Buch lesen: «Чумщск. Боженька из машины»

От издателя

Весьма прискорбно, что факт издания сих записок оказался возможным лишь после смерти их автора. Более прискорбно то, что этого факта можно было избежать, согласись автор на публикацию нижеуказанной предваряющей справки, хотя бы минимально проясняющей важнейшую для читателя информацию относительно биографии главных героев повести. Однако автор, ратуя за скорейшую печать своего опуса, вместе с тем считал абсолютно неприемлемым для себя идти на такие компромиссы с издательством. Итог известен: при жизни выпуска своих записок достопочтенный граф Н. не дождался.

Проясним. Классическую историю принято начинать с описания характера главных героев и событий их жизни, предшествовавших основной фабуле, достаточного для понимания мотивов поступков персонажей, а также с целью пробуждения в читателе так называеамой эмпатии, т.е. сочувствия. В случае же с Ободняковыми это крайне затруднительно, поскольку рассказывать о жизни и предыдущих деяниях господ автор записок не имел никакого рвения, тем более – наотрез отказывался помещать эту информацию в текст повести. Чего уж тут говорить, если даже природа буквосочетания «бр.», бывшего частью псевдонима господ, так и осталась неизвестной (против расшифровки оной как «братья» автор даже и негодовал).

Разгадка этого упрямства, как кажется, заключена в однажды брошенном графом Н. вопросе: что-де даст читателю знание «из какого сплаву и на какой наковальне выделана игла, ежели единственно важное для внимания заключается в том, что она уже начала свое неизбежное верчение вниз по натянутой наклонно нити?» Это крайне спорное, особенно для авантюрной беллетристики (как бы автор не настаивал на том, что изображенное в повести – «правдивей правды») утверждение дает основание полагать, что граф Н. относился к известного рода убежденным фаталистам, чьих взгляды о подверженностям человека воле фатума распространяются на области жизни настолько далеко, что наносят каким-то из них непоправимый ущерб.

Так и здесь: своим упорством граф Н. обрек пребывать не лишенные литературного таланта, хотя и до известной степени наивные по части заимствования авантюрных сюжетов, записки о путешествии Ободняковых мёртвым грузом в так называемом «редакторском портфельчике» – которые и выбросить жалко, и издавать запрещено, что называется, аксиомами книжного рынка.

Время расставило всё на свои места. Автор категорически отказывался менять в тексте повести хоть что-то, но при всём этом, последняя воля графа Н. относительно пользования произнесенными им словами, неизвестна. Поэтому мы, уповая на благосклонность читателя, полагаем своим издательским долгом пойти на известный компромисс: опубликовать сии загадочные записки без внесения корректур, предварив, однако, оные куцыми биографическими данными о главных героях, которые нам посчастливилось почерпнуть из устных разговоров с автором.

Известно, как уже сказано, крайне мало, но для доведения до определенной степени внятности мотивов – а именно, для объяснения сущности толчка, направившего героев по столь шаткому пути передвижных артистических служащих – этого вполне хватает.

О степени родства и времени знакомства наших героев не известно ровным счетом ничего и домыслы на этот счет мы опускаем. Обоим на момент начала «гастроли» уже за́ сорок. Мужчины, конечно, не молоды, но и далеко не старики. Они ведут, что называется, обыкновенненькую жизнь чиновничьих служащих. В свое время каждый из них отучился в гимназии не то чтобы хорошо, но и не сказать, что плохо. Маменька их любила, но и баловать особо не баловала. В делах амурных звезд с неба никто из них не хватает, однако ж и не жалуется на отсутствие внимания противуположного пола. В вопросах религии от них не замечается ни особого рвения, ни еретического отрицания. В солдатах никто из них не служил – один по причине желудочных расстройств, другой – удачно сымитировав сумасшествие.

И вот, господа вдруг как-то вместе начинают сетовать на то, что всю жизнь всё, что бы ни происходило с ними, имеет приставку «полу-». Поняв, что предыдущая жизнь их сложилась не ярко и не тускло, а как-то средне, они решают сделать по их мнению то, для чего очутились на этой земле. Но как? Здесь то и обнаруживается обоюдная тяга друзей к театральному делу и словесности, равно как и к путешествиям в стиле «авэ́нтюр» (хотя оных до сей поры вовсе не было).

