Фантастика. Сборник рассказов

ОКСАНА

Медицина – это любовь, иначе она ничего не стоит.

Поль де Крюи

1.

Голод уже притупился, и я с горькой усмешкой смотрела на свои истончившиеся, посиневшие от холода пальцы. Ветхая одежда не грела и мелкий липкий дождик, росинками льда проникал к телу. Дорога казалась бесконечной. Порыжевшие метелки полыни, редкие, серые от времени, межевые столбики брошенных полей и стена хмурого леса по правую руку. Покрытые ссадинами ноги уже не чувствовали раскисшей глины и колючек осота. Я брела третий день, но никто не подавал мне милостыню и не пускал ночевать. Только лес оставался моим домом и суровым убежищем. Лето – пора бродяг кончилось, а злая молва скора на ногу и слухи обо мне быстро доносились до отдельных деревень.

– Я умру с первым снегом – подумалось мне. Смерть? Смерть не казалась теперь чем – то страшным, раньше или позже это случиться и принесёт лишь избавление от страданий. Я умирала два раза, но это было давно и добрые люди нашли и отогрели меня. Сейчас, если только бездомная собака пробежит по цепочке следов и снова исчезнет, не чуяв в следах пищи, а в облике защиты …

Из жидкой грязи луж на меня смотрела страшно худая шестнадцатилетняя девчонка с запавшими, обведёнными синевой, безумными глазами. Удлинённый овал лица и слегка выпирающие скулы, обтянутые загоревший и грязной до черноты кожей, всё еще напоминали лицо матери. Сейчас воспоминания о которой казались забытой сказкой. Она, когда–то передала мне секреты знахарского искусства и завидную внешность, сводившую с ума окрестных парней. Тогда мы лечили, принимали роды на много вёрст вокруг. Но я и подумать не могла, что доброта материнских глаз, их чудотворная сила, могла передаться и мне, но в ином качестве …

Однажды в Романихе тяжело рожала Беспалая Фроська. Ночная дорога была уже привычным делом. И мы успели как раз к схваткам. Мальчик шёл ножками вперёд. Я следила за руками матери не переставая удивляться их ловкости и мягкости движений. И мальчик, чудесный белобрысый ребёнок наконец заголосил, повинуясь безотчётному призыву жить, разбуженный чувствительным шлепком знахарки. Роженица тяжело дыша откинулась на подушку. А я с нежностью смотрела на это маленькое, ещё мокрое существо, уже таращившее глазёнки. И мне казалось, что мой сын будет таким же славным, пухленьким, в перетяжках крошечных рук и ног – голышом. Сердце защемило от такого сравнения, и тёплая волна любви заполонила мою душу. Мать пеленала младенца?! Вдруг пока бессмысленно блуждающий взгляд его маленьких влажных глаз остановился на мне. Невольная улыбка растянула мои губы. Мальчик сморщил личико, ни на миг не закрывая век. Глаза его как от удушья стали выпирать из орбит. Он напрягся, набирая больше воздуха, лицо его приняло почти взрослое выражение ужаса, он надул губы и странно, словно делая движение навстречу мне, изогнувшись в руках матери страшно закричал. Я не могла отвести взор с болезненной тягой, остановившейся на младенце, а он под моим взглядом бился и корчился в немых судорогах. На краях ротика появилась розовая пена. Мать застыла, глядя на меня, роженица, очнувшись от второго крика и вжавшись в подушку с ужасом наблюдала безмолвную сцену. Я словно парализованная не могла даже повернуть головы, и лишь медленно наклонялась, приближая лицо к искажённому мукой личику младенца. Мать, прикоснувшись к моей руке вздрогнула и неуловимо быстрым движением закрыла глаза мальчика своей ладонью. Судороги сразу же прекратились. Я дотронулась до окаменевшего лица с застывшей, словно приклеившейся кривой усмешкой. И постепенно, осознавая происшедшее, закрылась ладонями, всхлипнула раз, два и зашлась в рыданиях, упав на скамью, закрыв голову, стукаясь лбом о шершавые доски…

Ребёнок умер на следующий день.

