Buch lesen: «Бетонная агония»
Кленовый сироп
Вот и рассвет, слишком идеальный даже для воскресного утра. Августовский тёплый воздух поднимает людей с постелей ласковым паточным ароматом. Нежный свет, как кленовый сироп, затекает в окна, щекочет веки и заставляет открыть глаза.
За окном переругиваются птицы, рыжий кот дремлет на почти прогретой черепице, зелёные листья смешно шелестят на ветках молодых деревьев. Где-то на другом конце города проехала ранняя машинка, мелкий образчик несуразных технологий. Огненно-золотые кирпичные стены осветились ещё сильнее.
Мари потянулась в постели. Её тело изогнулось в приятной истоме, пара мышц заискрилась в предвкушении, а по венам заструились эндорфины. Из груди вырвался щенячий стон, тонкие губы растянулись в улыбке. Она всегда умела находить приятное в мелочах. Например, в том, что на столе её ждёт баночка отличного чая, а в холодильнике – любимые мамины пончики с глазурью. Раз в месяц можно, так ведь?
Или, например, в своей работе. Многим их профессии не нравились, скучные, серые, глупые, а эта работа каждое утро будила её ароматом свежего джема и игривой корицы. Чудно, не правда ли? Старый Паскаль нанимал её каждое лето, как заканчивался учебный год. Он хорошо к ней относился, платил, как следует, и безоговорочно доверял. Однажды старый пекарь сказал, что Мари напоминала ему его нерождённую дочурку…
Не так уж и плохо для студентки в съёмной квартире, а? Да ещё и близко, всего-то через улицу. В общем, по мнению Мари, дела шли неплохо. Во всяком случае, сегодня вновь была отличная погода.
Девушка прытко, словно кошка, вскочила с постели и кинулась в ванную комнату. Она поскользнулась на лохматом коврике и очень долго смеялась над тем, что чуть не рухнула в ванну ногами тормашками. Давно нужно было бы его выкинуть, но Мари нравилось проминать мягкие ворсинки пальцами ног, пока зубная щётка делает своё дело.
Косметики на полочке в ванной не было. Девушка была достаточно красивой, чтобы не подчёркивать свои достоинства. К тому же, если каждый день встаёшь почти в десять, необходимость подобных ухищрений отпадает сама собой.
Солнце уже быстро двигалось к полудню, когда за Мари захлопнулась дверь парадной. Молоденький ясень, растущий на тротуаре, поприветствовал её дружелюбным поклоном. То же самое сделал лёгкий ветерок, взъерошив ей волосы, а затем убежал куда-то вдаль. Девушка засмеялась ему в ответ.
Проехало две или три машины, смешные жёлтые важные жуки, что неторопливо плывут по улицам и ворчат двигателями. Улица постепенно заполнялась людьми. Мари радовалась этому: всё прекрасно в цветении молодости.
Звонкий и такой привычный колокольчик заявил о том, что появились первые доставки.
– Доброе утро, Мари! – поприветствовал её Паскаль.
Старый пекарь, как всегда в опрятном фартуке и идеально выглаженном чёрном кителе с белыми пуклями, выкладывал на прилавок партию свежих круассанов.
Только пёк их во всём районе. До чего же приятно они пахнут…
– Здравствуйте, господин Паскаль! – ответила Мари, – Сегодня опять заказы?
– Да, похоже твоему старому коню опять придётся поработать! – добродушный, идущий от диафрагмы глубокий голос не мог оставить никого равнодушным.
Голос словно из детской сказки.
Девушка быстренько схватила со стола перевязанные бечёвкой аккуратненькие коробки и выбежала на улицу, даже не услышав колокольчик за спиной. Старый верный велосипед ждал её на привычном месте.
Рядом с булочной с незапамятных времён стоял стальной турничок для велосипедов. Паскаль не любил машин, а эти двухколёсные озорники вызывали у него приятные воспоминания, так что им всегда были здесь рады. И одно местечко, конечно же, всегда было оставлено для Мари.
Это был старый велосипед, наверное, ещё довоенный. Зелёная краска сильно потрескалась на раме, хватало пары спиц, мастер недавно поставил новую цепь, но и только. Несмотря ни на что, девушка любила этот велосипед. Его отрывистый, по-особому музыкальный крохотный звоночек радостно шумел каждый раз, когда Мари везла очередную партию приятно пахнущего под тёплым солнцем груза.