Нацарапав пару пиес в духе модного о ту пору сентиментализьма, герои зачитали одну в салоне известной в богемных кругах госпожи Шпиль-Кульмановской. Вещица, благосклонно было воспринятая публикой, в итоге оказалась нещадно разнесена и осмеяна знаменитым артистом, постановщиком и теоретиком театра Гогунским. Оттудова же, поговаривают, и пошло гулять в народ в отношении романтических, оторванных от реальности и вместе с тем простоватых натур прозвище «лапотные донкихоты». К чести наших рыцарей, горевали они недолго, а, вооружившись скромными навыками, полученными в самодеятельных драматических кружках, решились-таки на нижеприведенную «гастроль» с этой самой пиесой. Притом известно, что для покупки транспорта и некоторого театрального реквизита, а также для найма извозчика, одному из господ пришлось продать несколько коров с подворья своих уважаемых родителей.

Засим мы оставляем читателя наедине с записками графа Н. в их первозданном виде.

А.Волосьев

I

По главной улице небольшого города Чумщска чинно ехала старенькая рессорная карета, в каких обычно передвигаются извозчики или люди скромного достатка. Поверхность брички когда-то была выкрашена в зеленый цвет, но время и переменчивая погода этих мест взяли верх над косметическими ухищрениями: дерево ссохлось, отчего все скрыпело и тренькало, краска облупилась, обнажив коричневые язвы транспортного средства. В бричке сидело двое. Немолодые уже люди, примерно одинакового возраста. Однако, пожалуй, один выглядел чуть старше: из-за морщин около рта, едва скрываемых жиденькой бородкою, легкой полноты и седин, пробивавшихся в корнях крашенных черною краской волос. Второй отличался от своего попутчика тем, что был несколько тоньше в талии, седины не скрывал и имел тоненькие черные усики. За каретой увязалась тощая дворняга и лениво брехала на извозчика. Сидели пассажиры молча, в полусне платками смахивая с сальных лбов капли пота.

Приезд в город двух незнакомых мужчин не произвел на граждан никакого фурора, лишь проходившие мимо мужики печально глянули на расшатанные колеса брички, и ничего не сказав нырнули в подворотню. Да еще местный сумасшедший, испугавшись лошадей, отскочил в сторону и, дразнясь, крикнул им вслед: «Несёсся к чудесам Господним, шельма?»

Когда свернули на улицу с булыжной мостовой, карету начало потряхивать, отчего квелые до этого путешественники оживились и даже сделали по глотку из походной фляжки.

– Думаю, прибыли. Поздравляю-с, – простуженно сказал Крашеный.

Его попутчик отозвался на редкость красивым бархатным голосом, никак не подходившим к его измученному жизнью и дорогой лицу:

– Да, вот и постоялый двор. Позвольте и мне вас поздравить, коллега! Сегодня, пожалуй, и к смотрителю успеем.

Пока извозчик выволакивал из кареты багаж, а его оказалось на удивление много, господа принялись разминать конечности: путешественник с усиками стал резко выбрасывать ноги, словно пытаясь пнуть кого-то невидимого, при этом он издавал неприличные звуки, какие можно услышать только в хорошо натопленной бане или в других общеизвестных местах. Из-за этих звуков в окнах соседнего доходного дома замаячили головы любопытных жильцов, которые, как известно, страсть как любят всякую диковинку. Крашеный же уцепился за крышу кареты и висел на ней как груша. Из-за своего большого роста вытянуться во всю длину у него не вышло, поэтому он согнул ноги в коленях, но, даже несмотря на это, его видавшие виды брюки покрылись серой пылью и всякой другой дрянью.

Из гостиницы вышел слуга. Лицо его говорило о том, что работы обычно у него бывает мало, но жалование он получает в срок и питается по расписанию. Даже не поприветствовав странных господ, слуга нехотя схватил два огромных чемодана искусственной кожи, и, волоча их по пыльной земле, двинулся к гостинице. Уже у самых дверей, словно вспомнив что-то важное, он лениво кинул:

– Обед вы уже проманкировали, ужинать обычно к восьми изволят. Первый этаж. Хозяйка почки будут подавать.

