяснилось, что он не настроен на долгую беседу. История повторялась. Все по накатанной: доверие, предательство, расставание. Да еще и сотворил это со мной тот же самый человек. То, что на сей раз дело касалось ребенка, никого не интересовало: папа не оценил моей истории. В ней не хватало эпитетов, патетики, а быть может ему уже и вправду было наплевать. Он ушел курить. А я остался сидеть на кухне, ведь я бросил. Буду тверд до конца. Пока не понял, зачем, но буду. Он почему-то так и не выкинул мои тетрадки со стихами, которые я писал в старших классах и когда Лиза уехала в Москву. Я открываю первую попавшуюся и читаю то, что написал как будто вчера, а не двадцать лет назад:
Мой век одиночества брошен в корзину,
Любовь остается под ним на стене:
«Ну что же, ты следом?» – «Закончу постройку
Себя, а потом разберусь и в тебе».
За что мне сковали душоночку болью?
Поставив в тупик, загрузили мне мозги.
Пускай враг смеется – заплачу я кровью,
Запив стопкой грусти любовные розги.
По телевизору идёт какое-то ток-шоу, где в роли ведущего выступает популярный психотерапевт. То есть он, конечно, плохой актер, но домохозяйки категории «50+» считают его врачом.
«Следующий герой нашего шоу – вроде бы обычный представитель среднего класса. От него ушла жена и забрала с собой ребенка. Но, что показательно, то, что это не его ребенок, наш герой узнал лишь перед расставанием с любимой. Прямиком из Санкт-Петербурга. Встречайте. В студии…»
Подходит, ничего себе. Как сюжет мыльной оперы.
Я устало выхожу на сцену, неуклюже машу рукой в камеру и сажусь на диван рядом с ведущим. За камерой загорается надпись «АПЛОДИСМЕНТЫ». Зрители аплодируют. Сейчас я буду рассказывать свою историю на всю страну.
Из зала хором звучит два голоса, выкрикивающие «Прости ее» и «Отпусти ее». Я пожимаю плечами, вздыхаю и по щеке катится одинокая слеза. Скорее от жары и сухого воздуха, чем от переживаний. Я поднимаю руку, чтобы прикрыть глаза от света софитов и это выглядит так, будто я сижу в классе и хочу отпроситься выйти в туалет.
– Да, парень, она поступила как мразь. И мразь должна быть отомщена, – «АПЛОДИСМЕНТЫ». – Но попробуй вспомнить и тех, кому причинил страдания ты сам. Закон баланса мразей – вот на чем строится современное общество. Этот закон работает в обе стороны, сынок, он работает в обе стороны.
Папа прерывает мои фантазии: он возвращается на кухню, смотрит на меня внимательно, вздыхает и выдает:
– Что-то ты располнел.
Интересно, кто и с какой целью придумал эти фразы, которые говорятся ради того, чтобы говориться? Просто так, вакуум заполнить. «Располнел». Да знаю я, что я располнел. Сказал бы уже, что я не в себе, что видно, что опять спать перестал. Что жизнь у меня не удалась, что я сын никчемный, что толку от меня никакого, что он отказывается от меня. Да что угодно бы сказал!
«Что-то ты располнел»!
Всегда говорит это не к месту, не ко времени, да и вообще, как будто просто так. Когда сказать нечего. Бесит. Бесит, бесит, бесит.
Отец садится за стол и рассматривает свою кружку с давно остывшим чаем.
– Пап, – я перевожу разговор на другую тему, пытаясь победить эмоции, – объясни. Ты же как-то добился того, что у тебя такая крепкая семья. Всегда так было – все вместе, один за всех и все вот это прочее. Ты так уверенно и четко меня воспитывал, и мать тоже воспитывал, наверное. Ты как это сделал?
– Никак. – отец не отрывает взгляда от чашки. Кажется, что чай в ней сейчас снова закипит и без электричества. – Все получилось само собой. Как шло, так и шло. Никакого плана не было. В строительстве дома быть специалистом можно, а вот в строительстве семьи никто не профессионал. Никогда. Передай мне сахар пожалуйста.
Я смотрю на сахарницу на противоположном от меня конце большого круглого стола. Чтобы взять ее, мне нужно встать, отодвинуть стул, обойти почти всю кухню и только тогда я дотянусь до нее. Но есть и еще один момент.
– Так он же стоит прямо перед тобой.
– Я знаю, – отвечает отец и широко улыбается.