За всё это время Куб ещё не разу её не подводил. Ни в дождь, ни в летний зной, ни в утренний туман. Хотя, о каком дожде сейчас можно думать, когда гладкое солнце уже почти выскочило наверх, парковые клёны сверкают изумрудами, а хитрая ваниль так и щекочет ноздри.
Парочка ворон посмотрели на девушку, несущуюся на велосипеде, и упорхнули в небо, видимо, решив, что на такой скорости они уже ничего не утащат. Рваный дворовый кот проводил внезапную незнакомку равнодушным взглядом. Итальянец с лохматыми бровями, что жил здесь дольше всех, помахал ей широкой, как окорок, рукой.
Сегодня всё было как обычно. Куда бы она не приходила, везде её встречали добродушными улыбками, везде с ней говорили непринуждённо и даже как-то по-родному. Все соседские споры и супружеские недомолвки отступали и благоговейно таяли перед этими большими наивными глазами.
Особенно, когда тёплые коробки с дивным запахом так аккуратно лежат в гладких красивых руках. Каждый дом, каждая семья, каждый одинокий старик или угрюмый работяга встречали её, как свою.
А день потихоньку склонялся к вечеру…
Осень напомнила о себе холодным ветром и ранними сумерками. Мари на своём верном коне взбиралась по пологому склону, когда тоскливо провыли по улицам первые порывы. Низкое небо медленно заливалось купоросом.
Обычный для этого времени ласковый цветочный запах сейчас улетучился, оставляя место холодному духу и городской вони. Трава недобро шумела, словно злобно перешёптывалась о чём-то, а редкие фонари пока ещё молча стояли чёрными когтями неведомого демона.
Девушка боязливо ехала по улице, оглядываясь по сторонам. Прохожие словно потеряли человеческий облик, закутались в одежды и угрюмо брели по своим домам. Даже свет в окнах, такой уютный и мягкий по вечерам, сейчас словно боялся высунуться из-за штор.
Яркое закатное солнце поглотили сумерки, земля словно замерла в тревожной тоске, замкнулась в себе и замолкла. Где-то вдалеке провыла скорбным воем дворовая собака. Мари только и думала, как быстрее добраться до пекарни, вечно такой светлой, будто сотканной из золота и жара.
Словно бы там и было спасение от умирающего дня.
Когда широкая старомодная витрина встретила Мари полумраком, по её венам пробежал холод. Стеклянные листы словно лёд застряли в чёрных рамах, а изнутри пробивался слабенький свет, еле заметный даже в сумерках.
Девушка спустилась с седла и покатила велосипед рядом с собой, стараясь двигаться тихо, почти на цыпочках. Тишина же вокруг просто убивала, танцевала на нервах, отдавалась стуком в висках. Как же ей хотелось сейчас услышать хоть что-то, что-то знакомое, что могло бы рассеять её сомнения, и не хотелось одновременно. Ведь сомнения могли оказаться ненапрасными.
Пустой крохотный зал, освещённый мрачным светом полуслепых ламп. Расположенные амфитеатром бледные витрины. Маленький человек с сутулыми плечами уставился дулом крохотного блестящего револьвера в лицо пекаря.
Паскаль, белый и вспотевший, старается отстраниться от чёрной дыры ствола и смотрит в глаза человека. Его широкие ладони лежат на деревянном прилавке, а плечи слегка опущены. Человек что-то бормочет и размахивает оружием перед носом пекаря. Тот же отвечает ему ровно, стараясь не провоцировать.
Мари не слышит звуков, стёкла настойчиво глушат голоса. Сама же она застыла от ужаса. Ноги девушки превратились в ватные обрубки, музыкальные пальчики прижались к открытому рту, стараются задушить рвущийся из груди крик.
Человек заметно нервничал. Он всё бормотал и бормотал, словно пытался напустить на себя уверенность. Пекарь же стоял спокойно, кажется, старался убедить грабителя уйти с миром. Но человек начал кричать, его палец плясал на спусковом крючке, на губах читались страшные ругательства.
Паскаль побледнел ещё сильнее. В его теле появилось напряжённость, словно оно само по себе готовилось кинуться на пол. Безусловно, сейчас это казалось глупым, но рефлексам не прикажешь.