Необычное слово «проманкировали» было сказано с такой интонацией и прозвучало до того хлестко, что даже извозчик, привыкший за свою нелегкую жизнь к крепким выражениям, уважительно крякнул.

Бесцеремонным образом ударив чемоданом в дверь, слуга за ней же и скрылся. Извозчик, видимо из благодарности за пополнение своего словарного запаса, тоже схватил часть поклажи и кинулся следом.

– Там же хрупкая бутафория! – возмутился Усатый, такому обращению с поклажей. – Аккуратней, господа! – прокричал он уже скрывшимся за дверью слуге и извочику.

– Я ощущаю стойкий аромат успеха! – сказал Крашеный, и, спрыгнув с кареты, принялся ладонями стряхивать пыль с брюк, – да-да! Его ни с чем невозможно спутать!

Усатый брезгливо повёл носом и, учуяв действительно что-то стойкое, поморщился. Однако смолчал и продолжил выделывать замысловатые фигуры ногами.

– Ах, какой восхитительный приём состоялся в имении вашей уважаемой матушки! Как они нам рукоплескали! Вам не кажется, что это была исключительная, неопровержимая и безоговорочная победа? – продолжил Крашеный, не обратив на гримасу напарника ровно никакого внимания.

– Не кажется. И исключительно потому, что есть во мне врождённое свойство не строить химер относительно происходящего и воспринимать мир таковым, каковым он является, – сказал второй, не переставая брыкаться, – это был провал. Если бы не мадера из подвалов моей маменьки, быть бы нам освистанными.

– Ну, положим, и не мадера вовсе, а массандра, – ехидно ответил Крашеный, – ну а то, что нам удалось увлечь эдакую толпу народа? Это вам не видится заслугою нашего мастерства?

Усатый закончил упражнения и принялся восстанавливать дыхание, возводя руки к верху и плавно их опуская.

– Как я погляжу, вы массандрой моей маменьки тоже не брезговали-с. Иначе б вы не стали называть толпою восемь человек. Ах, как я мог упустить дворового пса! Как там его? Кабыздох, если память не играет со мною злую шутку. Уж он-то рукоплескал. А если брать в учёт, что управляющий и возница были мертвецки пьяны, то остаётся шесть человек и вшивый пёс. Прибавьте к этому глухого на оба уха батюшку моей кузины, да ребёнка двух лет, останется четыре – вот уж действительно аншлаг. Вы свежих газет ещё не приобретали, не пишут ли чего о нашем минувшем триумфе?

Несмотря на язвительность напарника и явные доказательства неудачного выступления, Крашеный нисколько не смутился. Даже наоборот, хлебнув из фляжки, он радостно прищурился и сказал:

– Экий вы нюня, братец! Не замечаете собственного величия и таланту. Но ничего этот город вас разубедит! Тут всё дышит большими свершениями и славою, ничто не сможет нас остановить на нашем пути к…

Договорить Крашеному не дал слуга, высунувшийся со второго этажа:

– Белье не просохло еще! Вам сырое постелить или подождете, когда подоспеет?

Крашеный задрал голову, придерживая рукою цилиндр и прокричал:

– Насчет постели можете не беспокоиться, у нас все свое!

Второй тоже задрал голову и поинтересовался:

– А как у вас на предмет клопов и прочего… афелинуса?

– Известно как, – пробурчал слуга и скрылся в окне.

Когда остатки багажа доставили в номер (он оказался двуместным), господа не снимая ботинок, легли на незастеленные кровати, стоявшие друг напротив друга.

– Чуть полежим с дороги, как завещали античные мыслители, а затем по чину полагается опись, – зевнул Крашеный.

Усатый заприметил на тумбочке газету.

– Свежая, – оживился он. – «Столичный листок». Так… Биржевые новости, пожалуй, опустим… – он полистал газету и перешел сразу к полосе культуры и происшествий. – Стрелялась мадам Ф…. Так-так-так… О! – радостно воскликнул Усатый. – «Режиссер Гогунский готовит грандиозную постановку».