Обойдя коровье прясло, я вышла на просеку. Метёлки некошеной травы хлестали по голым лодыжкам. Поваленные деревья по сторонам и рыжая грязь дороги с белыми проплешинами известняка уходила за Керкину гору. Лес стоял тёмный, притихший, будто в неисходной скорби роняющий с колючих лап слёзы дождевой воды. Я взбиралась всё выше и выше обходя длинные, покрытые ржой, щелистые выходы горной породы. Тропинка становилась уже, ели уступили место лиственницам, горные папоротники хватали за ноги. Ни птиц, ни зверей не было слышно. Дождь разогнал детей леса по теплым квартирам. И даже неугомонные птички – клесты не нарушали равномерного шороха падающих капель. Больно было видеть эти с рождения знакомые места. Где поворот тропинки или прихотливый узор камня заставлял вспомнить счастливые годы детства, и тот восторг высоты, который неизменно охватывал меня на лысой вершине Голого Камня. И сейчас, ступив на каменные плиты, я ощутила причастность к этому миру бескрайней лесной дали с редкими пятнами деревень и таёжных речушек. Надежда ещё теплилась в моём тщедушном теле, но разум устал искать и сердце разрывалось, переживая безысходность страданий.

– Я слишком сильно люблю людей, но моя любовь, мой взгляд приносят мучения и смерть. Я стала воплощением злого рока, живым трупом, человеком без рода и племени, обречённого на изгнание и гибель вдалеке от родных мест. Едва ли кто–нибудь понимает, как чудовищно отобрать у человека возможность любить, под страхом смерти любимого существа. Я никогда не увижу свою мать и крошечную, на 6 дворов Усть–Утку … Стоит кинуться головой вниз в туманную бездну дождя, на серо-свинцовые глыбы, заорать в коротком падении, и рухнуть подстреленной кедровкой, расплывшись кровавым пятном на мокрых скалах.

Девчонка стояла на краю обрыва, судорожно ухватившись за шершавый камень побелевшими руками. Сердечко стучало. Её покачивало то ли от слабости, то ли от страха перед задуманным. Русые волосы прилипли к плечам, тонкая фигурка – чистые молодые линии которой не могло скрыть никакое тряпьё.

– Колдунья – бросали ей в лицо селянки, плюя в след и загораживаясь ладонями от сглаза. А она, понимая неокрепшей душой ужас своего положения, хранила в сердце любовь и безотчётную тягу к людям. Она бежала, скиталась по дорогам, спала в брошенных пастушьих шалашах. И ни где ей не было приюта и прощения. – Сгинь проклятая – открещивались от неё дородные мамаши. Отцы семейств отворачивались и втихомолку крестились, не желая пачкать руки кровью колдуньи.

Осень кончилась. И Ксана чувствовала верное приближение своей смерти.

2.

На подводах, вдоль забора, на завалинках шумел пёстрый многоголосый люд. Больше народа, широкий двор уже не мог вместить.

Старая Орулиха притащилась вместе со своим дедом. Изрядно наслушавшись о чудесах здешней знахарки, она свято верила, что та мгновением ока распрямит её лет 5 назад согнувшуюся спину. А иссохший её дедок, не первый месяц харкавший кровью, поглядывал по сторонам впитывая вселяющие надежду разговоры и росказни.

– Ты что Панкрат, очумел! Куда со своими зеньками перед меня прешь? Говорят она сама слепая, как же она тебя вылечит?! – прыгал на одной ноге хитроватый чернявый мужичок, доказывая своему товарищу с физиономией простой и растерянной, что его ободранная нога важнее обожжённых глаз.