В ночном госте, таком маленьком и злобном, было что-то такое…дьявольское, непредсказуемое, словно он терзался какой-то неразрешимой мыслью. Его глаза источали жгучую ненависть, направленную, прежде всего, на пекаря, такого большого и статного.
Грабитель постоянно оглядывался, словно не в силах находится в магазине. Он почти развернулся, чтобы посмотреть в окно, но Паскаль отвлёк его внимание на себя. Мари едва-едва успела спрятаться за раму витрины и сейчас тяжело дышала, тряслась от страха. Даже слёзы не бежали по её щекам, у них не было сил пробиться сквозь одеревеневшее тело.
Наконец грабитель умолк. Затем замер, задал какой-то вопрос, и Паскаль показал пальцем в тёмный проём пекарного цеха. Человек качнул револьвером, приказывая пекарю двигаться первым, затем последовал за ним.
Зачем они туда пошли? Мари знала, что все деньги были в кассе, Паскаль сам часто говорил, что у него не наберётся столько наличных, чтобы хранить деньги даже в тайнике, не то, что на банковском счёте. Так что он хочет ему там отдать?
Девушка вдруг осознала, что за всё это время, то ли минуту, то ли час, она сама точно не знала, сколько пряталась за рамой и смотрела на ужасную сцену, в глазах Паскаля не промелькнуло и тени страха.
Наконец Мари сняла башмачки, оставила их рядом с велосипедом и открыла дверь, мягко придержав колокольчик. Затем тихонько прошла по деревянному полу, только она знала, какие доски не скрипят, перелезла через прилавок и приблизилась к проёму цеха. Оттуда веяло жаром остывающих печей, запахом горячего камня и первобытным животным ужасом.
Только там был телефон. Девушка часто говорила по нему с мамой, когда Паскаль позволял, поэтому она точно знала, что он стоит в дальней комнате, где старый пекарь по вечерам разбирался с бумагами. Только с него можно было позвонить в полицию. Только этот телефон мог стать её спасением.
А значит ей придётся шагнуть в эту густую, как нефть, тьму.
Девушка немного постояла, зажмурив глаза, чтобы зрение привыкло темноте, затем – решительно шагнула вперёд. Она не услышала ни криков, ни выстрела, только равномерное шипение открытых печей. Глаза открылись.
Вокруг было темно. Только в дальнем конце цеха, где единственное окно пропускало внутрь помещения солнечный свет, лунные лучи пробивались через стекло и мерзким бледным пятном лежали на полу.
Из кабинета выглядывала блеклая, едва заметная настольная лампа. Там телефон, там спасение. Но Мари сейчас нужно было пройти через тьму и избежать проклятой луны, чтобы одной лишь рукой прикоснуться к лампе, повернуть ключ и жать помощи. Пройти через всю эту безжалостную бездну.
Маленькие ножки делали своё дело, пока мозг бился в лихорадке. Мысли скакали туда-сюда, сердце дрожало, страх и адреналин вперемешку овладели телом бедной девушки, которая двигалась словно марионетка, повинуясь тупым инстинктам.
Она была готова поклясться, что каждый раз, когда босая ступня поднималась с холодного пола, очередная плитка проваливалась из-под неё в никуда. Словно только эти крохотные кусочки керамики удерживали её от неминуемой пропасти. Вот уже скоро и лунный свет.
Ей навстречу предательски ползла густая багровая лужа крови…
Человек с замерзшими в судорогах руками лежал на полу. Глаза застыли, лицо исказилось, язык вываливался наружу. Из его распоротого горла вырывался хриплый свит…. А над ним стоял Паскаль.
В серебристом, почти белом освещении было видно, как с его широких толстых рук стекают на пол чернеющие капли. Бледная кожа пекаря казалась почти голубой, словно кожа мертвеца. Редкие седые волосы взъерошились, как волчья шерсть, а на лбу пульсировала фиолетовая жилка.
Пекарь резко поднял голову, и на девушку уставились сверкающие безумием глаза. С его зубов, обнажённых в зверином оскале, свисали густые красные слюни, весь рот до самого отглаженного воротничка был залит кровью. Чудовище улыбнулось, но его глаза оставались неподвижными. Они всё ещё сверкали....