Крашеный приподнялся на кровати.

– … «Знаменитый театральный постановщик и антрепренёр, держатель Народного театра на Лубне, г-н Аристарх Гогунскый вознамерился ставить на морском побережье в курортном городке Ашкунь собственную пиесу, название и фабула которой держатся в секрете. По сведениям «Столичного листка», постановка ожидается с колоссальным размахом. Например, для сооружения сцены и декораций из Российской Империи специально закуплено и сплавляется мужиками по р. Испреть 30 тыс. кубометров первоклассной сибирской лиственницы. Персия поставляет для батальных сцен 250 голов чистокровных арабских скакунов… Из калмыцких степей выписан потомственный шаман, который научит артистов правильно аккомпанировать на бубне… Пиеса пойдет, вероятно, в первых числах августа».

– Однако-с!.. – присвистнул Крашеный.

– Ух… – восторженно проговорил Усатый и отложил газету.

Оба постояльца с тоскою взглянули на жалкий свой реквизит, что уместился в пяти дорожных чемоданах и нескольких подвязанных дратвой свертках. Помолчали некоторое время.

– Так-с, опись, – засуетился Крашеный. Он достал из походной сумочки огрызок карандаша, стопку желтоватых листов, взял один и уселся на облупленный табурет. Усатый раскрыл пыльные чемоданы. Пахнуло нафталином. Крашеный, нацепив на нос пенсне в роговой оправе, стал деловито зачитывать по бумаге:

– Фигура зеленщицы картонныя – одна штука.

– Имеется, – отозвался Усатый. Крашеный послюнявил карандаш и поставил галочку.

– Склянки стеклянные аптечные – девятнадцать штук.

– В наличии.

– Кинжал и ножны – одна штука.

– Есть.

– Гипсовый скелет крокодилуса.

– Присутствует.

– Чугунный котел для зельеваренья.

– Не позабыли.

– Ветошь пересчитывать будем? – с тоскою спросил Усатый.

– И не заводите впредь этого разговору! – пожурил Крашеный.

– Драный тулуп.

– Есть.

– Носовой платок, испорченный молью.

– Сохранился.

– Что и носки пересчитывать? – вновь не выдержал Усатый.

– Не умрёте, – безучастно ответствовал Крашеный.

Вскоре с носками, стреляными гильзами, перчатками без пар, париками, накладными бородами, пузырьками, свертками и прочей бутафорией было покончено и господа соизволили оглядеть доставшиеся им нумера.

В комнате имелся стол с неработающей лампой, шкаф без одной дверцы, внутри шкафа притаился оставленный кем-то драный ботинок рыжего цвета. Обои к вящему удивлению господ оказались новыми, но в некоторых местах они были поклеены криво, отчего то тут, то там на стенах можно было увидеть выглядывающие газетные обрывки. На некоторых из таких особенно больших островков безалаберности можно было прочитать даже и целые заголовки:

«Ремонтъ бань Н.И Степаненко ЗАКОНЧЕНЪ», «Эксъ-милліонщикъ изыскиваетъ таланты въ области химіи. Лженаука или новые открытія?» , «Паденіе межпланетнаго снаряда» и другие.

Еще в комнате имелось два стула, на которых уже покоились пыльные цилиндры путешественников. В углу стояла тумбочка, в которой обнаружился огромный полудохлый таракан.

– Вы как насчет бани? Не желаете ли-с? – спросил Крашеный.

– А разве это можно устроить? – отозвался бархатным голосом Усатый, – это оказалось бы весьма кстати.

– Нужно будет у слуги спросить. Как там его зовут? – поинтересовался Крашеный.

– Не знаю, он не представлялся. Но думаю Филимон, – уверенно предположил Усатый.

– Почему же именно Филимон? – удивленно спросил Крашеный.

– Похож больно, идет к нему это имя, – неопределенно сказал Усатый.

– А по мне так он больше к Василию тяготеет.

– Весьма спорное утверждение.