– Верно говоришь, я на Купалу сюда приезжала, да точно не судьба была – мой первенец у меня на руках и помер, не дождалась я лекаршу. Но то, что она чёрной повязки с глаз никогда не снимает, то верно – вступила в разговор широкая баба в цветном вышитом платке. Подошёл её муж – А знахарка то баба молодая, краса говорят писанная, даром что слепа… – Ух кобель, чтоб тебя … – шутливо оттолкнула его жена. – Вот зачем за мной увязался! Глаза то по выцарапаю, будешь на сторону шастать. – В народе поговаривают, будто смахивает она на колдунью, что прошлой осенью сгинула? – влез в разговор чернявый мужик. – Тьфу, окстись нечистый! – почём зря хаешь, та худа была, что слега на болоте, а эта … – мужик огладил бороду и прищёлкнул языком.

Мужичок по-бабьи тоненько вскрикивал, каждый раз, как я сильнее щупала его раздробленную кисть. Рану надо было промыть, а на сломанные кости фаланг пальцев наложить шины. Но мужичок принимался визгливо скулить, только я касалась оголённой кости. – Валентин, дай ему сонного отвару. Старик у стены поднялся и слегка касаясь бревенчатой стены рукой, прошёл к столу с варевами и настоями. Запрокинув лицо ощупью нашёл нужную кружку и протянул мне. Я привстала, поймав в воздухе протянутую руку старика быстро пробежала по ней пальцами и приняла кружку. Вскоре мужичок перестал орать. Я слышала его ещё неуспокоившееся дыхание, но могла беспрепятственно продолжать дело. Руки работали быстро и безошибочно, несмотря на то что глаза закрывала чёрная матерчатая повязка.

Валентин подошёл сзади и положил ладони мне на плечи. На сегодня приём заканчивался. Ещё один день из десятков похожих как близнецы, дней этого года. Я поднялась и вышла на крыльцо. Шум во дворе мгновенно смолк. Вновь надо было произнести тяжелые слова – Больше не принимаю. Но произнести их было необходимо. День угасал.

Я вошла в горницу и упала на кровать. Перина поглотила меня. И на миг показалось, что взметнулась не простыня, а фата подвенечного платья. Я тихо засмеялась своим мыслям и сняла чёрную повязку. Большое зеркало, стоящее в углу соседнем с иконками, отражало скромную комнату, полную розового света заходящего солнца. Я встала разделась и подошла к зеркалу. Тёплые лучи обнимали меня, подчеркивая красоту фигуры и нежность линий. Замечтавшись я сравнила себя с утренней зарёй и представила воздушность белого платья, взлёт фаты. Какой парень откажется стать моим мужем? Но тут солнышко коснулось горизонта, тучка поползла по его светлому лику и синие пятна теней заскользили по комнате. Вдруг из темноты потускневшего зеркала на меня глянула шестнадцатилетняя Ксанка худая и чёрная – Колдунья! Рассыпался ореол подвенечного платья. – Я слепая, для всех слепая! Проклятая судьба… Я ткнулась головой в перину и заглушая всхлипы, заплакала. Не первое утро я просыпалась на мокрой от слёз подушке, завязывала воспалённые глаза чёрной лентой и выходила к людям. – Утро доброе, проходите, кто первый будет …

Ночь только начиналась, заря гасла за ситцевыми занавесками, а я вспоминала дождливый вечер на 3 четверг листопада. Чёрный ожог костра предворял вход в покосившийся, хлипкий, пастуший шалашик. Я осторожно ступая по хрупким головёшкам вползла во внутрь. Ещё била нервная дрожь, минуты над серым лбом Голого Камня не отпускали меня. Сейчас хотелось одного – нырнуть головой в старую солому, уснуть, забыться тяжёлым неуютным сном.