А затем он закричал. Добрый гулкий голос пекаря куда-то улетучился, вместо него появился резкий хриплый звериный рёв, который затем перешёл на нетерпеливый сдавленный хрип….
– Достало всё!..
Потом он бросился вперёд….
Под крылом Чёрной Совы
А тут, однако, тепло, и светло, хоть и тесновато. На столике в стакане качается горячий чай, крепкий и густой, как смола: именно то, что мне сейчас нужно. Пока не набежало народу, и вагон остаётся почти пустым, он смотрится очень уютно, будто только тебя забирает домой. Сомневаюсь, правда, что с таких краёв, как тот, откуда я держу путь, наберётся много пассажиров, по крайней мере, именно в пассажирском вагоне.
Девочка-проводница, добрая девушка с огромными глазами и маленькой грудкой, не иначе, стажёрка, сделала милость и оставила меня в покое. Проверила билет, дала чайку и была такова. Это хорошо, негоже ей со мной тут, рядом, особенно, сейчас.
Рюкзак упал на пол и теперь спокойно глядел на меня из-под складного стола, шторка поднята, верный автомат по старой доброй привычке лежит подле меня. Курить, к счастью, не хотелось, к тому же не хочется расстраивать эту милую девочку и дымить, как скотина, своими вонючими папиросами.
Командировочные я положил в нагрудный карман, могли черти прицепиться. Ага, а к седым волосам не прицепятся, как же, жди.
Я открыл форточку и надел подшлемник, пусть будет свежо, хоть и холодно, пусть свежо… Скоро вечер, сумерки уже сгущаются на горизонте. Теперь, когда всё позади, ничего, пусть и холодно, пусть и свежо, главное, чтобы без остановок.
Если остановимся ночью на станции, я сразу начну нервничать. Не поймите неправильно, я не псих, просто многолетние привычки не уходят бесследно. Многолетние? А чёрт побери, мне же только тридцать пять, скоро день рождения.
Что-то я разнежился, надо глотнуть ещё чайку.
Вид за окном стремительно проносится передо мной. Бесконечные нивы, такие золотые в зените, теперь ржавеют под лучами закатного солнца. Деревеньки, затерянные в бескрайних просторах моей Родины, ложатся спать, железный мост сковал чёрную мелкую речушку. Она приветливо помахала мне рукой и скрылась где-то позади.
Огромная башня электропроводки страшным скелетом нависла над холмом. За ней вдали темнел лес, неприветливо хмурил на состав лохматые брови. Ох, как он мне не нравился…
Не люблю ночи, теперь не люблю. Дома ещё любил, дома они были романтичны и в чём-то даже забавны. Никогда не забуду, как встречал свой первый рассвет на крыше.
Мы тогда с девушкой достали виски, самый дешёвый, какой только могли, но уж больно хотелось попробовать. В тот вечер холодный зимний ветер притаился где-то за облаками, и вокруг нас кружил лишь тёплый бархатный снежок, а фонари рыжим нежными пятнышками освещали улицу.
Все тропинки, дворы и дорожки замело снегом, машины укутались сугробами, а мы сидели с ней, свесив ноги над пятнадцатиметровой пропастью и пили из горла. Пакость, конечно, редкая, но тогда это было скорее игривым плюсом, нежели ханжеским недостатком.
Как раз начало светать, и я впервые увидел её в такой. Красные от холода щёки, снежинки, осевшие на нежной бархатной коже, рыжие волосы торчат из-под пурпурной шапки. Её смешной носик, как сурок, всё время прятался под шарфом, отчего огромные зелёные глаза обрамлял застрявшие на ресницах кристаллики инея.
Я больше не вернулся к ней, я ушёл через три дня и больше её не видел. Думаю, она поняла меня. Все те, у кого остались жёны, дети и прочий скарб за душой, не жили долго. А если и жили, то через некоторое время раскисали, спивались и стрелялись.
Мне это казалось глупым, моим ребятам – тоже. Раскисать?.. Ха!.. Вокруг итак слишком много козлов, чтоб им ещё и помогать. Мы это отлично понимали, потому и дрались так яростно, не без странностей, конечно.