– Не изволите ли пари?

– Я весь к вашим услугам! Только необходимо оговорить условия! – оживился Усатый и даже приподнялся с кровати.

– В случае если он окажется Васей, вы прочитаете мне из записки, адресованной вам от N, – сказал Крашеный.

– Неприемлемо! Я вам её читал, а вы бессовестным образом осмеяли меня! Не бывать этому! – возмутился Усатый, густо покраснев.

– Если вы дрогнули пред честным пари, то не смею оказывать на вас никакого давления. Тем более что оно, может повредить вашу нежную натуру, – издевательски произнес Крашеный.

– Извольте выложить ваши новые ботинки против Филимона, – выкрикнул уязвлённый Усатый.

– Но они ведь вам будут малы! У нас разные размеры стоп! – хохотнул Крашеный.

– Ничего, я потерплю. Разносятся.

После недолгих взаимных препираний всё же вызвали слугу. Тот явился только через десять минут, с хмурым и приплюснутым выражением лица. Было понятно, что его оторвали ото сна. Хлебнувшие к этому времени из фляжки путешественники весьма порозовели и были настроены благодушно.

– А скажите нам, милейший, что ж ремонт Степаненковских бань и впрямь закончен? – издалека начал Крашеный.

– Года полтора как. Но не советую вам, – недовольно отозвался слуга.

– Это почему же так? – заинтересовался Усатый.

– Неприятности там происходят. Люди нехорошие обретаются.

По всему было видно, что слуга чего-то не договаривал и явственно юлил.

– Ну а если, предположим, мы сами из того же разряда… эм… лихих господ? Чего же тогда? – продолжал допытываться Усатый.

– Дело ваше. Я свое слово сказал. Только вы не очень-то похожи на лихих, если откровенно.

– А на кого же мы похожи? – настаивал Крашеный.

– Ясно на кого: на артистов или художников.

– А что много таких у вас в городе бывает? – осторожно поинтересовался Усатый.

– Заезжали-с.

– Ну, допустим. А ты нам лучше вот чего скажи, как тебя звать-величать, мил человек? – последнюю фразу Усатый произнес на старорусский манер, на что слуга обиделся и ответил:

– Как угодно, так и называйте. Мы люди не горделивые, а если мамка Филей назвала, так в этом моей вины нисколечко и нету, а насмешек я сносить не стану, – слуга капризно выпятил нижнюю губу и добавил:

– Ужинать к семи подадут, извольте не опаздывать, опять проманкируете все.

– Ага! – довольно крякнул Усатый, обрадованный своей победе.

– Скажите, Филимон. А имеется ли у вас хоть какое-то сносное образование? Научены ли вы чтению или письму? Умеете ль танцевать или складывать поэзию? – спросил раздосадованный своим поражением Крашеный.

– А какое это имеет отношение? – Филимон густо покраснел и нервно добавил, – Вы часом не полицейские? Только прибыли и моментально допрос учинили.

– Не огорчайтесь, мой юный друг. Мой коллега нисколько не хотел ранить вашей тонкой души. А справляется насчет вашего образования только по одной причине – мы заинтересованы в способных молодых людях, – сказал Усатый.

Филимон покраснел ещё гуще.

– Если вы по этой части в город прибыли – то не советую вам. У нас в Чумщске такое не заведено. А если вы станете с таким вопросом приставать к сиротам – то не ждите народного одобрения. Нехорошо это.

Кончив, слуга развернулся и вышел вон, не удосужившись даже прикрыть за собою дверь.

– Чего это он? Неужто обиделся? – спросил Крашеный.

Довольный Усатый вынул фляжку и рюмки, налил коньяку.

– Ну-с, за пари – самое удачное изобретение человека прямоходящего!

Когда чокнулись и выпили, Крашеный поглядел в окно. Филимон у брички разговаривал с ободняковским кучером, с уязвленною миной косясь в сторону нумеров.

– Точно сказать сложно. Вполне может статься, что таковы местные нравы. Предлагаю впредь не пытаться влиять на окружающую нас действительность, а стать, как бы это выразить, наблюдателями, слившимися с местными декорациями.