В узкой темноте куреня вдруг блеснули на меня белки человеческих глаз – Ай! – я отпрянула. Кто здесь? – услышала я скрипучий старческий голос. Я, закрыв глаза, медленно пятилась к выходу. – Не убегай, добрый человек, не бойся старого слепого Валентина – шамкал старик. Я присела на корточки и сквозь щель между пальцами смотрела в глубину шалаша. Глаза привыкли к сумраку: на гниющей соломе лежал высокий жилистый старик. Их холщёвых штанов высовывались большие мозолистые ступни в струпьях отваливающейся грязи. Узловатые колени буграми выпирали под тканью. Он хрипло дышал, приподнявшись на одном локте и словно ища незрячими бельмастыми глазами. Лицо, измождённое морщинами, клочковатая нестриженная борода и мохнатые брови выдавали в нём коренного крестьянина, так же как и натруженные, в чёрных трещинах руки, земля из которых не отмоется уже до могилы. Он шарил в вечной для него темноте с замиранием сердца надеясь услышать голос живого человека, быть может предвещающего поддержку и спасение. – Не бойся меня, я стар и болен, и не сделаю тебе ничего худого – старик насторожился, по птичьи повернув голову и прислушиваясь. – Он думает, что я ушла? – Мальчик помоги мне – вдруг заговорил Валентин – Твоё дыхание чисто, но ты, верно такой же несчастный как я, раз скитаешься в эту пору. Я колебалась. Он не видит меня, можно убежать, окунуться в серую мглу дождя и опять бесцельно брести по раскисшей дороге до следующего ненадёжного приюта. Но он болен, и мои глаза не убьют его! И я сделала шаг на встречу.

Валентин был ужасно тяжёлым, и хотя я отпаивала его настойками из корней девясила и синюхи, но моё истощение и его слабость давали о себе знать. Он едва передвигал ноги, всей тяжестью большого тела наваливаясь на моё плечо. Но дорога не производила теперь такого гнетущего впечатления как несколько дней назад. Появилась цель, и человек, которому я была нужна.

– Так говоришь колдунья? Ты со своими глазами поосторожней. Виданое ли дело. Прямь и верно – колдовство. Ты дочка завязала бы глаза на людях то. Неровен час узнают тебя. Ох беда … – задыхаясь от ходьбы наущал меня Валентин – До хаты бы добраться. А там … – он мечтательно закрыл веки – Ксюша, знаешь щё у меня за хата? Старуха жива была всё хозяйство держала, а теперь … – он безнадёжно махнул рукой – Давеча шёл от сестрицы домой, тут болесть меня и прихватила. Я ведь ослеп то недавно. Года три от силы будет, как бельма зрачки затянули. Он задохнулся в кашле, согнулся чуть не пополам, и я смотрела как сотрясается его ширококостное жилистое тело. Лёгкие свистели, сипели, булькали на все лады. А он ухватившись за воротник домотканой рубахи хрипел, словно стараясь отхаркнуть забравшуюся в него хворь. Я непроизвольно отмечала, что мои настойки все же произвели действие и кашель из сухого и лающего стал мягче и если бы не холод дальней дороги не прошло бы и недели, как я поставила его на ноги.

Издалека можно было разглядеть две маленькие чёрные фигурки, бредущие по лесной просеке к Долгой Горе. Одна, маленькая и хрупкая поддерживала другую. Они падали, поднимались и снова шли, становясь всё меньше и меньше, уже издалека появляясь у поворотов дороги и как бы растворяясь, становясь частью сурового беспокойного леса.

3.

Орулиха с мужем жили своим хутором у слияния Лебы и Чёрной речки. Места глухие, но зверья много, грибов, ягод – прорва. Сын Прохор редко приходил домой без добычи. И Орулиха любила небрежно кинуть на стол скупщика увесистую связку блестящих мехом шкурок, будь то куница, лиса или бобёр.

Семья жила неплохо. И невесту думали взять богатую. Сама Орулиха хлопотала по хозяйству готовясь встретить должного уж возвратиться сына. Отдыхал под влажной холстинкой пирог с налимом, дымилась тушённая утка, салаты аппетитно поблёскивали гранями рубленных грибов.

– Степан, где ты? Не слыхал, куды Прохор накануне собиралси?

– Кажись на Канавку, хотя можа и за Павловское ушёл, тоды его щас не жди.