Ну да ладно, сейчас не об этом, сейчас это всё должно быть уже не важно. Тем более, темнота уже подкрадывается к уходящему солнцу. На небе ни облачка, значит ночь будет звёздной, да и чай остывает.
На всякий случай, проверю автомат ещё раз. Скоро сдавать его в утиль, надо его, наверное, подготовить да? Я знаю, что он в полном порядке, знаю, что заряжен, мне просто с ним спокойней. Изящество невежественной мощи, приятная тяжесть, существенный вес в этом мире – залог мирного сна.
С ним я могу чувствовать себя ближе к дому.
Сегодня я не буду спать, не хочу что-то пропустить. К тому же, не часто мне приходится бывать одному. Слегка непривычно, надо признать, и немного тревожно. До этого мы с ребятами дрыхли либо толпой в палатке, либо посменно боролись со сном на позициях.
Как ни удивительно, но там мы чувствовали себя на своём месте, как-то ближе к настоящей жизни. Настоящей? Нет, в ряд ли, скорее, наоборот. Там это было словно странная игра, и каждый день становился как испытание. Выжил, значит победил, а победа – это хорошо, а побед было немало. Но больше поражений.
Даже уют какой-то особый. Когда по телу бежит острая тоска адреналина, ноги дрожат и холодеют, лёгкие мнутся, мышцы сводит от внутреннего мороза, но так хорошо. И веет теплом от костра, а водка или кипяток гуляет по жилам, обжигает пищевод.
И ничего не волнует, вообще ничего, потому что всё позади, далеко и не важно. Тихо и спокойно поднимается под потолок дым папирос. Само собой, ночью курить никто не будет: крохотный красный огонёк в глухой ночи быстро ослепляет. Но на свету – просто прекрасно.
И после боя, конечно, вот прям ничего лучше нет.
Небосвод как-то резко потемнел. Жаркий красный глаз упал за край земли, и на тёмную синеву неба высыпали звёзды. За окном появились луга и окрасились в болотный цвет, скоро должна появиться луна. За окном ветер шелестит высокой травой, а подстаканник почти покрылся инеем.
Ну и что? Бывало и холоднее, в горах часто бывает холодно. Как это психологи называют? Акклиматизацией? А, пусть так, зато сейчас спокойно, ни врагов, ни друзей, один в мире. Вон, даже старая ржавая радиовышка меня приветствует, стоит по стойке смирно.
Я вернулся с чаем как раз тогда, когда на небо выплыла белая сырная луна. Она осветила несущийся за окном мир в причудливые белёсые цвета, странен и чужд был этот пейзаж. Трава словно поседела, а деревья становились выше под серебряными лучами. Гладь большой реки мерцала белыми блестящими барашками, которые резвились под сильным ветром.
Словно другая планета, полная жизни и, наверняка, непонятных существ. Таких незнакомых, но интересных.
От чая, согревая руки, шёл ласковый пар. Взор скользил по серебряной поверхности, холод начинал проникать под кожу и образовывать с телом уютный симбиоз. Ладонь снова привычно легла на цевьё автомата.
Глоток чая словно прибавил топлива для тела. Страшно захотелось выкурить сигаретку, но ночная привычка взяла своё, огонёк в темноте – словно то солнце, что внезапно исчезло с неба. Возможно, оно уже больше никогда не поднимется на востоке. Автомат снова перекочевал на бёдра.
Я всячески боролся с непреодолимым желанием взвести затвор. Я не хотел напугать ту девочку, которая так смешно посапывала за стенкой, шум пружины разбудил бы её, это не хорошо. Она итак боится меня, хоть и не показывает виду. Какая-то тварь из темноты сидит в вагоне и источает леденящий душу смрад смерти.
И самое смешное, что она права. Новый глоток чая успокоит меня? Как ни странно, да, полегчало. Крупный, жёсткий, он тяжело прошёл через горло и обварил язык. Даже зубы почувствовали, что этот самый глоток оказался почти роковым. Руки протянулись к стакану, но автомат остался на месте, мало ли что.
Чтобы расслабиться, я достал папиросу, немного повертел её пальцами и заложил между обветренных губ. Язык, хоть и обожжённый, сразу ощутил суховатую горечь смолистого табака. Слюна немного подмочила бумагу, но её можно держать во рту часами, поверьте.
