Тягостна чумщская ночь. Ерзает в душной постели городничий Шубин, потирает распухшую щеку. Вместо ожидаемого обогащения пришла к нему непрестанная забота о том, как упрятать концы в воду, чтобы никто за пределами уезда не узнал об унижении миллионщиков. Супруга Шубина лежит подле, отходя от двух обмороков и слабым голоском шипит в темноту:
– Трофим, вы редкостный идиот.
Шубин содрогается.
Рыдает, размазывая слезы по мясистому лицу, в просторном своем кабинете смотритель изящных искусств фон Дерксен. Его предали, ему не оставили ничего, кроме жутких воспоминаний о гречке. Гречка мерещится ему, надвигается из сумрачных углов. Фон Дерксен велит служанке подать больше света, да всё тщетно.
Сидит в остроге голодный Вонлярлярский, оглаживает ссадины на лице и хмуро таращится в сырую, пахнущую плесенью темноту. Так возможно было счастье! Рядом на соломе почесывается верный Сенька и снятся ему жирные голубиные тушки, нашпигованные горохом. Через стенку, закованный в цепи, поводит ноздрями Федор Долин и покрикивает одурело:
– Я тебя, шельму, окроплю!
Хнычет во сне опозорившийся Василий Жбырь, и отец его, Вилен Ратмирович, хнычет в соседнем кабинете, думая о профессиональном своем провале: не разгадал он индеянского сговора!
В дорогущем кабаке, среди цыган, папиросного чада и шулерья заливает свой позор старик Параллельцев. Упустив Ободняковых, толпа выместила злобу на нем: фабриканта «искупали в Иордане» – швырнули в Грязнуху да и забыли.
Весь город осознал свой позор, отойдя от бесовского дурмана. Пьют и мотают слёзы на кулак чумщинцы, со странными чувствами вспоминая удивительных миллионщиков.
Со стороны бань медленно плетутся по темноте, глядя во мрак невидящим взором, в засохшем мыле, в березовых листах, «артисты» Ыстыкбаева – вслед ушедшему дилижансу.
Полная луна выходит из-за туч и в её свете становится виден медленно плывущий над землей аэростат, похожий на гигантский баклажан. К аэростату прилажена корзина, на стропах которой распластался возмутительно пьяный инженер Бродовский. Он оглашает окрестности постыдными ругательствами. Никто ему не отвечает, ни одна человеческая душа, лишь всегдашние окрестные псы брешут вдогонку парящему над землей инженеру.
И только Никифор пребывает в великолепном настроении. Он тайком от заплаканной своей супруги пробрался на кухоньку и теперь тихонько подъедает сало, отрезая тонкие кусочки перочинным ножичком. «Так и тает во рту! – восторженно думает Никифор. – Просто-таки душа радуется!»
Послесловие графа Н.
В качестве послесловия весьма показательно будет дать мне коротенькую заметку из июньского 18.. года номера журнала «В огнях рампы», что некогда славился своею либеральной позицией и не стеснялся многие вещи называть своими именами. В ночь накануне выпуска весь тираж сего номера был изъят неведомыми силами и уничтожен, и только по счастливой случайности у меня оказался единственный экземпляр, да и то полуобгоревший. Менее чем через полгода приказал долго жить и сам журнал.
А вскоре куда-то сгинул и автор нижеизложенной заметки, критик Вельницкий. Его дальнейшая судьба туманна и полна недомолвок. Поговаривали, что он в том же месяце спешно отбыл в глухомань в родительское имение и больше в столице не появлялся. В имении Вельницкий, дескать, быстро спился, а затем то ли полёг на дуэли с местным прощелыгой, то ли самолично влез в петлю. Такая удручающая развязка разительно не соответствует его намечавшейся блестящей карьере критика и репортера – пусть несколько и эпатажного, с уклоном в поиски бульварных сенсаций – и вообще планам столичного молодого человека на жизнь. А где-то я и вовсе слыхал мнение, что Вельницкий только намеревался отбыть в родительское гнездо, да не успел и был похищен тремя неизвестными посреди ночи прямо из кровати. Больше его не видели.
По мне так дело понятное. Внимательный читатель тоже всё поймет, почитав заметку.
Записки с подмостков
Анонс бесед с Гогунским
Мы в курортном местечке Ашкунь, где режиссёр Гогунский, обладатель Креста Девы Марии в области искусства, готовит свой монументальный спектакль в окружении пальм, морских волн и отдыхающих барышень.
– Не отвлекает вас всё это от искусства? – спросил я.
– Настоящий художник и должен творить в атмосфере изобилия. Сырыя чердаки и тесные комнатушки оставим дилетантам.
– У вас и постановка грандиозная. Откуда средства?
– Бог даёт, – скромно пожимает плечами Гогунский.
Прислуживающий мальчик-араб подал нам шампанское в ведерке со льдом и изумительно сервированных морских гадов на огромном серебряном подносе.
Мы поговорили. О готовящейся пьесе Аристарх Петрович не распространяется и всем артистам запретил. Сказал он только, что будет это, вероятно, самая замечательная постановка в театральной истории страны, а, возможно, замахнётся сей спектакль и на весь мир.
– Вам не неудобно самого себя хвалить?
– Я слишком много тружусь и вижу объективно свой уровень, чтобы питать излишнюю скромность.
Беседы с Гогунским на отстраненные темы напечатают в будущих выпусках нашего журнала, а пока расскажу нетривиальный эпизод, которому свидетелем был в Ашкуни. Он особенно будет полезен тем, кто слепо считает, что их кумиры непорочны…
Нам уже отбывать. После полуденного отдыха, проведенного в любезно предоставленных г-ном Гогунским нумерах, я, заслышав шум, спускаюсь в сад. Беседуют Гогунский и его секретарь. При этом я оказался в тени деревьев, не замеченный никем из них. Секретарь зачитывает Гогунскому заметку «Величие простоты» авторства вашего покорного слуги, что вышла несколько дней назад в «Столичном листке». Там я, между прочим, размышлял, почему сентиментальная пиеса передвижных артистов бр. Ободняковых возымела резонанс в Чумщском уезде и пойдёт с успехом в других городах.
На что Гогунский реагирует весьма странно: весь побагровев, он вырывает у секретаря листы, комкает и бросает в сторону. Лицо уважаемого артиста искривляется болью, он словно бы не в себе, явно заговариваясь, толкует о какой-то отправленной им телеграмме, парильнях и бритвах. Постыдно оскорбляя почтеннейшего возраста секретаря, Гогунский отсылает его вон. Засим же и со мною до самого моего отбытия разговаривает весьма холодно, неприветливо, что говорится, сквозь зубы.
Слишком мало данных для окончательного вердикта и всё остальное будет лишь вольным предположением.
Но что же это было? Уж не зависть ли г-на Гогунского к успеху других – будь это даже, как он смел выразиться, безобидные «дилетанты», ютящиеся по сырым чердакам и тесным клетям? А может быть опасения, что постановка, на которую затрачиваются колоссальные средства, выйдет неудачною?
Впрочем, мы обязательно об этом узнаем.