– И то верно. А то мало ли что на уме у этой публики.

До ужина оставалось несколько часов и путешественники решили обустроить кое-какие дела, а вместе с тем и осмотреть город.

– Заодно и новые ботиночки разношу, – довольно промурлыкал Усатый, на что Крашеный поморщился так, словно съел ведро испорченной брюквы.

II

Городок Чумщск был известного рода: главная улица – версты едва ли три в длину, сплошь состоящая из пологих подъемов и спусков – к которой вразнобой жалась дюжина узких кривых и пыльных улочек, лишь кое-где, кажется, в самых неожиданных местах, мощеных скверным булыжником. Дома были по большей части деревянные, с обшарпанными, увитыми плющом невзрачными террасками, растрескавшимися наличниками и ржавыми флюгерами-петухами на коньках крыш. Вся эта нехитрая декорация, как и водится в тех местах, утопала в зелени вековых дерев так, что в солнечный день пройти и с десяток шагов по любой из улиц, не попавши в густую тень, было крайне затруднительно. Над городком царила долгая гряда Дьявковых гор, – темно-зеленая, в иглах сосен, походящая на распластавшегося щетинистого аллигатора и окруженная синеватой дымкой. Этого аллигатора – если приглядеться – пронзал высочайший в стране и сотни раз воспетый местными пиитами пик Шядищева.

Туда-то с интересом и поглядывали, задравши головы и поминутно икая, наши господа, стоя на центральной площади городка в сени старого ясеня. Испивши чуть ли не по пять стаканов из приключившегося поблизости аппарата с газированной водою, они выглядели изрядно посвежевшими; костюмы их были старательно вычищены от дорожной пыли, лишь обувь, даже после небольшой прогулки, в силу вышеозначенных причин, имела крайне удручающий вид.

– Ах, негодяйство! – с досадою оторвался от разглядывания гор Усатый, сел на корточки и принялся энергично оттирать носовым платком свои новые лаковые туфли. – И откудова, интересно знать, в горном городишке так много пыли? Завозили, чтоль, ее сюда? Куда, спрашивается, смотрит власть? Почтенному господину здесь моцион позволителен разве что только на ходулях.

Крашеный тоже перестал глядеть на горы и, осклабившись на слова Усатого, озирался теперь вокруг в поисках предмета для рассматривания. Наконец его взгляд остановился на криво приклеенной к деревянному забору афише. Несколько секунд Крашеный рассматривал её, затем удивленно присвистнул и сказал:

– А как вы находите это?

Усатый тут же отвлекся от своих ботинок и поднял взгляд на объявление. Там красными, изрядно уже выцветшими буквами значилось:

БРЪ. ОБОДНЯКОВЫ

«ИНСЕКТЪ»

Піеса-дуэтъ съ превращеніемъ, псевдо-буффонадой и неожиданной развязкою. Играютъ авторы. Всего одинъ вечеръ!

Большая лѣтняя гастроль изъ Чумщска в Ашкунь.

Венчала данную надпись фотографическая композиция, на которой с трудом – вследствие крайней небрежности расклейщика и плохонького качества краски – но всё же узнавались оба наших господина. Один, Усатый, присел будто кузнечик, расставив наподобие крыльев в стороны свои руки, другой же, в пышном до безвкусия платье дворянина, в напудренном парике, лежа, балансировал на спине первого. Оба с вдохновенными и вместе с тем трагическими лицами смотрели прямо в объектив фотоаппарата. В довершение ко всему, к лицу балансирующего чьей-то проказливой рукой углем были пририсованы длинные неровные усища, а на пустом пространстве афиши было приписано неприличное слово, относящееся, похоже к изображенным лицам.

– С краскою, конечно, халтура, – озадаченно сказал Усатый, поднимаясь с корточек. – Един дождь – и швах, амазонскыя разливы. Я говорил, не нужно было скупиться на типографию.

Крашеный внимательно вглядывался в афишу.

– Это кощунство! – произнес он наконец. Он огляделся и, не обнаружив рядом никого, кроме дремлющего поодаль у раскрытых ворот своей мастерской загорелого до черноты бондаря, да пары квёлых старушек, продававших на торговых рядах яблоки, подошел и принялся с остервенением сдирать объявление с забора.