– Ах ты ж старый пёс, почем ране молчал?! – ругалась Пелагея Орулиха, поминая стынущую на столе снедь.

– А ты ране не спрашивала – Степан хитро поглядывал с плеча на заставленный блюдами стол и мысленно облизывался. – Прохор верно за Николо–Павловское ушёл, а может и к Марфуше на Ключики – подумал он. Отец был более посвящен в секреты сына нежели прижимистая и властная мать. Месяц назад, излечившись советами молодой знахарки Степан чувствовал необычайный прилив сил и постоянный голод, полностью удовлетворить который, ему удавалось нечасто.

Тучи к вечеру рассеялись, и лишь багровая полоска лёгких узорных облаков, освещённая уже упавшим за горизонт солнцем, напоминала о прошедшей непогоде. Пожилая чета всё же решилась отужинать в одиночестве, не дожидаясь загулявшего Прохора.

Тёплый осенний вечер ни единым дуновением не нарушал сонной тишины, царившей на хуторе и лишь изредка, сорвавшись из-под застрехи в чумном полёте мелькала тень проснувшегося нетопыря. Да в гаснущем небе, там, высоко, где ещё доставало солнце кувыркались золотые стрижи …

Пелагея ела молча, искоса поглядывая на обедающего супруга. Её не оставляла смутная тревога за Прохора. Не впервой, он уходил на охоту на несколько суток, но сегодня мать чувствовала, как будто под сердцем сжалось что – то и не отпускает, ноет, зовёт … Как, где сын проводит ночь? Добрые ли люди оказались на его пути?

* * *

Схрон был взломан. Фёдор не верил своим глазам. Его тайник, его скромные запасы золотого песка и самоцветы пропали? Старательская яма, крытая сверху гнилыми досками и мхом была грубо проломлена. На дне виднелись следы сапогов и какие – то тряпки. На краю ямы бурели пятна запёкшейся крови.

– О хорьки, жирные барсуки, вы ещё и подрались из – за моих денег!? – думал он, рассматривая странный след, уходивший в глубь леса.

– Что ни говори, а верно братья Чернухины схрон выследили. Он схватил корягу, поувесистее и бросился по следу.

Маленький черноглазый паучок быстро перебирая полупрозрачными ножками бегал по мокрой паутине. Капли росы, а может быть дождя, повисли в её сети круглыми зеркальцами, вбирающими искорки солнца и сумрачный мир лесных чертогов. Паутина качалась от дыхания Прохора и паучок беспокоился. Вдруг человек застонал и приоткрыл один глаз. Паучок порскнул в укрытие, Прохор очнувшись от недолгого забытья попытался продолжить путь. Он перевернулся на живот и подтягиваясь на руках тяжело и неровно пополз. Пополз туда, где, по его мнению, находилась ближайшая деревня.

По лесу тянулся след вырванного мха и смятой травы. В гудящей голове проносились проклятия и периодические впадая в забытье. Прохор вновь и вновь чувствовал под ногами проламывающиеся доски и тупой удар хребтом о деревянный ящик на дне ямы. Ноги почти не слушались и лишь вгрызаясь в землю согнутыми пальцами он продвигал тело еще на метр вперёд.

Человек лежал на спине неестественно закинув руки. Фёдор приподнял дубину, как вдруг тот зашевелился и опустив локоть открыл лицо. Это был не Иван Чернухин, которого Фёдор предполагал увидеть, а парень уже не раз наведывавшийся под окна сестры Марфушки.

– Неужто он меня обокрал? – мелькнула шальная мысль – А где ящик? – у парня ящика не было. Движимый подозрением и догадками, Фёдор вновь кинулся к схрону и с замиранием сердца обыскал его. Кривой от удара ящик отбросило к земляной стенке. Кровь по следу и распластанное на моховой подстилке тело сразу же приобрели иной смысл – Чёртово золото, чуть парня не убил. И вернувшись, он взвалил Прохора на плечи, направляя шаги в деревню Ключики.