Мы часто так делали. Один мой друг, снайпер, всегда держал сигарету в зубах. Какую-то вычурную, чёрную, с красной обводкой на гильзе. Говорил, что она притупляет нервозность и обостряет инстинкты, хотя, мне кажется, ему просто нравился её запах. Его так и отправили домой, в цинковом гробу и сигаретой в зубах. Многие хотели её выкурить, предлагали за неё чуть ли не душу, но…после, никто так и не решился.
Я держу сейчас свою дрянную папиросу и представляю себе его сигарету. Каждый из нас, кто остался в живых после той бойни, на которой он погиб, теперь вспоминал о нём всякий раз, когда прикуривал и вдыхал дым отечества. Где-то позади мозга обязательно проскальзывала эта мысль, и сладостная, и скорбная одновременно.
Сейчас…сейчас она была самая реальная из всего, что вокруг происходит, единственная крепкая вещь. Я всю жизнь опирался на мысли, и никогда не думал, что она останется у меня всего одна.
Только одна реальная.
Ветер нагоняет облака, мы как раз несёмся им навстречу. Чёрт, в темноте отвратительная видимость. На дороге нас может поджидать что угодно. Лунный свет скоро выключится так же внезапно, как и солнечный, и этот мир пропадёт, останется только лесная чернота.
В окне начали пролетать дорожные фонари, скоро станция, дьявол, как на зло! Мы же сейчас как одна большая мишень! Если мы остановимся, они спокойно разнесут окна, откроют двери и войдут сюда! Нужно быть внимательнее. Хотя как тут быть внимательным с этими хреновыми высокими циклопами вдоль путей!
Я тревожно вглядывался в чернильную ночь, насколько позволяли лучи фонарей. Достал ложку из стакана, чтобы не звенела. Моё лицо еле-еле выглядывало из-за стенки вагона сквозь толстое стекло, а оно уже запотело от моего дыхания. Папироса покоилась в уголке рта, палец лежал на спусковом крючке.
Хрен они просто так подойдут, я вам обещаю! Сейчас мы остановимся, я сразу двину к противоположной стене, не дожидаясь пули. Первый получит от меня прикладом по зубам, потом я выпущу очередь в коридор. Главное, чтобы девчонка не выскочила в неподходящий момент, эх, ребят бы сюда…
Тех, что остались на гусеницах…
Стоп, поезд не замедлил хода. Он прёт без остановки дальше. Железнодорожный узел проносится мимо.
Бесконечные мёртвые поезда смотрят в моё тёмное окно своими безжизненными глазами, прожектора осуждающе светят в тёмный салон. Шпалы словно змеи стелются по земле. В далёкой сторожке горит огонь. И лица мёртвых мелькают, один за одним, один за одним, один за одним, этого я и боялся, этого места.
А оно двигается мимо меня и крутится в своём мерзком великолепии. Его мрак проникает внутрь вагона, стелется по полу, крадётся в темноте, вползает своими щупальцами в окно, которое я не закрыл, надеясь услышать далёкие выстрелы. Никакая белизна не в состоянии с ним расправиться, даже вспышка автоматной очереди.
На разбитой улице брошенный танк
Все что осталось – одна сигарета.
Моя свобода – пан и пропал,
Осень, но не все доживают до лета.
И кто-то сказал, что мы победим,
Завяжите потуже узел на шее,
Он скалился, как больной педофил,
Пока мы копали могилы в траншее.
У нас не осталось светлой мечты,
Осколки шрапнели ласкают мне брюхо,
Из конченных выродков остались лишь мы,
Шепни, что все так же любишь, на ухо.
Узел ушёл. Ушёл мрак, перестал сдавливать мне горло. Мертвецы опять скрылись в лесах. На небе боязливо выглянули звёзды. Непонятно, страшились ли они того мрака, что сейчас чуть не вырезал всех подчистую, или пришли в ужас от…
В окне я случайно увидел своё отражение. Его глаза в тупом безысходном спокойствии вперились в меня, словно оценивая, сколько стоит моя голова. Губы сжались до бела, из уголка рта тончал крохотный бычок папиросы. Видимо, я откусил остальное, когда стиснул зубы, не то от ярости, не то от страха.
Поезд не остановился, враг не ворвался в вагон, мертвецы не пришли за мной. А жаль…