– Ну полноте, – попытался остановить его Усатый. – Что ж вы здесь вандальничаете? Так и к городовому на снурок попасть плёвое дело…

– Фи! – грубовато бросил Крашеный, не умерив пыла. – Тут надобно под стражу отдавать других.

Наконец, он расправился с афишей, старательно её скомкал и метнул через забор.

– Ну и что же, – с неловкой улыбкою сказал Усатый. – Теперь изволите все заборы в городе прополоть?

– А хотя бы и так! – ответил, отдуваясь, Крашеный. – А вам не огорчительно за такой анонс? – он тряхнул шевелюрой. – Медвежья услуга. Нужно немедленно идти к театральному смотрителю для сурьезного разговора. За такое неустойку следует платить.

– Ну это вы горячитесь, – ответствовал Усатый.

– И всё же, – не унимался Крашеный.

Усатый извлек из кармана жилета позолоченные часики.

– Да ведь нам и не назначено на такую рань, – взглянув на циферблат, сказал он с некоторой тревогой. – Айдате для начала в кабачок заглянем. Закусим по мелочи, а потом порешим.

Было видно, что Усатый не хочет пропустить гостиничного ужина.

– Нет уж, я ему выскажу решительно всё, – продолжал стоять на своём Крашеный. – Плебейские нравы, скажите на милость. Один, значит, этот Филимон, с хрупкой сценической бутафорией – как с мешком овса, другой пишет скверности, – Крашеный прямо таки побагровел лицом.

– Право, уймитесь, – сказал Усатый. – Это инфантильно. Ну нашебутил мальчуган какой-нибудь, свиненыш. Не повсюду ведь так.

– Неужто? – язвительно отозвался Крашеный. – И клеил, небось, тоже мальчишка? А это ведь центральная площадь. Бульвар. Сюда ведь и дамы по вечерам заглядывают, а мы висим, – он поводил ладонью у лица. – Стыдно сказать…

– А, так вы об этом! – рассмеялся Усатый. – Ну, так дамам совершенно никакого дела… – он немного удивленно посмотрел на спутника. – Да вы ведь с такими настроеньями далеко не уедете, друг!

– Далеко – не далеко, и всё же я настаиваю идтить к театральному смотрителю сию минуту, – решительно сказал Крашеный. – Там и накормимся.

Уездный смотритель училищ и изящных искусств города Чумщска оказался немолодым уже немцем с акцентом, рыхлым телом и длинными неухоженными бакенбардами, до странности походящими на болоночьи хвосты. Звали его Генрих Алексеевич фон Дерксен. Он с широкой и вместе с тем как будто виноватой улыбкою встретил наших путешественников в гостиной своего крепенького белокаменного дома, сунул каждому для рукопожатия мягкую и мокрую, словно рыбина, руку и затем, наскоро, явно конфузясь, пригласил господ пройти в кабинет. Из столовой доносился звон посуды, женский заливистый смех (при нём фон Дерксен морщился как от зубной боли), и такой одуряющий аромат мясных блюд, что у не евших с раннего утра путешественников призывно заурчало в животах.

– Bitte, bitte, – открывал перед гостями дверь фон Дерксен и рукою вытирал мясистые губы. – Мы здесь кущали и, признаюсь, совершенно не ожидаль.

– Едали? – уточнил Крашеный, жадно поводя ноздрями. Он с самого начала встречи хранил суровый вид. – Телеграфировали вам третьего дня на предмет пиесы. Хотелось бы узнать, готов ли зал?

– Готов, готов! – пройдя в недурно обставленный кабинет и крепко закрыв за собою дубовую дверь, фон Дерксен указал на большой кожаный диван, стоявший в углу. – Господа, прошу вас, setzten, садитесь, садитесь пощалуйста.

Гости сели – Усатый чинно, с краю, а Крашеный нарочито вальяжно развалился на диване, без спросу закурил папироску и сидел, насупившись, не обращая внимания на многозначительные взгляды своего спутника.

– Господа, я прошу вам прощения, – начал фон Дерксен, усаживаясь в кресло, стоявшее рядом с заваленным бумагами письменным столом. Он немного помедлил – Три недели назад отошла ко Господу моя дорогая супруга, моя Марта, – он указал на теплящуюся в углу на полке в окружении нескольких деревянных икон небольшую лампадку красного стекла. – И я порой, сказать, совершенно не помню себя от печали. Эммм… Не могли бы вы так любезными напомнить, какой честью вам обязан? Вам назначено-с? – с этими словами фон Дерксен сделал старческое выражение лица и странным полубезумным взглядом посмотрел на гостей.

Крашеный споро выпустил дым сквозь ноздри – в сем жесте наблюдалось едва сдерживаемое возмущение, – к Усатому же вернулась икота: он ошалело икнул и круглыми глазами уставился на господина смотрителя. В воздухе повисла пауза и продолжалась ровно до того момента, когда Усатый вновь громко издал мучительный утробный звук. В этот самый момент Крашеный брыкнулся на диване, отчего обронил пепел с цигарки себе на брюки. Он выпрямился и несколько обиженно начал:

– Позвольте, господин смотритель. Мы, коли так, отрапортуемся: Ободняковы, артисты. Третьего дня телеграфировали вам на предмет собственного пера пиесы, которую и договорились играть дуэтом на данных, так сказать, подмостках. Со стороны вашего личного секретаря г-на Г.Н.Пичугина был дан одобрительный вердикт, от нас – курьерским препровожден контракт вместе с пачкою афиш. Таким образом, на завтра значится представление: Центрально-Садовый театр, девятнадцать ноль-ноль.

– Вердикт был выдан, – сочным голосом подтвердил Усатый.

– А… правда? Натюрлихь? – удивился фон Дерксен. – И письмо, стало быть, высылали? Тысячу извинений! Дело в том, что город наш дурьх… эээ… проезжий, перекладной, обретайць всевозможные лицедеи, клоунада, шулер, – он рассмеялся, но тут же спохватился и, молитвенно сложив ладони вместе, протянул их к гостям: – Я прошю, извините, извините, это совершенно не вас! Совершенно фигурально! – он посерьезнел, склонился над письменным столом и, поминутно слюнявя палец, принялся сосредоточенно перебирать бумаги.

До гостей, сидящих теперь чинно и ровно, с минуту доносилось приглушенное «айнц, цвай, драй…», еще какие-то неразборчивые немецкоязычные бормотания, затем фон Дерксен оторвался от бумаг и почти весело посмотрел на гостей.

- Похоже, что решительно ничего нет, – сказал смотритель и пожал плечами. – Вы, стало быть, уверены за высылку контракта?

Вконец раздраженный внезапным недоразумением и настойчиво пробивающимися сквозь двери запахами мяса с луком, Крашеный нарочито высоким тоном отозвался:

– Я извиняюсь. Каковые могут быть шарады относительно нашей натуры? Извольте послать за вашим секретарем для немедленного прояснения. Мы никак не гистрионы или что подобное, – Крашеный поджал губы. – А что ни на есть артисты столичной школы и представляем новую передвижную драму. Которая, попрошу заметить, опирается на наследие выдающегося Евструшина.

– Как? Евструшина? – изумился фон Дерксен. – Действительно… Дафайте я сейчас…

Смотритель изящных искусств взял со стола небольшой бронзовый колокольчик и позвонил. Вошел секретарь фон Дерксена с лицом истощенным и желтым, словно репа.

Из-за дверей снова раздался тонкий женский смех. Секретарь робко оглянулся и густо покраснел.

– Запрашивали? – поинтересовался он у Дерксена выхолощенным голосом.

– Гаврил! – обрадовано воскликнул смотритель. – Была ли от господ… – он осёкся и посмотрел на посетителей.

– Ободняковых, – отозвался красивым баритоном Усатый.

– Да! От господ Оби… няковых были ль какие-то бумаги на днях?

– Были, – ответил всё так же безучастно секретарь, не глядя на гостей, затем развернулся и молча вышел вон из кабинета.